Текст книги "Инженю"

– И если вам выдадут головы, которые вы требуете, господин Марат, – сказал небольшого роста человек лет сорока – сорока пяти, вошедший в комнату, – то советую вам воспользоваться орудием, которое я сейчас изготовляю.

– Ах, это вы, доктор? – спросил Дантон, повернувшись к новому гостю, с которым он не успел поздороваться, так как с интересом прислушивался к беседе Шенье с Маратом.

– Как, господин Гильотен? – удивился Марат, не без почтительности поклонившись ему.

– Да, это господин Гильотен, – промолвил Дантон, – он прекрасный доктор, господин Марат, но еще более прекрасный человек… И что за орудие вы изготовляете, милый мой доктор, как оно называется?

– Вы спрашиваете, дорогой друг, как оно называется? Не сумею вам этого сказать, ибо еще не дал ему имени; но имя – пустяк по сравнению с вещью.

Потом, обернувшись к Марату, он продолжал:

– Вероятно, вы меня не знаете, сударь, но если узнаете, то убедитесь, что я истинный филантроп.

– Я знаю о вас все, что можно знать, сударь, – возразил Марат с учтивостью, которой он не проявлял до прихода доктора Гильотена. – То есть мне известно, что вы не только один из самых ученых людей нашего времени, но один из лучших патриотов, какие только есть. Ваша диссертация, защищенная в университете Бордо, премия, полученная вами на медицинском факультете, ваше суждение о Месмере, удивительные исцеления, наконец, каждодневные операции – вот что я знаю о вашей учености; составленная вами петиция граждан, проживающих в Париже, – вот что я знаю о вашем патриотизме. Теперь я скажу больше: мне даже кое-что известно об упомянутом вами орудии. Это ведь машина для отрубания голов?

– Неужели, доктор, вы, именуя себя филантропом, изобретаете машины, убивающие людей? – вскричал Камилл.

– Да, господин Демулен, – серьезно ответил доктор, – и изобретаю их именно потому, что я филантроп. До нынешнего дня общество, допуская смертную казнь, не столько наказывало, сколько мстило за себя. Что такое все эти казни на костре, колесованием, четвертованием, посредством кипящего масла, с помощью расплавленного свинца? Разве это не продолжение пыток, которые ваш замечательный король смягчил, хотя и не отменил? Господа, какую цель преследует закон, когда он карает? Закон хочет уничтожить виновного; так вот, любое наказание должно состоять в потере жизни, а не в чем-либо ином; прибавлять лишнюю боль к казни – это преступление, равное любому преступлению, которое может совершить преступник!

– Надо же, доктор! – воскликнул Дантон. – Неужели вы верите, что можно уничтожить человека, этот столь великолепно устроенный организм, который цепляется за жизнь всеми желаниями, всеми чувствами, всеми способностями; неужели вы думаете, что можно уничтожить человека без боли, подобно тому как шарлатан вырывает зуб?

– Именно, господин Дантон! Да, да, и еще раз да, без боли! – еще более возбудившись, вскричал доктор. – Я полностью уничтожаю человека; уничтожаю так, как уничтожает электричество, как испепеляет молния; я истребляю, как истребляет Бог, и это высшая справедливость!

– И каким же способом вы истребляете? – спросил Марат. – Расскажите мне, пожалуйста, если это не секрет. Вы не можете себе представить, как меня интересует ваш рассказ.

– Ну хорошо! – сказал Гильотен, облегченно вздохнув, словно он оказался на верху блаженства от того, что обрел, наконец-то, достойного слушателя. – Так вот, сударь, объясняю вам суть дела: моя машина – совершенно новая и простая машина… Когда вы ее увидите, вас потрясет ее простота; вас также поразит, что столь несложная машина не была создана за шесть тысяч лет! Представьте себе, сударь, платформу, некое подобие маленькой сцены… Господин Тальма, надеюсь, вы тоже слушаете?

– Черт возьми, конечно, слушаю! – отозвался Тальма. – И уверяю вас, меня это интересует столь же сильно, как и господина Марата.

– Так вот, я уже сказал: представьте себе платформу, некое подобие маленькой сцены, куда ведет пять-шесть ступеней – их количество значения не имеет… На этой сиене я ставлю два столба, у их подножия устраиваю что-то вроде маленькой кошачьей лазейки, верхняя часть которой подвижная и располагается над приговоренным, чья шея находится в этой лазейке; на верху этих двух столбов я устанавливаю нож, отягощенный противовесом в тридцать или сорок фунтов и удерживаемый на веревке; эту веревку я отпускаю, даже не прикасаясь к ней, с помощью пружины нож скользит вниз по двум хорошо смазанным пазам; приговоренный к казни ощущает на шее лишь легкий холодок, затем – раз! – и головы нет.

– Тьфу ты, ловко придумано! – воскликнул Камилл.

– Да, сударь, – согласился Гильотен, оживляясь все больше и больше, – и эта операция, которая отделяет жизнь от материи, убивает, уничтожает, сражает насмерть, времени эта операция занимает – угадайте сколько – меньше секунды!

– Да, меньше секунды, верно, – сказал Марат. – Но уверены ли вы, сударь, что боль не продлится дольше самой казни?

– А как, скажите на милость, боль может существовать после жизни?

