Текст книги "Инженю"

XXXVII. КАК ГРАФИНЯ ПОНИМАЛА ЛЮБОВЬ

Графиня и ее сын, удивленные и несколько ошеломленные этим внезапным уходом, какое-то время молчали.

– Какой странный человек! – обратилась графиня к Кристиану, когда Марат ушел.

– Я считаю его добрым, – слабым голосом возразил Кристиан.

– Добрым? – повторила графиня.

– Да, наши суждения о людях всегда относительны, но по отношению к нам, вернее ко мне, он вел себя как добрый и превосходный человек; однако…

– Однако? – переспросила графиня.

– Однако я очень не хотел бы оставаться здесь, – ответил Кристиан.

– Я тоже не хотела бы этого… Но разве лишь это заставляет тебя грустить?

– Я не грущу, матушка.

– Ты, наверное, скрываешь от меня какую-то неприятность… Что ж, если это так, пора мне об этом сказать.

– У меня нет неприятностей, матушка.

Графиня посмотрела на сына, но Кристиан, словно у него не хватало сил долго выдерживать взгляд матери, со вздохом отвел глаза.

Мать вгляделась в сына внимательнее, чем прежде, и, помолчав, спросила:

– Ты влюблен?

– Я? – промолвил молодой человек. – Нет, матушка.

– Ох! – вздохнула она. – Ведь люди уверяют, что любовь иногда делает их очень несчастными.

Эти слова «люди уверяют» в устах женщины тридцати трех лет удивили Кристиана, который улыбнулся и снова посмотрел на мать.

– Тем не менее, – продолжала графиня (ее, казалось, совсем не смущало, что она завела с сыном столь странный разговор), – любовь может быть всего-навсего одним из тех страданий, каких множество в жизни, страданием мимолетным, которое надо уметь вынести, не проявляя малодушия… Ты со мной не согласен, Кристиан?

– Согласен, матушка, – ответил молодой человек.

– Ну какое горе может нести с собой любовь? – рассуждала графиня тем же привычным для нее равнодушным, каким-то прозекторским тоном. – Одно-единственное!

– Какое же, матушка? – полюбопытствовал молодой человек, пытаясь повернуться на другой бок, чтобы лучше видеть лицо женщины, заявившей, что любовь несет с собой только одно горе.

– По-моему, это горе не быть любимым, когда любишь, – объяснила графиня.

– Значит, матушка, вы считаете, что это и есть единственное горе? – с грустной улыбкой спросил Кристиан.

– Я, по крайней мере, другого не могу себе представить.

– Не будете ли вы столь добры, матушка, объяснить мне вашу мысль? Прошу вас.

– Прежде всего, вы не должны утомляться, Кристиан, и, если это возможно, лежать спокойно.

– Я слушаю.

– Итак, – начала графиня, – будем исходить из принципа…

– И какого же принципа? – спросил Кристиан.

– Того, что любят только достойных себя людей.

– Хорошо, матушка, но кого вы имеете в виду, говоря о людях, достойных нас? – холодно осведомился молодой человек.

– Я хочу сказать, сын мой, что у нас особое происхождение, особое воспитание, что мы, наконец, живем не так, как все… Вы с этим согласны, Кристиан?

– Вы правы, матушка… хотя и не совсем. Последние три слова молодой человек произнес очень тихо, так что мать их не расслышала.

– Следовательно, раз мы такие, – продолжала графиня, – то вправе требовать от людей, любящих нас, чтобы они отвечали этим же условиям… Я не говорю о людях, кого мы любим, – вы понимаете меня? – ибо не допускаю, что можно любить, не признавая за самим собой абсолютного права на любовь.

Кристиан пошевелился в постели.

– Разве вы придерживаетесь другого мнения, сын мой? – спросила графиня.

– Я нахожу, что вы слишком нетерпимы, матушка.

– Это неизбежно!.. Неужели вы полагаете возможным любить, упрекая себя за это чувство?

– Но относите ли вы к числу этих невозможностей любить неравенство сословий, матушка? – спросил Кристиан, делая над собой мучительное усилие, чтобы рискнуть задать подобный вопрос.

– Безусловно! Это первое условие.

Кристиан с большим беспокойством задвигался в постели.

