Текст книги "Инженю"

VII. КЛУБ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА

Пройдя несколько шагов, Марат и Дантон оказались в Пале-Рояле, уже менее многолюдном, чем тогда, когда они туда пришли, ибо время было позднее, и если красноречие оратора обладало способностью заставить забыть о времени, то остановить его оно не могло. Впрочем, на этот раз не Дантон служил Марату вожатым, а Марат вел Дантона, и мрачный поводырь, казалось, спешил добраться до цели, словно направлялся на заранее условленную встречу.

Попутчики дошли до галереи, идущей вдоль улицы Валуа, и сделали несколько шагов по ней; потом Марат свернул направо, в узкий проход; Дантон последовал за ним, и вскоре они оказались за пределами Пале-Рояля.

Улица Валуа в те времена была пустынна совсем по другим причинам, чем в наши дни; владельцы особняков, окна которых действительно закрывали новые постройки его светлости герцога Орлеанского, еще не желали извлекать пользу из своих дворов и садов, чтобы строиться самим; кстати, весь фасад Пале-Рояля, выходящий на эту улицу, не был достроен и кое-где через заваленный камнями проход, недоступный для проезда экипажей, было трудно пробраться даже пешеходам.

Марат двигался посреди строительных лесов, камней, ждущих пилы каменотеса, куч щебня, ждущего извести, так уверенно, словно держал в руке нить этого нового лабиринта, и, изредка оборачиваясь, чтобы взглянуть, не отстает ли его попутчик, привел Дантона к входу в некое подобие подземелья, куда проникали, спустившись вниз на дюжину ступеней.

На улице все спало или казалось, что спит, только из одной отдушины, откуда в свежий ночной воздух валил теплый пар, изредка доносился гул, напоминающий рокотание подземного вулкана.

Хотя всем увиденным на улице он был хорошо подготовлен к встрече с обстановкой в подземелье, Дантон задержался у зева этой пропасти, куда смело нырнул Марат; наконец Дантон решился, стал спускаться вниз, но на последней ступеньке остановился.

С этого места ему открылась следующая картина.

Огромный сводчатый зал прежде, то есть до того как был поднят уровень земли, служил, вероятно, оранжереей в одном из тех необъятных особняков, часть которых к тому времени уже исчезла, а уцелевшие сносились каждый день; лет двадцать пять – тридцать тому назад эта оранжерея сменилась таверной, но последняя, оставшись питейным заведением, тем не менее изменилась, должна была стать и действительно стала клубом.

Этот клуб пока знали только его члены; в него, словно в масонские ложи, пропускали по определенным условным знакам или паролю, и назывался он Клубом прав человека.

Поэтому, либо из осторожности, либо для того чтобы создать видимость, что между прежним и новым назначением помещения нет явной разницы, вокруг столиков, оставленных на своих местах и уставленных оловянными кружками на цепочках, на шатких скамьях и колченогих стульях восседали любители выпить.

Сквозь воздух, посеревший от табачного дыма, чада ламп, перегара от клиентов, можно было разглядеть, как в глубине, словно тени, передвигались те, кому их денежные средства не позволяли воздать должное вину этого заведения, кто с пустым желудком смотрел мрачным, завистливым взглядом на тех баловней фортуны, у которых не столь жестокая нищета еще не отняла нескольких су, что они могли оставить в этом вертепе.

Позади этой плотной массы людей, в самой отдаленной, едва различимой части зала на пустых бочках возвышалось некое подобие театральных подмостков, куда взгромоздили старый прилавок, ставший столом председателя. На этом столе стояли зажженная свеча, без которой он полностью бы скрылся в темноте, и погасшая свеча; дух экономии, витавший в заведении, считал достойной порицания роскошью две одновременно горящие свечи и одну из них задул.

Различие между изысканным, надушенным обществом, позолоченным, обитым бархатом залом, откуда ушли Марат и Дантон, и этим сборищем угрюмых оборванцев, этими темными, закопченными сводами, куда они углубились, было разительным; но, надо здесь заметить, они, миновав лимбы незримой буржуазии, нырнули из рая аристократии в ад народа.

