Текст книги "Инженю"

XVI. КАКИМ ОБРАЗОМ ПОХОЖДЕНИЯ МАРАТА ОКАЗАЛИСЬ СВЯЗАНЫ С ПРИКЛЮЧЕНИЯМИ КОРОЛЯ

– Мой план или, вернее, план доброго человека, спасшего меня, был четок, – продолжал Марат. – Хотя мне надо было поспешить с бегством, конюх понял, что я, будучи раненым, не могу бежать незамедлительно и обеспечил мне возможность отдохнуть.

Выйдя из города, я прошел целое льё, чтобы поселиться у его свояка, угольщика по ремеслу, который принял меня сразу, как только я назвал имя Михаила. Я забыл вам сказать, что конюха звали Михаил. Я рассчитывал, что там, укрывшись в лесной глуши, поправлюсь и буду прятаться до тех пор, пока не почувствую себя достаточно окрепшим, чтобы пробраться в Пруссию или во Фландрию, а еще лучше – сесть в Данциге на корабль и отплыть в Англию.

Но я не знал, что сила, направляющая человеческую судьбу, в ту ночь занималась разрушением моих замыслов и замыслов других людей; это я говорю вам, так сказать, мимоходом, чтобы вы не обвиняли меня в самодовольстве.

Тогда, как вам уже известно, было воскресенье, первое воскресенье сентября, то есть третье сентября тысяча семьсот семьдесят первого года.

Марат, замолчав, посмотрел на Дантона.

– Ну и что? – спросил тот.

– Как что? Разве вам эта дата ни о чем не говорит?

– Право же, нет! – воскликнул Дантон.

– А мне она о многом напоминает, – сказал Марат, – а вместе со мной также и всей Польше.

Дантон напрасно пытался что-то припомнить.

– Хорошо, я вижу, мне необходимо прийти вам на помощь, – заметил Марат.

– Придите, – ответил Дантон, – я не гордый.

– Вы, знающий так много, – продолжал рассказчик не без легкого оттенка иронии, – вероятно, знаете и о том, что политическими врагами короля Станислава были все диссиденты греческой церкви, лютеране и кальвинисты, чьи права на свободное отправление их культов были признаны в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году на ассамблее в Кадане.

– Признаться, меня мало занимает религия, – сказал Дантон, – особенно в отношении заграницы, поскольку эти вопросы не кажутся мне слишком интересными для Франции.

– Возможно, – произнес Марат. – Но сейчас вы увидите, насколько интересными они оказались для одного француза.

– Слушаю.

– Итак, король Станислав признал права диссидентов; однако едва эти ересиархи стали свободно отправлять свои культы, как некоторые ультракатолические епископы, а заодно с ними и шляхта создали в Подолии лигу, призванную уничтожить религиозные свободы; но, поскольку Станислав, честный человек и великодушный король, держал свое слово и позволял диссидентам спокойно жить под сенью трона, конфедераты из Подолии организовали против этого монарха небольшой заговор.

– Но это очень похоже на то, что случилось с Генрихом Четвертым, – заметил Дантон.

– Да, за исключением развязки… Итак, я рассказываю, что епископ Кракова Солтык и епископ Вильно Массальский устроили в Баре заговор против веротерпимого короля, заключавшийся в следующем.

– Я слушаю, чтобы оценить повстанческие методы господ поляков, – сказал Дантон.

– О! План был простой, почти наивный: заговорщики решили, что Станислава похитят, увезут из Варшавы и будут держать в заточении до тех пор, пока он не пообещает им раскаяться. В том случае, если им не удалось бы похитить его живым, они намеревались взять его мертвым; это было почти одно и то же, но, по словам некоторых, гораздо надежнее.

– Поистине, северные французы, как называют этих господ, повели себя столь же любезно, как и турки, – усмехнулся Дантон.