– Вы можете возразить, что я следую древним предрассудкам, предрассудкам моей касты; да, разумеется, но в этом нет вины. Каким образом в нашей стране вы выведете породы красивых и сильных лошадей, благородные семейства знаменитых собак, бросающихся на волков и медведей, великолепные виды птиц, поющих до самой смерти? Сделать это возможно, если категорически не допустить, чтобы благородные породы скрещивались с породами низкими.

– Матушка, вы говорите только о животных и, следовательно, не считаетесь с разумом, которого их лишил Бог, а нам, людям, даровал, но, главное, не учитываете душу, что и в теле плебея может быть благородной, – возразил Кристиан.

– Я не хотела бы, как вы легко поймете, чтобы мне выпало счастье испытать такое исключение, – надменно ответила графиня. – Послушайте, Кристиан, у меня была великолепная кобыла, вы знаете, та, на которой я проехала за два дня семьдесят льё, и она это выдержала; ведь вы уже слышали от меня эту историю, не правда ли?

– Да, матушка.

– Так вот, она жила на воле, резво бегая по горам и долам и откликаясь только на мой зов, но она злоупотребила этой свободой и случилась с беспородным жеребцом. От этого мезальянса родился Жоско, жалкая тщедушная скотина; его давали для прогулок боязливым детям. Теперь, наоборот, вспомните о черном жеребце, которого она родила от боевого коня короля Станислава, об этом благородном коне, породистом в отца и в мать, породистом, как его родители… Что же вы молчите, Кристиан?

– Я думаю, матушка…

– О чем?

– О том, что первые люди, сотворенные Богом, были, наверное, избранной, даже совершенной расой; но разве вы не согласитесь со мной, что с тех пор несколько заблудившихся, затерянных в разных местах мира людей ждут, что их сблизит разумный союз?

– Я полагаю, вы не называете любовь разумным союзом? – спросила графиня.

– Почему бы нет, матушка, ибо это нисхождение божественного духа в людей, тогда как животные, что испытывают физическую потребность и чувствуют желание, любви не знают.

– Осторожнее, сын мой! – возразила графиня. – Если вы называете разумным любовный союз, то вы приписываете ему все свойства природы, даже волю; вы никогда ничего не оставите случаю, неожиданности; вы никогда не скажете, что поддались чувству вопреки своей воле, что почерпнули любовь при встрече, при слиянии двух потоков электричества, как это утверждают во Франции вольнодумцы-энциклопедисты .

Кристиан молчал.

– Признаете ли вы мою правоту? – осведомилась графиня.

– Матушка, принять вашу теорию означало бы, извините меня, устранить все, что в любви существует великого и поэтического. Любить вопреки своей воле, поверьте мне, мама, не означает стать игрушкой случая, это означает покориться необходимости, повиноваться воле Бога!.. Станете ли вы после этого утверждать, матушка, что любовь не является разумным союзом?

Кристиан считал, что поставил мать в затруднительное положение.

– Подумать только! – воскликнула графиня. – Вы рассуждаете, как Марат, который избегает солнечного света и людей, потому что смотрит на мир своими желтыми глазами и ничто не кажется ему прекрасным или добрым. Вместо того чтобы искать исключения, сын мой, – это всегда занятие очень рискованное – лучше не отвергайте то хорошее, что жизнь предлагает нам на каждом шагу.

– Ну, что вы, матушка! – с мрачной улыбкой воскликнул Кристиан.

И печальный его взгляд задержался на раненой ноге. Графиня поняла этот взгляд сына, но намеренно не обнаружила этого.

– Горе на сорок дней! – воскликнула она. – Надеюсь, вы не будете сравнивать его с вечным горем? Я вам повторяю это, милое мое дитя, что жизнь предстает перед вами как прекрасный сад, засаженный чудесными деревьями; вас окружают самые сочные плоды, но неужели вы отправитесь искать в кустах дикую, незрелую и невкусную ягоду… О, я твердо уверена, Кристиан, что вы никогда не сделаете это в жизни, только в мыслях!

– Объяснитесь яснее, матушка, – еле слышно прошептал юноша. – Мне кажется, вы говорите это очень серьезно.