В ту минуту самой важной фигурой этого подземного собрания, казалось, был хозяин заведения: по крайней мере, чаще всего, хотя и не всегда уважительно, его имя произносилось в этой компании, подобной которой, конечно, в то время нигде нельзя было найти.

– Журдан! Вина! – зычным голосом крикнул огромного роста посетитель в рубашке с засученными рукавами; у него были сильные руки и румяное свежее лицо: свежесть эта всегда заметна на лицах мясников и колбасников, то есть людей, вдыхающих испарения крови.

– Бегу, господин Лежандр, – ответил Журдан, неся требуемый напиток. – Но позволю себе заметить вам, что это уже четвертая бутылка.

– Боишься, скотина, что тебе не заплатят? – взревел мясник, достав из кармана запачканного кровью фартука горсть разных монет; среди них, словно звезды, что кажутся нам тем крупнее, чем ближе они к земле, сверкали экю в три и в шесть ливров.

– О господин Журдан, дело не в этом! Вы человек всем известный, и все знают, что вы способны заплатить за четыре бутылки! Если бы вы только пожелали, я охотно обменял бы мое заведение на улице Валуа на вашу мясную лавку на улице Бушери-Сен-Жермен; но вы очень раздражительны, господин Лежандр, и я заметил, что после пятой или шестой бутылки с вами всегда случаются неприятности.

– Со мной? – переспросил Лежандр.

– Нет, я ошибся: с вашими соседями! – ответил Журдан.

– Ну и пусть! – громко заржал Лежандр. – Но, пока мы еще только пьем четвертую бутылку, наливай смело, достойный мой собрат! Ты ведь перепробовал все профессии! Ты был мясником, кузнецом, контрабандистом, солдатом в Овернском полку, конюхом в конюшнях маршала де Во. А теперь попал в свою стихию: торгуешь вином и процветаешь! Поэтому неси выпить, метр Малыш, как тебя сейчас называют, или метр Журдан, как звали тебя раньше… Подавай вина!

– Эй, Журдан! – крикнул кто-то с другого конца зала. Журдан поставил перед Лежандром бутылку и побежал на оклик персонажа, с которым мы уже мельком встречались на страницах нашего повествования.

– Как дела, дружище Эбер? – фамильярно спросил

Журдан. – Не осталась ли у тебя какая-нибудь контрамарочка, которую можно использовать завтра?

– Ничего у меня нет, я даже место потерял, если учесть, что сегодня вечером меня выставили из Варьете под предлогом… Но не стоит говорить тебе под каким.

– Ну, что ж, – улыбнулся Журдан своей неповторимой улыбкой, – ты ведь знаешь, я не любопытный.

– Да, зато ты гостеприимный, особенно когда тебе платят… Посему предупреждаю тебя, что с завтрашнего дня тебе придется кормить нас, этого господина и меня, за счет общей кассы.

И Эбер показал на худого мужчину с кожей желтого цвета и живыми глазами; его костюм представлял собой причудливую смесь фальшивой роскоши и настоящей нищеты.

– Кто этот господин? – поинтересовался Журдан.

– Это гражданин Колло д'Эрбуа… В провинции он играет первые роли в трагедиях, а на досуге пишет комедии; но, поскольку сейчас он не может ни играть роли других авторов, учитывая, что он без работы, ни ставить собственные пьесы, учитывая, что Комеди Франсез его пьесы не принимает, он обратился в Клуб прав человека. И так как каждый человек имеет право быть накормленным, он обращается к филантропическому обществу, в какое мы входим, с призывом: «Накорми меня!»

– Для этого мне будет нужна записка от председателя.

– Держи, вот тебе записка… Видишь, там сказано о двоих: с завтрашнего дня ты должен нас кормить. Пока же напои нас; мы еще не совсем на мели и сегодня вечером можем за себя заплатить.

И Эбер, рассмеявшись и беззлобно выругавшись, достал из кармана штанов дюжину экю, доказывающих, что если его и прогнали с места контролера, которое он занимал в деревянном театре Варьете, то удалился он не с пустыми руками.

Журдан отправился за вином, но по пути его остановил человек, который стоял у столба, поддерживающего свод.