– Согласен с вами, ибо для меня это было совершенно неважно! Но судите сами о роковом совпадении: этих заговорщиков собралось сорок человек, и они назвали троих своих главарей; чтобы осуществить покушение, они выбрали именно первое воскресенье сентября, третий день месяца, тот самый, в который сеньор Обиньский доставил себе сатисфакцию – так, по крайней мере, он думал, – велев забить меня до смерти кнутом.

Было решено, что в этот день – когда король, как вам уже известно, ужинал у князя Чарторыского – заговорщики нападут на него, когда он покинет дворец и его карета поедет по той большой пустынной улице, на которой я находился. В Варшаве спать ложатся рано, особенно в воскресенье. Король вышел из дома князя в десять вечера; его сопровождал небольшой эскорт; адъютант сидел с королем в карете.

Заговорщики – все они были на конях – устроили засаду в улочке, через которую королю надо было непременно проехать, чтобы попасть на большую улицу.

Вам известны подробности или только сам факт похищения?

– Я знаю сам факт, вот и все, – ответил Дантон.

– Поскольку я пал жертвой самого похищения, – продолжал Марат, – то мне известны его подробности, и я вам о них расскажу; но не волнуйтесь, мой рассказ потребует почти столько же времени, сколько потребовалось на их осуществление.

Нетерпение заговорщиков не позволило им дождаться, пока король выедет на большую улицу; кстати, улочка была более удобна для засады. Они начали с того, что открыли по карете непрерывный огонь; при первых выстрелах эскорт рассеялся, адъютант вынырнул из дверцы кареты. Лишь гайдук, сидевший на козлах рядом с кучером, держался стойко, отстреливался от нападавших, но пал, изрешеченный пулями. Он был единственным защитником короля, поэтому борьба длилась недолго.

Заговорщики бросились к карете, схватили Станислава в ту секунду, когда он хотел бежать, как это сделал его адъютант, и поволокли его за волосы и за одежду вслед за скачущими галопом лошадьми, предварительно раскроив ему саблей голову; они выстрелили ему в лицо из пистолета и в конце концов увезли его из города.

Рассказ о муках, принятых несчастным монархом, составляет содержание большой поэмы, которую в Польше поют так же, как в Древней Греции пели «Одиссею», как в старину в Венеции пели «Освобожденный Иерусалим», а в Неаполе сегодня поют «Неистового Роланда». В этой одиссее, что поют в Польше, есть подробности, заставляющие трепетать от ужаса. В ней можно услышать, что Станислав потерял свою шубу, шляпу, сапоги, кошелек из волос, который ему был дороже, чем лежащие в нем деньги; что он десять раз едва не испустил дух от усталости, что заговорщики десять раз меняли лошадей, а король десять раз получал приказ готовиться к смерти; но, наконец, все похитители один за одним рассеялись, словно призраки, кроме их главаря, оставшегося наедине со своим пленником: главарь сильный, здоровый, вооруженный до зубов; пленник израненный, обессиленный, исполненный отчаяния.

И вот в то мгновение, когда пленник менее всего этого ждал, когда скорая смерть была предметом его самых горячих желаний, главарь мятежников вдруг преклонил колено перед королем, попросил у своей жертвы прощения и в конце концов отдал себя под защиту того, кто уже только Бога считал своим защитником… Но все это может показаться вам, мой дорогой Дантон, лишь простым вставным эпизодом, поэтому возвращаюсь к себе. Снова устремите взгляд на то место, где вы оставили вашего покорного слугу; я покидаю славного Михаила, кровь по-прежнему льется из моей раны, я обливаюсь смешанным с кровью потом, из-за головной боли у меня перед глазами кружатся деревья и дома, я больше не сознаю себя: дрожу, шатаюсь как пьяный, качаюсь то влево, то вправо; но, несмотря на все это, инстинкт жизни по-прежнему дает себя знать, и, собрав остаток сил, пытаюсь следовать указанным мне путем.