– Серьезно? Отнюдь нет, – ответила графиня. – Только что я спросила, не влюблены ли вы; вы мне ответили: «Нет». Если бы вы влюбились, вам было бы легко стать счастливым: вы из знатной семьи, Кристиан, у вас нет брата, вас ждет королевское богатство, ваш сеньор, господин граф д'Артуа, сын государя. Полюбите дочь принца, и мы добьемся, что она станет вашей… Полюбите – ведь этим словом обозначаются все виды любви, – полюбите девушку из народа, живите с ней все то время, что продлится ваша любовь, затем оцените счастье, которое она вам подарит, и заплатите за него столько, сколько оно будет стоить.

Графиня думала, что она по-прежнему живет в Польше, где любой сеньор имеет все права на любую свою вассалку. Кристиан побледнел и со вздохом откинулся на подушку. Испуганная графиня склонилась над ним и спросила:

– Что с вами, Кристиан?

– Ничего, – ответил молодой человек, – мне больно!

– Боже! – вздохнула, вставая, графиня. – Я отдала бы десять лет своей жизни, чтобы видеть, как вы ходите по этой комнате.

– А я отдал бы двадцать лет своей, чтобы выйти отсюда на улицу, – пробормотал несчастный юноша.

Разговор на этом прервался; правда, графиня поняла, что сын скрывает от нее какую-то тайну, а Кристиан понял, что эту тайну он не может доверить матери.

Разве он мог, прослушав столь жестокую теорию любви, изложенную графиней, не похоронить на самом дне сердца свою любовь к Инженю? И разве он, одинокий, предоставленный своей матери, страдая на ложе тревог, будучи неспособен пошевелиться, не в силах ни написать, ни о чем справиться, ни отправить посыльного, мог не страдать от жесточайшей муки?

Несчастного больного утешало лишь одно: он знал о размеренном однообразии жизни Инженю; эта монотонность продолжалась семнадцать лет, и Кристиан надеялся, что она продолжится и без него, как не прерывалась и при нем. Почему бы будущему не быть точным отражением прошлого?

К тому же у него оставалась еще одна надежда: Кристиан знал, что старик Ретиф в высшей степени впечатлителен; юноша предполагал, что его ранение хоть немного ослабит раздражение отца на мнимого соблазнителя дочери.

Наконец, Кристиан просто надеялся, как надеются все те, перед кем Господь не закрыл неисчерпаемой сокровищницы своих благодеяний!

XXXVIII. ИНЖЕНЮ ОДНА ВЫХОДИТ ИЗ ДОМА И ВСТРЕЧАЕТ МУЖЧИНУ И ЖЕНЩИНУ

Несчастье, случившееся с Кристианом, избавило Инженю от отцовских подозрений. Ретиф прекрасно понимал, что если Кристиан не погиб от выстрела, то будет вынужден очень долго пролежать в постели, поскольку рана его была весьма опасная. Поэтому Инженю освободилась от всякого присмотра и, как в прежние дни, снова полностью взяла в свои руки бразды правления домом.

Честный писатель, избавившийся от Кристиана и примирившийся со своим врагом Оже, действительно больше не видел в обществе ничего опасного ни для себя, ни для дочери; неизменно – утром то было или вечером – он расхаживал по улицам, водя с собой Инженю, словно чудо, что не стыдно было показать парижанам, которые, устав от дождя, жаждали солнца или же, утомившись от солнца, просили дождя.

Инженю снова начала по утрам ходить одна за провизией; ее снова видели в квартале, поздравляли с тем, что она сохранила невинность, а ничто так ужасно не раздражает девушек, чем подобные комплименты, особенно если эти девушки в самом деле невинны.

Инженю, надо это признать, выходила из дома, преследуя две цели: одна, как мы уже сказали, была очевидна – купить провизию, а другая, для нее гораздо более интересная, заключалась в том, чтобы встретить Кристиана.

Встречи, увы, не произошло, и нам хорошо известно, что Инженю и не могла его встретить, хотя сама она об этом не знала.

Каждый день Инженю, не уверенная ни в чем, но вновь охваченная надеждой, что придавали ей раздумья, которым она предавалась в ночной тишине, выходила из дома, убеждая себя: «Может быть, это произойдет сегодня» – и каждый день возвращалась домой в более подавленном настроении, чем накануне.