Это был мужчина примерно шести футов роста, одетый в потертый, но чистый и выглаженный сюртук; выражение его лица было почти зловещим, настолько оно было официально-строгим.

– Постой, Журдан, – сказал он.

– Что вам угодно, господин Майяр? – с немалым уважением спросил трактирщик. – Я уверен, что не вина.

– Нет, друг мой… Я лишь хочу узнать, кто вон тот человек на костылях, что говорит с нашим заместителем председателя Фурнье Американцем.

В другом конце зала мужчина лет тридцати двух – тридцати четырех с длинными волосами, с болезненным и грустным лицом, со скрюченным телом, опираясь на костыли, тихо беседовал с неким подобием бульдога.

Этого человека, позднее громко прославившегося – впрочем, как и большинство тех, кого мы выводим на сцену, – но в то время еще никому не известного, судебный исполнитель Майяр представил Журдану под именем Фурнье Американца.

– Кто говорит с нашим заместителем председателя? – переспросил Журдан. – Подождите, сейчас узнаю!

– Ты знаешь, я люблю порядок: мы решили, что в наш клуб будут принимать только на определенных условиях, и хочу знать, соблюдаются ли они.

– Ах, да, вспомнил! У него все в полном порядке… Но смотрите, он показывает господину Фурнье свои рекомендательные письма. По-моему, это адвокат или судья из Клермона; ему угрожает паралич ног, и он приехал в Париж посоветоваться с врачами. Его зовут Жорж Кутон, и за него ручаются патриоты из Оверни.

– Хорошо, хватит об этом… А кто вон тот, такой безобразный и в таком роскошном костюме?

– Кто именно?

– Тот, кто стоит на нижней ступеньке лестницы; у него такой вид, будто он слишком знатный сеньор, чтобы ходить с нами по одному полу.

– Я не знаю его, но пришел он с моим знакомым.

– С кем?

– О! Мой знакомый вне подозрений!

– Отвечай, с кем он пришел?

– С господином Маратом.

– Эй, вы! Ну, где наше вино? – крикнул Эбер, обратив Журдану наполовину дружеский, наполовину угрожающий жест, на что тот отозвался кивком и пожатием плеч. – Где вино?

Потом, протянув руку новому персонажу, который вошел в зал и проскользнул сквозь почтенное собрание грациозно и мягко, словно кошка, Эбер воскликнул:

– Эй, Бордье, иди сюда, я представлю тебя господину Колло д'Эрбуа, твоему собрату по искусству.

Скрестив на груди руки, вновь пришедший поклонился, сделав при этом изящное движение головой.

– Господин Колло д'Эрбуа, представляю вам моего Друга Бордье, знаменитого арлекина, имеющего огромный успех в театре Варьете, где он сейчас играет в пьесе «Арлекин, император на Луне»; само собой разумеется, господин Колло д'Эрбуа, с вашими пьесами это сочинение сравниться не может, хотя оно и привлекает весь Париж.

– Я как раз вчера видел на сцене господина Бордье, – ответил Колло, – и рукоплескал от чистого сердца.

– Благодарю вас, сударь, – снова поклонился арлекин.

– Особенно вам удается реплика: «Вот увидите, что из-за всего этого я кончу свои дни на виселице!»

– Вы находите, сударь? – спросил Бордье.

– О, уверяю вас, невозможно найти более комичную интонацию испуга, чем это делаете вы.

– Представьте, этой фразы в пьесе не было, а я ввел ее.

– Но почему?

– Сейчас скажу. Ребенком я видел, как вешали человека – это было очень гнусно. В первую же ночь мне приснился сон, будто повесили меня – это было очень грустно. Сон и явь столь зримо запечатлелись в моей памяти, что всякий раз, когда я думаю о виселице, меня дрожь пробирает! Но, вы знаете, артистами не становятся, ими рождаются: Дюгазон придумал сорок два способа двигать носом, и каждый из них вызывает в зале смех; ну а я нашел одну интонацию, произнося фразу: «Вот увидите, что из-за всего этого я кончу свои дни на виселице!» – и заставляю зрителей почти плакать… Но, простите, по-моему, начинается заседание.

В самом деле, была зажжена вторая свеча, предназначенная освещать стол, и всем показалось, что заместитель председателя Фурнье пригласил Марата занять кресло председательствующего, но Марат отказался.