Вдруг я слышу выстрелы в улочке, оставшейся слева, слышу угрожающие крики вперемежку с криками испуга! Кроме того, до меня донесся шум кареты; я встревожился, ибо, если бы я продолжал идти посередине улицы, карета могла бы меня раздавить; но карета, в которой услышали треск выстрелов, останавливается, лошади топчутся на месте. Что все это значит?

Охваченный страхом, я, прислушиваясь, пытаюсь сориентироваться. Вам известно, так как я уже говорил об этом: то были люди короля, разбегавшиеся сломя голову в разные стороны. Двое-трое из них оказались на той же улице, что и я; один, пробегая мимо, задел меня и чуть было не сбил с ног. Потом карета под эскортом сорока трех заговорщиков снова тронулась с места; карета и заговорщики показались на краю улицы, где я находился, налетев как ураган, который и швырнул меня на землю; не знаю почему, лошади перепрыгнули через меня, не задев копытами; меня сбил с ног несчастный король Станислав, которого волокли по земле! Потом все – лошади, карета, куда бросили пленника, заговорщики с обнаженными, сверкающими в темноте саблями, – исчезло вдали, а я, едва дыша, ничего не соображая, остался лежать на земле, на всякий случай моля святого Павла, моего заступника, избавить меня от нового несчастья.

Через пять минут все развеялось как дым, воцарилась полная тишина, наступила глубокая темень, на горизонте больше ничего нельзя было разглядеть; рядом со мной на грохот бешено промчавшейся по улице кавалькады лишь открылись несколько окон, но весьма беззаботно снова закрылись.

Жители Варшавы почти не обращают внимания на воскресные драки солдат: шум на улице был принят ими за драку. Я же, никому не нужный бедняга, лежал неподвижно, будучи очень слабым или, вернее, очень испуганным, чтобы попытаться встать. Я желал лишь одного, чтобы никто не оказался слишком любопытным и не выглянул из дома, чтобы никто не оказался слишком милосердным и не пришел мне на помощь.

Так прошло полчаса: за это время все мои чувства, почти убитые миновавшей опасностью, постепенно снова пробудились и начали предощущать грядущую опасность. За эти полчаса прохлада воскресила мои силы: мышцы расслабились, мысли в голове стали более отчетливыми. Я поднялся и попытался пойти дальше. В ту секунду, когда я встал на одно колено, опершись рукой о землю, на краю улицы показался факел, а за ним – три, пять, двадцать факелов! Туча офицеров, о чем-то спрашивая друг друга, бежала следом за двумя слугами короля; эти спешащие, бледные от волнения люди натолкнулись на труп гайдука, все еще сжимавшего в руке окровавленную саблю.

Тут весь отряд остановился, и все стали держать совет.

Затем, поскольку каждый труп требует надгробного слова, голосов двадцать начали кричать: «Это герой!» – «Он защищал своего короля!» – «Он убил врага!» – «Он получил десять пуль!» И все стали смотреть на израненное тело, разглядывая красное от крови лезвие сабли и хором, как это делают воины бдина на погребении своего вождя, повторяли: «Это герой! Герой!»

Они потратили на это похвальное слово минут десять; за это время мне удалось пройти шагов сто, и, поскольку силы мои возвращались вместе с необходимостью обрести их вновь, еще через десять минут я выбрался бы из города, смог бы убежать в поле направо или налево.

Вдруг кто-то воскликнул:

«Они явно проехали этой улицей и выехали через эти ворота. Пошли к воротам! Выбравшись на дорогу, мы отыщем следы копыт, пойдем по следу и догоним этих разбойников!»

Сразу же они поспешили вперед, растянувшись во всю ширину улицы словно рыбаки, тянущие невод; пройдя сто шагов, они натолкнулись на меня, приняли за беглеца и, громко крича, бросились ко мне.

От страха я потерял сознание…

Когда я пришел в себя – произошло это быстро, – то услышал, как они, окружив меня, что-то обсуждают.

Вопросы и объяснения следовали одни за другими.