Правда, у нее оставалось большое сомнение: все, что она слышала о раненом паже графа д'Артуа, так хорошо объясняло отсутствие Кристиана в пользу любви и даже самолюбия девушки, что всякий раз, когда Инженю, разочарованная в надеждах увидеть Кристиана, переступала порог дома, она думала:

«К сожалению, это о Кристиане говорил господин Сантер, Кристиан, конечно же, ранен, он умирает или, наверное, уже умер! Поэтому он не приходит».

Инженю, пролив слезы из-за неверности Кристиана, оплакивала его смерть такими горькими слезами, что даже Ретиф, поглощенный поисками сюжета для нового романа, заметил покрасневшие глаза дочери и понял причину этого.

Случаю было угодно, чтобы в тот же день, неподалеку от Гревской площади выстрелом в руку ранили пажа господина графа Прованского. В какой-то газете напечатали сообщение об этом происшествии; газета попала в руки Ретифа де ла Бретона, и тот, ликуя от радости, поспешил принести ее дочери, чтобы доказать Инженю, что ранили вовсе не пажа графа д'Артуа, а пажа графа Прованского.

Увы! Инженю пришлось убедиться, что вдали от улицы Бернардинцев молодого человека удерживал вовсе не несчастный случай, а изменившиеся чувства: поскольку газета сообщила о несчастье, случившемся с пажом графа Прованского, то она точно также сообщила бы о ранении пажа графа д'Артуа; кстати, почтенная газета так и сделала; но Ретиф, то ли потому, что знал об этом, то ли потому, что не знал, побоялся принести дочери номер, где писали о ранении Кристиана.

Теперь девушку охватила ревность, и она, обидевшись, сначала убедила себя, что любит Кристиана меньше, потом (это было правдивее) – что ненавидит его.

И Инженю всерьез решила забыть Кристиана и, по невинности своей, посмела переглянуться с несколькими молодыми людьми, которые на нее заглядывались.

Но, к сожалению, это не были нежные глаза Кристиана; у этих юношей не было ни его изящной, легкой походки, ни благородной осанки и его неотразимого очарования.

Инженю внушала себе, что ненавидит Кристиана все сильнее, но в глубине души продолжала обожать его.

Итак, вследствие этого признания, которое кроткая девушка была вынуждена сделать самой себе, случилось так, что в один прекрасный день, когда Ретиф должен был обедать в большой компании литераторов и книготорговцев и их предполагаемая беседа непременно оскорбила бы слух семнадцатилетней девушки, Инженю объявила отцу, что предпочла бы остаться дома, и просьбу дочери писатель воспринял с радостью.

В четыре часа дня – в ту эпоху у всех, особенно у передовых людей, уже появилась привычка обедать поздно – Ретиф де ла Бретон отправился на литературную трапезу, оставив Инженю дома.

Девушка лишь этого и ждала.

Искушаемая демоном любви, она решила воспользоваться уходом отца, чтобы отправиться во дворец графа д'Артуа и разузнать там, что случилось с забывшим ее пажом.

Инженю дождалась четырех часов, но, поскольку стоял ноябрь, на улице было почти темно; Ретиф должен был вернуться не раньше десяти вечера. Из окна она следила за отцом до тех пор, пока он не скрылся за углом; едва он исчез из вида, Инженю набросила на плечи шерстяную накидку и, уверенная в себе, как сама невинность, вышла из дома и по набережным направилась к конюшням графа, которые ее подруги, девицы Ревельон, показали ей однажды, когда они проезжали мимо в фиакре.

Она шла, прижимаясь к стенам домов.

Мелкий дождь, тонкие, как волосы феи, струйки которого сеткой затягивали небо, невесомыми жемчужинами усеивал уже блестящую мостовую; Инженю, обутая во вкусе автора «Ножки Жаннетты», нерешительно ступала по влажным камням в своих прелестных туфельках без задника и на высоких каблуках.

Левой рукой она приподнимала коричневую юбку, открывая тонкую, стройную, божественную ножку, которую могли видеть и оценить только дома, вдоль которых она осторожно пробиралась.