– Что это сегодня с Маратом? – спросил Бордье. – Кажется, он отказывается от чести быть председателем.

– Вероятно, он хочет говорить, – заметил Эбер.

– А он умеет говорить? – поинтересовался Колло д'Эрбуа.

– Еще как! – ответил Эбер.

– И как кто он говорит?

– Как кто он говорит? Он говорит, как Марат.

В эту секунду послышался колокольчик заместителя председателя; зал встрепенулся. По знаку Журдана официант таверны плотно закрыл подвальное окно. Марат взял Дантона за руку и провел в первый ряд слушателей, расположившихся вокруг трибуны; позвонив в колокольчик, заместитель председателя сказал:

– Граждане, заседание объявляется открытым. Сразу же шепот, витавший над этим скопищем людей, стал затихать и воцарилась своеобразная тишина, однако чувствовалось, будто в ней таятся все те волнения народа, что прервут заседание, о котором мы попытаемся рассказать.

VIII. ТОРГОВЛЯ БЕЛЫМИ РАБАМИ

Зрелище этого собрания произвело на Дантона очень сильное впечатление. В Дантоне, выходце из буржуазной семьи, как в каждом, рожденном в этой среде, жили инстинктивные чувства, которые влекли его за ее пределы; одного эти инстинкты тянут вверх, другого – вниз; Дантон всей душой стремился к аристократии. Дантон, человек чувственный, политик-эпикуреец, будущий государственный деятель, человек с горячей кровью, однако не кровожадный, обожал тонкое белье и опьяняющие духи, любил шелк и бархат; Дантон, человек еще не утонченный и грубый, любил женщин с белой и нежной кожей, которым 2 и 3 сентября, в эти страшной памяти дни, устами его подручных выносили смертный приговор.

Дантон пришел сюда из собрания, где он нашел все, что обожал: сияние свечей, шелест шелка, ласку бархата, покачивание перьев на шляпах, сверкание бриллиантов; он впивал благоухание, что создают не только ароматы изысканных духов, но и та гораздо более чувственная и упоительная атмосфера, которая возникает, когда собирается общество юных холеных аристократических созданий; и вот внезапно он опустился на дно общества, оказавшись посреди коптящих свечей, грязных рук, смрадных лохмотьев; он понимал, что под Парижем, этим новым Римом, существуют неведомые катакомбы, обитатели которых однажды изменят облик столицы, – он это понимал! – и после разительной перемены в том, что он видел, слышал, обонял, он с дрожью в душе ждал и совсем других слов.

Слова эти не заставили себя ждать.

Секретарь клуба Бордье встал и ознакомил собрание с письмами из провинции.

Первым фактом, обнародованным в Клубе прав человека, был следующий. Жиля Леборня, земледельца из Машкуля близ Нанта, за то, что он пристрелил зайца, пожиравшего его капусту, по приказу сеньора Машкуля привязали к столбу и отстегали плетьми.

Факты следовали один за другим и свидетельствовали о том, с какой жестокостью привилегированные классы той эпохи – за редкими исключениями – обходились с низшими классами.

Пьер, по прозвищу Звонарь, поденщик в Пон-Сен-Месмене, за то, что он отказался исполнять тяжелую повинность – бить батогом по воде крепостных рвов замка, когда рожала госпожа, – был заперт в еще неостывшей печи и задохнулся.

Барнабе Лампон из Питивье, имеющий жену и шестерых детей, целых три месяца кормился сам и кормил семью только травой и листьями деревьев; он так ослабел, что под этим изобличением своей нужды едва смог поставить собственную фамилию.

Каждый раз, когда секретарь оглашал новый факт, Марат резко сжимал запястье Дантона, вполголоса приговаривая:

– Что ты на это скажешь, Дантон? Что скажешь?

И Дантон-сладострастник, Дантон-сибарит, Дантон-эпикуреец чувствовал, что в его душу закрадываются угрызения совести, когда он вспоминал о жемчугах, бриллиантах, золоте, которые он только что видел; он думал о том, как мужчины тяжко вздыхали, а женщины проливали слезы над несчастьем африканцев, что страдали за две тысячи пятьсот льё от Франции, тогда как в самой Франции, на земле Парижа, мучились, трепетали, агонизировали люди, испытывающие не менее великую нужду, не менее страшные горести.