«А этот кто? Он мертв?» – «Нет, вероятно, только ранен… Это не человек короля… Кто-нибудь знает его?» – «Я не знаю…» – «И я… Никто не знает!.. Значит, это чужак, возможно, один из убийц короля; наверное, тот, кого ранил храбрый гайдук. Он еще дышит?» – «Да… нет… да, дышит…» – «Ну, что ж, прикончим его! Изрубим в куски!»

И они приготовились исполнить обещанное. Один из офицеров занес саблю. «Sta! note 27Note27
  «Стойте!» (лат.)


[Закрыть]» – закричал я. В эти несколько секунд у меня мелькнула мысль: рана, избороздившая мою спину и обнажившая кости, была вся похожа на след от каретного колеса. «Я не убийца, – продолжал я, по-прежнему говоря на латыни. – Я бедный студент. Похитители короля окружили меня, повалили на землю, топтали ногами, а карета его августейшего величества оказала мне честь, проехав по мне».

В конечном счете это было возможно; поэтому этой выдумки оказалось достаточно, чтобы дать мне передышку.

«Господа, все, что говорит этот человек, неправдоподобно, – снова заговорил один из офицеров, – и я настаиваю, что мы имеем дело с одним из убийц короля; но тем лучше, если это так: Провидение пока сохранило ему жизнь, и он, кажется, ранен не смертельно; не будем его убивать, он все скажет, а если будет молчать, мы найдем способ развязать ему язык; таким образом мы узнаем творцов этого гнусного заговора».

Предложение имело необычайный успех; теперь, когда я был у них в руках, они рассчитывали получить от меня сведения о заговоре и никто больше не считал себя обязанным идти дальше. «Во дворец!» – крикнул кто-то. «Во дворец!» – хором ответили все остальные.

И они, взяв за руки и за ноги, потащили меня, но не из жалости, а скорее потому, что, вероятно, опасались, как бы я не сбежал, если встану на ноги.

Через пять минут я торжественно вступил во дворец, сопровождаемый пятью сотнями людей, которые, несмотря на поздний час, жаждали знать, кто этот бандит, поднявший на ноги весь город. Что вы думаете об этом, Дантон? Ну, разве это не приключение? Послушаем-ка ваше мнение.

– Право же, я признаю, что вы развернули передо мной дивный набор обстоятельств! Вы отмечены судьбой, мой дорогой господин Марат… Но, умоляю вас, продолжайте; не знаю, насколько занимательны приключения молодого Потоцкого, но уверен, что они интересуют меня бесконечно.

– Я в этом, черт возьми, не сомневаюсь! – воскликнул Марат. – Если бы это было иначе, я в качестве героя приключения заявляю: будь вы слишком придирчивы, я отказался бы удовлетворить ваше любопытство.

XVII. КАКИМ ОБРАЗОМ ПОСЛЕ ЗНАКОМСТВА С ОФИЦЕРАМИ ПОЛЬСКОГО КОРОЛЯ МАРАТ ПОЗНАКОМИЛСЯ С ТЮРЕМЩИКАМИ ИМПЕРАТРИЦЫ РОССИИ

– По-моему, я уже вам сказал, – продолжал Марат, – что Станислав простил главаря заговорщиков, умолявшего его о прощении.

– И полагаю, что король поступил правильно, – подхватил Дантон, – ведь, если бы он не простил этого человека, отчаяние попасть в опалу толкнуло бы главаря заговорщиков на то, чтобы окончательно раскроить августейшую голову Станислава, уже раненного.

– Признаться, вы правы, – согласился Марат, – и вынуждаете меня по-новому взглянуть на милосердие его величества… Главаря все-таки простили; что касается других вожаков заговора, то позднее я узнал, что их захватили русские и обезглавили, но сделано это было без суда, спешно, вероятно, из опасения, как бы они не стали слишком откровенно распространяться о намерениях ее величества Екатерины Второй в отношении ее друга и вассала, короля Польши.