Когда девушка подошла к улице Ласточки, с ней все-таки случилось нечто столь же странное, сколь и неожиданное.

В подвальном окне, находившемся на одном уровне с грязной брусчаткой, – к стене этого дома Инженю жалась, словно птичка, чье имя носила улица, – показалась голова мужчины, напоминавшая голову обезьяны в клетке.

Обеими руками этот мужчина, вцепившись в решетку, поддерживал тело на уровне странного окна, в которое он решил выглянуть.

По напряжению его рук землистого цвета угадывалось, что мужчина, на которого мы обращаем внимание читателя, этот обитатель выходящего на улицу подземелья, взобрался на табурет и таким образом дышал уличным воздухом снизу вверх, хотя обыкновенные парижане привыкли проделывать это сверху вниз.

Если бы Инженю, на секунду отвлекшись, проявила бы такое же любопытство, как и этот мужчина, и обратила на него внимание, то, наверное, могла бы заметить в глубине подземелья стол, освещенный свечой, бумаги, торчащее в свинцовой чернильнице грубое перо, а также несколько книг по химии и медицине, которые придавливали брошюры, сложенные на простом деревянном стуле.

Но Инженю прошла так быстро, что не только не заглянула в окно жилища подземного обитателя, но и не заметила его самого.

Он же хорошо видел девушку: тонкая ножка проскользнула в трех дюймах от его пальцев, судорожно вцепившихся в решетку; подолом юбки безобидная Инженю задела нос и развевающиеся волосы мужчины; наконец, его жаркое дыхание должно было бы обжечь лодыжку Инженю, просвечивающую под шелковым, уже ношенным, но туго натянутым чулком.

Девушка ощутила бы жар этого дыхания, если бы в этот вечер она была способна что-либо чувствовать; но у нее было тяжело на душе, и она с большим трудом шла по скользкой мостовой, думая только о своей чудовищной выходке.

Человек в подвальном окне, наоборот, не казался столь озабоченным, ибо он, едва заметив ножку и изящную ступню девушки, испустил нечто вроде приглушенного рычания.

Вдруг у него, словно у проснувшегося животного, охваченного плотским желанием, возникла жажда свежего воздуха и женского общества.

Он соскочил с табурета, торопливо набросил поверх грязной рубахи засаленную домашнюю куртку – он наградил ее званием халата – и, не теряя времени на то, чтобы надвинуть на грязные волосы шляпу или колпак, вприпрыжку взбежал по ступенькам лестницы к двери из подвала, выходившей в проход, что вел на улицу.

Инженю не успела пройти и пятидесяти шагов, как мужчина, словно ищейка, бросился по ее следам.

Квартал был изрезан извилистыми улочками, спускавшимися к набережной; Инженю заблудилась в них, и ей пришлось разыскивать дорогу.

Человек из подвала предстал перед ней в ту самую минуту, когда она в нерешительности остановилась и озиралась вокруг, чуть приподняв юбку.

Инженю испугал мрачный огонь, горевший в его глазах, и она поспешила вперед, не соображая, куда идет.

Мужчина тотчас пошел за ней.

Инженю охватил еще больший страх.

Мужчина обращался к девушке вполголоса, так что никто другой его слов не расслышал бы.

Кружным путем Инженю снова вышла на набережную и пыталась вернуться назад – несчастное дитя совсем потеряло голову.

Мужчина, наоборот, преследовал вполне определенную цель: он кружил вокруг Инженю подобно соколу, который, уверившись, что добыча от него не ускользнет, делает все более узкие круги.

Безлюдье и темнота – он явно к ним привык – придавали ему смелости; он бежал, потому что Инженю летела как на крыльях, и уже тянул когтистую, словно лапа, руку, чтобы схватить ее.

Девушка хотела закричать; он остановился, поняв, что она это сделает. Заметив, что мужчина стоит на месте, она собрала все свои силы и помчалась еще быстрее.

Но она ошиблась улицей, думая, что возвращается к дому, и прошла мимо почтовой кареты: та стояла распряженная, поджидая то ли лошадей, то ли кучера, то ли пассажиров.