Скорбный список продолжался, и каждый очередной факт зажигал новую искру во всех этих сверкающих взглядах; ощущалось, что эти люди отстаивают не чужое, далекое дело, дело другой расы, но защищают дело, ради которого они страдают и за которое будут бороться. Все груди тяжело дышали, вздымались и были готовы в каждую секунду излиться потоком слов! Все ждали той минуты, когда секретарь закончит долгое и мучительное перечисление, чтобы устремиться на трибуну и залить своей речью этот пожар, но залить не как вода, что тушит огонь, а как масло, что его воспламеняет!

И все бросились к уродливой трибуне.

Марат, не вставая с места, поднял руку.

– Гражданин Марат просит слова, – объявил председатель. – Слово гражданину Марату.

– Правильно! Верно! – прокричали две сотни голосов. – Марата – на трибуну!.. Ма-рат! Ма-рат! Ма-рат!

И Марат прошел вперед по проходу, который освободили ему эти прихлынувшие к трибуне людские волны, словно Моисей посреди волн Красного моря, расступившихся перед ним.

Он медленно поднялся на подмостки по лестнице из четырех ступенек, и проведя смуглой, грязной рукой по длинным волосам, отбросил их на затылок так, словно не хотел, чтобы от слушателей ускользнуло выражение хотя бы одной черточки его уродливого лица.

– Все вы, собравшиеся здесь, – начал он, – слышали предсмертный хрип целого народа, который умирает и предается горьким стенаниям! Этот народ взывает к вам, ибо вся его надежда только на вас!.. Так вот, ответьте мне, на кого вы сами возлагаете надежду? К кому вы будете взывать? Нам известны те, кого мы должны бояться; назовите тех, на кого мы можем надеяться.

– Лафайет! Неккер! – закричало множество голосов.

– Лафайет?! Неккер?! – повторил Марат. – Значит, вашу надежду вы возлагаете на этих двух людей?

– Да! Да! Да!

– На первого как на генерала, на второго как на министра?

– Да! Да! Да!

– Ну что ж, аристократ и откупщик, продавец красивых слов и торговец деньгами, – вот ваши люди, ваши герои, ваши боги! А знаете ли вы, кто такой Лафайет? Сначала я расскажу вам о нем. А знаете ли вы, кто такой Неккер? О нем я расскажу потом.

– Говори, Марат! Говори! – поддержала его сотня голосов.

Улыбка глубокой ненависти скользнула по губам оратора, улыбка тигра, собирающегося растерзать добычу.

– Начнем с Лафайета, – продолжал Марат. – Это не займет много времени, ведь он, к счастью для нас, только начинает свою карьеру, и о нем я могу сказать немногое; но того, что я скажу, надеюсь, хватит, чтобы породить в ваших сердцах недоверие к нему, ибо все, что я вам скажу, представит вам Лафайета в его истинном свете.

Наш герой родился в Шаваньяке, в Оверни. Если кабалистические знаки, которыми сопровождалось рождение гнусного Октавиана, нареченного льстецами Августом, если подобные признаки не ознаменовали появление на свет маркиза де Лафайета, то я все-таки вправе утверждать, что честолюбие, глупое тщеславие и смешное жеманство осенили его колыбель своими злокозненными влияниями.

Мать Лафайета называла его своим Руссо. Почему? Уж не потому ли, что ему предстояло соперничать в славе с бессмертным автором «Эмиля» и «Общественного договора», или просто потому, что щедрая природа наделила эту юную головку огненно-рыжими волосами?

Эту тайну нам раскроет будущее; что касается меня, то я очень склоняюсь ко второму объяснению, учитывая, что мой герой пока не сделал ничего для того, чтобы люди увенчали его лавровым венком.