Меня продолжали допрашивать; поскольку я повторял свои первые слова, меня считали упрямым; наконец вследствие этого упорства мои судьи, люди весьма проницательные, убедились, что я, конечно, не один из главарей заговора, а просто мелкая сошка.

– И вы не возражали? – спросил Дантон.

– Я нахожу, что вы еще и шутник! А вы сами как бы поступили? Но чтобы возражать, дорогой мой, мне необходимо было сказать, кто я такой; мне потребовалось бы освежить память господина графа Обиньского и мадемуазель Обиньской. Станислав, простивший главаря заговора, мог бы проявить милосердие к мелкому заговорщику вроде меня, что было шансом; но разве мог быть милосердным господин граф Обиньский? Разве могла быть милосердной мадемуазель Обиньская? Ни за что!

И доказательством тому, что я был сто раз прав, не назвав себя, стал приговор: меня отправили пожизненно на строительство укреплений в Каменец – большего наказания августейший монарх не потребовал.

– Значит, вы были спасены?

– Это значит, что меня сослали на каторгу! Если вы называете это спасением, пусть будет по-вашему – я был спасен, не спорю. Я отправился к месту моего назначения; к несчастью или к счастью, едва я приехал в Каменец, там объявилась чума, будто, похоже, она меня только и ждала! Я почти вылечился от ударов кнутом или, если вам будет угодно, от колеса королевской кареты; надзор был слабый; я нашел возможность бежать к ее величеству императрице Российской и… сбежал!

Россия, после того как я наслушался рассказов о ее чудесах, уже давно стала моим эльдорадо, и, если бы меня не задержали в Польше привлекательные предложения графа Обиньского, я намеревался прежде всего отправиться в царство Северной Семирамиды, как называл Екатерину автор «Генриады».

Там в почете ученые, говорил я самому себе: господин Дидро каждый день принимает любезности императрицы, господин де Лагарп состоит с ней в переписке, господину Вольтеру стоит лишь выразить желание, как она посылает ему бриллианты и целые библиотеки книг; ну а я, человек скромный, удовольствовался бы небольшим пенсионом в восемнадцать сотен ливров.

Вы знаете, что восемнадцать – мое число.

– Но получили ли вы ваш пенсион? – спросил Дантон.

– Сейчас узнаете… Едва ступив на русскую территорию, я был арестован как шпион.

– Вот как! – вскричал Дантон. – Но на этот раз, надеюсь, вы назвали себя?

– Конечно, черт бы меня побрал! Так как я знал, что похищение короля было подстроено русским правительством, но совершенно не ведал о том, что сорока двум польским заговорщикам отрубили головы, я в мельчайших подробностях рассказал, что имел честь принимать участие в похищении короля Станислава. Не может быть сомнений, убеждал я себя, чтобы после такого рассказа русские власти не воздвигли мне триумфальные арки при въезде в Петербург.

– Это был мощный довод! – громко рассмеялся Дантон. – Ладно! Я предвижу, что последовало за этим: вас, наверное, арестовали и отправили в тюрьму?

– Совершенно верно! Допрашивавший меня офицер был вице-губернатором губернии; он навострил уши при имени Станислава, искоса на меня посмотрел и, поскольку в то время в России поляков боялись как чумы, а чумы – как поляков, немедленно отправил меня в крепость, название которой он произнес еле слышно, чтобы я даже не знал, куда он меня препровождал; крепость была расположена посередине не помню какой реки.

– Полноте! – воскликнул Дантон. – Разве такое возможно?

– Это невероятно, я понимаю, – продолжал Марат, – но, тем не менее, это правда; вы знаете, на этот счет есть один стих Буало… Потом мне приходило в голову, что та река была Двина, а крепость – Динабург; но я не осмелюсь это утверждать. К примеру, я могу лишь уверить вас, что там меня бросили в подземелье, находившееся почти на уровне воды; так же как чума, которая ждала только моего появления в Каменце, чтобы нанести мне визит, река ждала только моего появления в подземелье, чтобы выйти из берегов. Поэтому мою темницу начало затоплять: за неделю вода поднялась с двух дюймов до трех футов.