Произошло это перед одной из тех загадочных лавочек, которые торгуют одновременно углем, фруктами, крепкими напитками и едой на вынос и которые всегда были и будут в Париже; одной из тех лавочек, что служили как почтовыми конторами, так и торговыми заведениями.

На пороге лавочки, где еще не зажигали света, за громоздкой неподвижной каретой спокойно стояла в ожидании какая-то закутанная в плащ фигура.

Инженю обогнула карету, спасаясь от мужчины, который снова стал ее преследовать, и приблизилась к этой тени.

Оказавшись между двумя этими внушающими ей страх людьми, девушка закричала.

– Почему вы кричите, мадемуазель, кто вас пугает? – донесся вдруг до Инженю серебристый, твердый голос, почти повелительно прозвучавший из-под капюшона плаща.

И заговорившая особа вышла на улицу навстречу беглянке.

– Ах! Слава Богу, вы женщина! – воскликнула обессиленная Инженю.

– Да, разумеется, мадемуазель. Вы нуждаетесь в защите? – спросила незнакомка.

С этими словами она откинула капюшон плаща и открыла лицо: красивое и благородное, свежее и юное.

Но Инженю едва переводила дыхание; будучи уже не в силах говорить, она с невыразимым ужасом показала на преследующего ее мужчину: тот, оказавшись в присутствии двух женщин, в нерешительности остановился и, опершись руками на бедра, с вызывающим видом стоял прямо посередине улицы, расставив ноги и мерзко улыбаясь.

– Ах, да, милая моя девушка, – обратилась молодая женщина к Инженю, беря ее за руку. – Вас пугает этот мужчина, не так ли?

– О да, да! – вскрикнула Инженю.

– Я понимаю: он очень уродлив.

И она прошла вперед, чтобы получше его разглядеть.

– И даже гнусен! – продолжала незнакомка, пристально рассматривая мужчину, хотя, казалось, его чудовищная уродливость ничуть ее не пугает.

Изумленный преследователь застыл на месте, но, услышав слова незнакомки, которых он никак не ожидал, что-то злобно прошипел в ответ.

– Да, гнусен, – повторила молодая женщина, – но из-за этого бояться его не стоит.

И, подойдя к нему еще ближе, спросила:

– Вы, негодяй, случайно, не вор? В таком случае, у меня для вас припасен пистолет.

И она достала из кармана плаща оружие.

Мужчина всем телом отпрянул назад, увидев пистолет, который резким движением направила на него бесстрашная женщина.

– Да нет, не вор, – хриплым и встревоженным, но по-прежнему насмешливым голосом ответил он. – Я всего-навсего поклонник красивых девушек вроде вас.

– Для этого вам следовало бы быть покрасивее, – отпарировала незнакомка.

– Красивый или уродливый, но я тоже могу понравиться, как и любой другой, – возразил бесстыдный собеседник.

– Допустим, но нам вы не нравитесь и не понравитесь. Советую вам идти своей дорогой.

– Но только после того как поцелую одну из вас, – объявил мужчина, – хотя бы ради того, чтобы доказать вам, прекрасная моя героиня, что мне не страшен ваш пистолет!

Инженю вскрикнула, заметив, что к ней снова тянется его паучья лапа. Незнакомка спокойно опустила пистолет в карман и с силой оттолкнула обидчика.

Но тот не признавал себя побежденным: он с веселым видом, который вызвал бы отвращение даже у маркитантки, предпринял вторую попытку осуществить свое намерение.

Молодая женщина почувствовала, как к ней прикоснулась его рука; она быстро, с хладнокровием дуэлянта, отступающего для того, чтобы снова вернуть себе на миг потерянное преимущество, отошла назад, но при этом влепила оскорбителю такую крепкую пощечину, что тот буквально полетел на постромки кареты.

Мужчина поднялся, колеблясь, не нанести ли ответный удар, но показанное ему оружие делало месть опасной; потом, решив отступить, он скрылся за поворотом улицы, бормоча:

– Мне определенно не везет с женщинами, и темнота помогает не больше, чем яркий день.

Проклиная все на свете, он снова открыл дверь в свой подвал, затем подошел к столу – на нем догорала оплывшая свеча – и опустился на стул, где лежали книги, со словами:

– Ну что ж, хорошо! Раз Бог не создал меня красивым, я стану страшным!