В ожидании этого он оставался любимым сыном, дорогим наследником; вот почему он вышел из рук женщин таким же избалованным, своенравным, невежественным, своевольным, как нынешний дофин Франции. Итак, кому же вверили заботу развивать столь прелестный характер? Кто был тот умный, мудрый, добродетельный учитель, кого приставили к Лафайету, чтобы воспитанием исправить натуру? Вы все знаете его: это педант, бывший корабельный капеллан, иезуит – его из милости и сострадания пригрели в особняке, для того чтобы он стал игрушкой и шутом господ, но гонителем челяди; он пьет, как храмовник или виконт де Мирабо, ругается, как марсовый матрос, развратничает, как принц королевской крови, – вот кто был ментором юного маркиза, будущего Руссо, этого Блондинчика – Лафайета…

В руках подобного человека, сумевшего бы развратить даже честную натуру, будущий победитель Гренады, грядущий освободитель Америки и оставался до тех пор, пока не поступил в коллеж дю Плесси.

Ну, а кто же там стал его метром? Кто стал преемником того человека, о ком мы вам рассказали? Другой смешной педант, другой иезуит: плод объятий пирожника с улицы Фейдо и прислуги герцога Фиц-Джеймса; в результате интриг и подлостей он достиг того, что стал называть короля «мой кузен», напялив себе на голову колпак ректора note 10Note10
  Ректоры университета носили титул кузены короля. (Примеч. автора.)


[Закрыть]. С помощью этого достойного метра Лафайет прошел все классы; с помощью этого достойного метра он участвовал в конкурсе на соискание премии за красноречие, объявленной Университетом; наконец, с помощью этого достойного метра, который написал ему амплификацию под заголовком «Речь генерала к солдатам», Блондинчик Лафайет был удостоен премии! Эти первые лавры разожгли его аппетит.

К тому же все расхваливали юного лауреата, который в восемнадцать лет написал речь, достойную Ганнибала и Сципиона, речь, достаточно ясно свидетельствующую о том, кем сможет однажды стать в военном искусстве воин, который сумеет соединить теорию с практикой.

Поэтому женщины, эти фривольные и ветреные создания, начали расточать ему самые преувеличенные и пошлые похвалы, отравляя его самолюбие, вводя в заблуждение его разум всеми теми постыдными авансами, которые всегдашняя слабость женщин только и способна предложить тщеславию, находя удовольствие в том, чтобы портить и искушать это молодое растение; каждая из них желала по примеру царицы Савской преодолевать множество преград на своем пути, чтобы провести ночь с Соломоном, каждая из них желала, чтобы именно ей бросил платок красивый Блондинчик Лафайет! note 11Note11
  Мы не устанем напоминать нашим читателям, что обе речи (одна Малуэ о работорговле неграми, другая – Марата о торговле белыми рабами) представляют собой не что иное, как изложения различных мнений, стилизации; в них, даже в их стиль, автор не привнес ничего своего: первая речь пытается дать точное представление о фразеологии последних философов, а вторая речь – о пылающем гневом и вызывающем вдохновении членов первых политических клубов. Само собой разумеется, что обе речи невероятно трудно передать в наше время, поскольку их стиль будет хорош лишь в том случае, если будет отмечен разительной разницей в колорите. (Примеч. автора.)


[Закрыть]

Вот при каком стечении обстоятельств Блондинчик Лафайет появился при французском дворе, в той обстановке, где сам воздух отравлен, откуда безвозвратно изгнаны стыд, целомудрие, пристойность, честность и искренность; именно там, каждый день находя возможность укреплять в себе тот дух фривольности, что лежит в основе его характера, он постепенно стал фатом, наглецом и лжецом; именно там усвоил он ту привычку, которую с тех пор сохранил навсегда: на губах хранить улыбку, во взгляде – любезность, а в сердце – предательство. К счастью, сегодня никто, кроме простаков и глупцов, не попадается на удочку этой улыбки и этой приветливости: его истинный характер разоблачен, его маска разорвана в клочья! О, почему я не могу полностью разоблачить перед вами эту двуличную и коварную физиономию мнимого героя, кого французская нация, нация слепцов, ставит во главе истинных патриотов и кому она готова доверить самые серьезные и самые вредные для ее счастья полномочия?!

Но, скажете вы мне, вы рисуете нам героя дамских салонов, этикета, двора, но не боевого соратника Вашингтона, друга Франклина и освободителя Америки.