– Бедный Марат! – вздохнул Дантон, начавший понимать, что о самых страшных муках собеседника он еще не знает.

– Плохо зарубцевавшаяся рана на спине, – продолжал Марат, не обращая внимания на сочувствие Дантона, – от сырости снова открылась; мои ноги коченели в этой постоянной ванне и из стройных, какими они были, стали кривыми; плечи, некогда прямые, согнулись от острой боли. В этой пещере мои глаза угасли, зубы выпали, мой нос, в очертании которого было некое орлиное благородство, скривился, а все кости моего тела последовали его примеру! В этой пещере я превратился в мертвенно-бледного, мерзкого урода; там я привык к темноте и мои пугливые глаза стали бояться дневного света, однако с тех пор я полюбил подземелья, правда, если их не очень заливает водой, ибо в них я непрестанно проклинал людей и Бога, но Бог не испепелил меня молнией, а люди не прокололи мне язык, как повелевал поступать с богохульниками святой король Людовик Девятый; я люблю подземелья еще и потому, что из темницы я вышел убежденным в собственном превосходстве над людьми и Богом!

Слушайте, теперь я скажу вам, какая из всего этого следует мораль.

Я стал злым потому, что наказание показалось мне чрезмерным по сравнению с преступлением; потому, что именно такое наказание логически не следовало из преступления; потому, что было бы естественным, если бы господин Обиньский зарубил меня саблей или до смерти забил кнутом; но я считаю абсурдным, глупым, откровенно нелепым, что вследствие этого преступления меня сначала приняли за одного из убийц Станислава, а потом – за польского шпиона, и, действительно, это так глупо, так нелогично, так несправедливо, что я, уцелев после множества пережитых мук и искупив свою вину, подвергся новой пытке холодом, заточением, голодом и водой в тюрьме вице-губернатора, моего последнего судьи. Поэтому я злой, Дантон, и признаю это; но если вы случайно мне скажете, что всеми этими чрезмерными муками меня покарал Бог, то я возражу вам как простой алгебраист.

Давайте рассмотрим соотношение: Бог пожелал меня наказать, но Бог же пожелал сделать меня злым; наказание имело результат, которого Бог хотел достичь, так как, сделав меня злым, он стал виновником моего преступления, а оно, в свою очередь, стало причиной бесчеловечной кары; поэтому Бог по-прежнему останется первопричиной тех мук, которые я заставлю претерпевать своих врагов, когда стану сильнее всех, если мне суждено это.

Теперь, если в глубине этой загадки не таится некий великий итог, если частное зло не способствует незримым образом общему благу, вы должны признать, что индусы правы, принимая одновременно принцип добра и принцип зла и позволяя злому человеку часто торжествовать над добрым.

Дантону нечего было возразить на это страшное рассуждение; однако он еще не знал, к каким последствиям из этого умозаключения приведут события.

Марат выпил большой стакан воды, чтобы унять горечь, которую вихрь воспоминаний поднял со дна его души к пересохшему горлу.

– Все это не объясняет мне, – заговорил Дантон, смущенный наступившим молчанием, ибо он не знал, как ответить на рассуждение, вызвавшее это молчание, – все это не объясняет мне, почему вы, спасшись от кнута палача господина Обиньского, от сабель офицеров Станислава, от фортификаций Каменца и чумы, нагрянувшей туда специально ради вас, не погибли в подземных озерах отменной тюрьмы, которую вы считаете крепостью Динабург, но не можете сказать мне ее точное название. Если Бог иногда вас и губит, то признайтесь, что спасает он вас всегда; если люди вас и преследуют, признайтесь, что они также приходят вам на помощь! Воевода, староста, имеющий право выносить смертные приговоры и разрешать все мелкие дела в своем владении, обрекает вас на смерть; бедный конюх, слуга, лакей, раб спасает вас; губернатор, получивший строгие приказы в отношении события, в причастии к которому вас обвиняют, бросает вас в подземелье, куда проникает вода, где нельзя выжить; там вы заболеваете, становитесь кривым, уродливым, это так, но все же не умираете, ибо я вижу вас. Значит, как вы сами прекрасно понимаете, один человек способствовал вашему освобождению, тогда как другой человек способствовал тому, чтобы отправить вас в тюрьму; человеколюбие первого уравновешивает жестокость второго.

– Э, нет! Именно здесь вы и заблуждаетесь, дорогой мой! Вы полагаете, что человек, избавивший меня от тюрьмы, спас меня из человеколюбия, подобно бедняге Михаилу, который, наверное, заплатил жизнью за свое доброе деяние? Так вот, не заблуждайтесь на сей счет: тот, кто спас меня из тюрьмы, спас меня из эгоизма.

– Может быть, – сказал Дантон. – Но скажите, пожалуйста, откуда вам это известно? В глубине сердец читает только тот, кого вы отрицаете.

– Хорошо! Сейчас вы увидите, ошибаюсь ли я, – возразил Марат. – У меня, естественно, был тюремщик, который каждый день приносил мой скудный паек; это был славный малый, живший со своей семьей в некоем подобии жаркой печи и любящий удобства. Все шло хорошо до тех пор, пока река оставалась в своих берегах, но когда началось половодье, то, чтобы пробраться ко мне, этому человеку сначала приходилось шлепать по жидкой, как болото, грязи, затем перебираться через это мое озеро, и он изрыгал целые потоки замысловатых русских ругательств, способных заставить отступить реку, если бы ее волны были столь же робкими, как те волны, которые в ужасе отпрянули назад при виде чудовища, посланного Нептуном, чтобы испугать коней Ипполита! Итак, река не обращала никакого внимания на брань моего тюремщика, и вода продолжала подниматься; так что скоро этому славному человеку пришлось уже не просто мочить ноги, но погружаться в воду по колени и наконец по пояс!

Славный малый от этого отказался; он заявил коменданту крепости, что тюремщики не должны находиться в подземелье; с заключенными же все было ясно, поскольку вместе с илом и речной водой в тюрьму проникало столько крыс и угрей, что они могли пожрать не одного узника, а целый десяток.

Следовательно, необходимо было лишь не кормить меня: крысы и угри доделали бы остальное.

Комендант ничего не ответил на жалобы тюремщика, который продолжал, хотя и с большой неохотой, раз в день принимать ледяную ванну.

Тогда тюремщик решил осуществить свой план и оставить меня подыхать с голоду. Двое суток он не приносил еды.

Хотя жизнь тогда не представляла для меня ничего приятного, умирать я не хотел. На второй день, поняв, что тюремщик принял окончательное решение, я стал кричать во все горло; голос у меня сильный, как вчера вы смогли убедиться в этом; мои вопли были услышаны тюремщиком. Поскольку они могли быть услышаны другими людьми, тюремщик, обвиненный в превышении полномочий, рисковал потерять место, и потому он принял решение, которое, как вы сейчас увидите, делает величайшую честь его воображению.

Прежде всего он прибежал на мои крики. «Какого дьявола вы орете? – распахнув дверь, спросил он. – Что с вами?» – «Как что, черт возьми? – ответил я. – Я есть хочу».

Он подошел ко мне и подал мой паек.

«Послушайте, – обратился он ко мне, пока я пожирал эту мерзкую еду. – Вам не кажется, что вы устали быть моим узником?» – «Разумеется!» – воскликнул я. «Отлично! А я не меньше устал быть вашим надсмотрщиком». – «В самом деле?» Я не спускал с него глаз. «Так что, если вы изволите вести себя тихо и пообещаете, что не будете больше орать, сегодня ночью…» – «Что сегодня ночью?» – «Будете свободны». – «Я?» – «Ну да, вы!» – «И кто же вернет мне свободу?» – «Разве не у меня ключи от ваших кандалов и вашей темницы? Значит, спокойно ешьте и ждите меня; этой ночью вы покинете крепость». – «Но если обнаружат, что я сбежал, что будет с вами?» – «Они ничего не заметят». – «Но каким образом вы сможете это сделать?» – «Не спрашивайте, это мое дело!»