Почему вы не видели его, как только что видел я, этого героя Нового Света, вернувшегося в Старый Свет и окруженного эскортом воспоминаний, которые, вопреки законам перспективы, увеличиваются, отдаляясь? Почему вы не видели, как он поднимает платок госпожи графини де Монтесон, предлагает свой флакон с нюхательной солью госпоже виконтессе де Богарне, вешает перевязь своей шпаги на шею собачки госпожи графини де Жанлис, рукоплещет речи господина де Малуэ, утирая слезу при рассказе о страданиях несчастных негров? Вы бы поняли истинную цену этого генерала прихожих! Вы бы узнали, что вам следует ожидать от этого аристократического мессии!

Если Лафайет действительно тот человек, каким его представляет молва, то почему он находится там, а не здесь? Почему он среди них, а не среди нас? Если он, француз, хочет проливать слезы, то пусть он оросит своими слезами страдания Франции; если он поистине любит народ, пусть приходит к нам, ибо только мы и есть истинный народ; и тогда я, нападающий на него в эти минуты, я, показывающий его не таким, каким вы его себе представляете, а таким, каков он на самом деле, выйду ему навстречу, открою дверь и, отдав ему на пороге поклон, скажу: «Войди с миром, ты, кто пришел от имени свободы!»

Речь Марата прервали слабые, какие-то деланные и робкие аплодисменты. Чувствовалось, что оратор резко оскорбил одно из самых укорененных в народе убеждений и что оружие насмешки, которым он пользовался, лишь слегка задело того, кому он надеялся нанести смертельную рану.

Поэтому в этот день Марат больше не стал упорствовать в нападках на Лафайета, кого он два года подряд будет жалить и поносить.

– Что касается Неккера, – продолжал оратор, – о несчастный народ, в какое огромное заблуждение тебя вводят! Хочешь ли ты узнать, кто он такой? Сейчас я тебе расскажу.

Прежде всего скажу, что я ни разу в жизни не встречался с господином Неккером: я знаю о нем только понаслышке, только по нескольким его сочинениям, а главное – по его действиям; хотя и мой современник, он мне столь же чужд, как мог им быть какой-нибудь житель из другого мира, как Сеян или Красе.

Двенадцать лет тому назад, когда господина Неккера знали еще только как банкира, его богатство, снискавшее ему уважение в свете, представляло собой в моих глазах всего лишь повод для презрения, ибо я знал, откуда оно взялось. Вы хотите, чтобы я рассказал вам об этом источнике? Слушайте же: Неккер родился в Женеве, родном городе великого Руссо. Увы, подобно Руссо, он покинул Женеву, но не для того, чтобы посвятить себя счастью современников, прогрессу человечества, а для того, чтобы нажить состояние. В надежде на это он поступил служащим к банкиру Телюсону.

С помощью усердия и лицемерия он дослужился до кассира; как только Неккер получил эту должность, он сам начал играть на бирже, используя деньги кассы.

В банке работал бухгалтер по фамилии Дадре, которого за его долгую службу вскоре должны были сделать компаньоном банковского дома; но Неккер, заплатив в кассу взнос в восемьсот тысяч ливров, добился, чтобы предпочтение было отдано ему. Каким образом он, не имеющий никакого состояния, раздобыл такую сумму? Сейчас я вам расскажу.

Эти деньги поместил у Телюсона некий англичанин, а господин Неккер отложил на следующий день регистрацию вклада; ночью англичанин умер, никакой документ не подтверждал депозит, сумма не была востребована, и женевец присвоил ее. Вот где исток его состояния.

Желание заполучить новые богатства заставило его найти способ раскрыть тайну сент-джеймсского кабинета: Неккер предложил господину Телюсону купить акции Канады. Кто не слышал о незаконных сделках, к каким он прибегал тогда, чтобы подорвать доверие к этим акциям и скупать их с убытком для владельцев в семьдесят – семьдесят пять процентов, может обратиться к «Похвале Кольберу» господина Пелинери. Кто не слышал, к каким махинациям он прибегал, чтобы обогатиться, довершив разорение Индийской компании, может прочесть две записки, содержащиеся в труде, который озаглавлен «Теория и практика господина Неккера в управлении финансами».