И он ушел, заперев дверь.

Я по-прежнему испытывал голод, но эта новость лишила меня аппетита: мне было известно, что во всех странах мира тюремщики знают заключенных наперечет, и узник просто так не исчезает, не вызвав в тюрьме некоторого переполоха.

Поэтому я ждал, больше пугаясь того счастья, какое мне было обещано, чем радуясь.

Я видел, как спустились сумерки, наступил вечер, как сгустилась тьма, и услышал, что на крепостных часах пробило десять.

Почти в ту же секунду дверь в темницу отворилась и я увидел моего тюремщика. В левой руке он держал фонарь, а на правом плече тащил какую-то ношу, пошатываясь под ее тяжестью.

Эта ноша была такой странной формы, что я уставился на нее и больше не мог оторвать глаз. С пятнадцати шагов она казалась мешком, с десяти – человеком, с пяти оказалась трупом.

Я вскрикнул от ужаса.

«Кто это?» – спросил я. «Ваш преемник», – со смехом ответил он. «Как, мой преемник?» – «Нуда… Понимаете, у меня два заключенных, о которых я особо забочусь; один находится в сухой камере, спит на мягкой постели из соломы; другой содержится в подземелье по шею в воде… Кто из этих двух должен умереть? Конечно, тот, кто в худших условиях. Так вот, заключенные, спору нет, созданы на муку тюремщикам! Умер именно тот, кто содержался прилично; тот же, кому совсем плохо, упрямо продолжает жить! Честное слово, здесь уже ничего не поймешь… Ну ладно, держите вашего товарища».

И он сбросил труп мне на руки.

Я еще не понимал, что намерен предпринять мой тюремщик, однако смутно чувствовал, что этот труп – мое спасение.

Сделав над собой усилие, я, несмотря на слабость и испуг, удержал его в руках.

«Так! Теперь попытайтесь вытащить из воды ногу… ту, на которой цепь».

Я вытащил ногу, прислонившись спиной, чтобы не потерять равновесия, к одному из столбов, поддерживавших сводчатый потолок.

Операция длилась долго: в воде замок проржавел и никак не хотел открываться.

Тюремщик ругался, как безбожник, и разносил меня за то, что якобы я не хочу, чтобы ключ в замке поворачивался.

Наконец железное кольцо, целых три месяца сковывавшее мою ногу, разжалось. Я обрел первую часть свободы!

Второй ее частью должен был стать выход из темницы; третьей – выход из крепости.

«А теперь дайте-ка мне ногу другого», – приказал тюремщик. «Значит, вы хотите приковать его вместо меня?» – «Ну да, черт возьми! Не беспокойтесь! Завтра никто уже не узнает, вы это или он: крысы и угри превратят его в скелет – и прощай! В тюрьме останется всего один мертвец, а я избавлюсь сразу от двух заключенных… Как, неплохо сыграно?»

Я сразу его понял и посчитал, что сыграно не просто неплохо, но даже великолепно, и от всей души поздравил тюремщика с этой выдумкой.

«Ладно, ладно! – сказал он. – Неужели вы думаете, что человек до такой степени может быть палачом своего тела? Если каждый день таскать вам сюда еду, то наверняка плеврит подхватишь!»

Если тюремщик, приходивший в темницу раз в день, мог схватить плеврит, судите сами, что могло ждать узника, проводящего там весь день! Вы видите, дорогой мой, что могло ждать узника: он превратился в то, что вы сейчас видите.

И Марат громко рассмеялся.

Дантона было трудно чем-либо поразить, но он все-таки вздрогнул, услышав смех Марата.