Поклонники Неккера ставят ему в заслугу, что он, оставаясь пять лет, даже во время войны, министром финансов, ни на одно су не повысил налоги; это означает играть словами: ведь проценты с его многочисленных займов суть настоящие налоги, собранные с народа. Итак, каждый год он обкладывал нацию налогом более чем в шестьдесят миллионов ливров!

Тем временем королева, продолжая предаваться забавам в Трианоне, забеременела.

Вам всем известно, какие это были забавы, не правда ли? Часть боскетов Трианона иллюминировали, в одном из них воздвигали трон из папоротников; там они играли в короля подобно тому, как девочки играют в фортунку. Этот выбранный король держал собственный двор, назначал аудиенции, рассматривал жалобы, которые ему приносил народ, олицетворяемый придворными. Но что представляли собой эти жалобы? Пародию на твои жалобы, о истинный народ! Ты страдаешь, сетуешь, агонизируешь, тогда как сильные мира сего разыгрывают твою агонию, твои стенания, твои страдания! Почти всегда этим выбранным королем оказывался господин де Водрёй. Он выбирал себе королеву; королева уже нашлась ранее: это была дочь Марии Терезии, это была Мария Антуанетта, это была Австриячка; потом он объявлял других сеньоров мужьями других придворных дам; после чего он произносил сакраментальное слово, пресловутое decampativos; каждая пара, которой король папоротников запрещал вновь появляться в тронном зале раньше чем через два часа, убегала; но главное – король запрещал заходить в одну и ту же рощу двум парам. Это была очаровательная игра, как вы сами понимаете. Разве можно услышать стоны народа при дворе, если там предаются столь прелестным играм!

Во время этих игр королева и забеременела; но, к сожалению, она родила девочку: надо было вызвать вторую беременность; врачи предлагали отправиться на воды, но господин Неккер настаивал, что воды бесполезны, что продолжение ловко придуманной забавы, именуемой decampativos, может поспорить с воздействием самых целительных вод, и, хотя было доказано, что выбранный король каждый вечер обходится во столько же, во сколько монарх, царствующий по божественному праву, стойко держался этого предписания.

Бог благословил господина Неккера, и королева, забеременевшая вторично, родила его высочество дофина note 12Note12
  Следует помнить, что это говорит Марат и что первейшая обязанность исторического романиста заключается в том, чтобы вкладывать в уста персонажей слова, какие они могли бы сказать; так вот, Марат сделал больше: он действительно произнес эти слова. (Примеч. автора.)


[Закрыть].

Королева была не единственная, на кого подействовал этот способ; госпожа Жюль де Полиньяк тоже забеременела; во время ее родов королева пожаловала ей приданое для новорожденного в восемьдесят тысяч ливров, а король – подарок в сто тысяч франков. К этому должны были прибавить герцогство Майенское, стоившее миллион четыреста тысяч ливров, ибо для королевских щедрот подарок стоимостью в сто восемьдесят тысяч ливров – жалкий пустяк; но честный, строгий господин Неккер воспротивился этому. Правда, спустя некоторое время он задумался… и решил, что господин Тюрго пал из-за подобного отказа, а поскольку господин Неккер крепко держался за свое место, с которого фаворитка угрожала его прогнать, он склонил королеву поднести в дар госпоже Жюль де Полиньяк три миллиона серебром взамен герцогства, стоившего всего миллион четыреста тысяч ливров! Господин Неккер, как видите, оказался опытным придворным, а госпожа де Полиньяк ничего не потеряла от того, что ей пришлось немного подождать!

Теперь ты, несчастный народ, прекрасно понимаешь: все, что господин Неккер делает для иностранцев, он с еще большим основанием делает и для своих близких. У господина Неккера есть дочь, которую он выдал замуж за немца, ибо, хотя он заработал ее приданое во Франции, дочь свою и это приданое он предназначал не французу; эта дочь носит имя госпожа де Сталь; она молода, умна – одним словом, достойная дочь женевского банкира… она не жалеет сил, совершенно не жалеет, чтобы создавать сторонников своему отцу, а ее отец ни в чем не отказывает сторонникам, которых она ему вербует.