– Так же, черт возьми, как душа после смерти тела.

– Да, да, понимаю, – воскликнул Гильотен не без легкой досады, объясняющейся тем, что он предвидел полемику, – вы верите в душу! Вы даже, в отличие от спиритуалистов, которые утверждают, будто душа живет во всем теле, отводите ей особое место: помещаете в голове. Это значит, что вы пренебрегаете Декартом и следуете Локку, которого должны были бы, по крайней мере, упомянуть, раз уж приняли часть его доктрины. О, если бы вы прочли мою брошюру о третьем сословии! Я ведь читал вашу книгу о человеке и все, что вы написали, – ваши труды об огне, о свете, об электричестве… Да, да, ваш воинственный дух, потерпев неудачу в борьбе с Вольтером и философами, обрушился на Ньютона: вы намеревались опровергнуть его оптику и предприняли множество поспешных, увлекательных, но необоснованных опытов, пытаясь добиться их признания у Франклина и Вольта; но ни тот ни другой не были согласны с вашими взглядами на свет, господин Марат; посему позвольте и мне думать о душе иначе, нежели вы.

Марат выслушал выпад доктора Гильотена с невозмутимостью, которая сильно удивила бы каждого, знающего раздражительный характер лекаря при конюшнях графа д'Артуа; но для проницательного наблюдателя сама эта невозмутимость могла бы послужить мерой той степени интереса, какой Марат проявлял к знаменитому орудию доктора Гильотена.

– Хорошо, сударь, – сказал Марат, – пока я оставляю душу, поскольку она вас так сильно пугает, и возвращаюсь к телу, ибо страдает оно, а не душа.

– Но ведь я убиваю тело, а оно не страдает.

– Однако уверены ли вы, что полностью убиваете его?

– Разве я не убиваю тело, отрубая голову?

– И вы совершенно уверены, что убиваете его на месте?

– Черт возьми! Конечно, раз он бьет по этому месту! – воскликнул Камилл, неспособный отказать себе в удовольствии сочинить каламбур, сколь бы плохим тот ни был.

– Да помолчи ты, несчастный! – оборвал его Дантон.

– Объясните, – попросил Гильотен.

– Извольте! Мое объяснение очень простое; вы помещаете центр ума в мозгу, не так ли? Именно с помощью мозга мы думаем, и доказательством сему служит то, что, если думаем мы много, у нас болит голова.

– Правильно, но центр жизни вы помещаете в сердце, – живо возразил Гильотен, который заранее предвидел доводы своего оппонента.

– Согласен, давайте поместим центр жизни в сердце; но тогда, где у нас окажется чувство жизни? В мозгу… Так вот, отделите голову от тела; возможно, тело умрет, оно больше не будет страдать, это тоже возможно; но что, сударь, делать с головой? Да, с головой!

– Как что делать?

– Голова, сударь, будет жить и, следовательно, мыслить до тех пор, пока хоть капля крови будет оживлять мозг, а чтобы голова потеряла всю кровь, потребуется, по крайней мере, восемь – десять секунд.

– Подумаешь! – вмешался в спор Камилл. – Восемь – десять секунд пролетят мгновенно!

– Мгновенно?! – вскричал Марат, вскочив с места. – Неужели вы, молодой человек, до такой степени не сведущи в философии, что станете измерять боль ее продолжительностью, а не тем, что она поражает человека, не наличием ее, а ее последствиями? Не забывайте о том, что, если невыносимая боль длится секунду, она длится вечность; и если в этой невыносимой боли остается достаточно чувства, чтобы человек, который ее претерпевает, сознавал, что ее прекращение означает смерть, и если он, несмотря на эту невыносимую боль, готов терпеть ее и дольше, чтобы продлить жизнь, не находите ли вы, что это уже недопустимая пытка?

– Постойте! Именно здесь мы с вами и расходимся, – заметил Гильотен. – Я отрицаю, что люди при этом испытывают страдания.

– А я утверждаю это, – возразил Марат. – Кстати, казнь через отсечение головы не нова; я наблюдал ее в Польше и России: преступника усаживают на стул, в четырех-пяти шагах перед ним насыпают кучу песка, предназначенного для того, чтобы, как на аренах Испании, засыпать кровь; палач отрубает голову ударом сабли. Так вот, я собственными глазами видел, как обезглавленное тело встало, пошатываясь, прошло два-три шага и упало лишь тогда, когда споткнулось о кучу песка… Прошу вас, сударь, скажите, что ваша машина более быстрая, более эффективная, что во время революции она дает преимущество уничтожать людей более действенно, чем любая другая, и я встану на вашу сторону, ибо ваша машина уже будет великой услугой, оказанной обществу, но разве нельзя сделать ее более милосердной? Иначе, сударь, я это все отрицаю!

– Пусть, господа, – сказал Гильотен, – опыт убедит вас в моей правоте.

– О доктор, уж не хотите ли вы сказать, что на нас будут испытывать вашу машину? – спросил Дантон.

– Нет, мой дорогой друг, ведь моя машина предназначена только для преступников… Я хочу сказать, что мы сможем проводить опыты с головами преступников, – вот и все.

– Тогда, господин Гильотен, встаньте рядом с первым приговоренным к смертной казни, чью голову отрубят с помощью вашего орудия, в ту же секунду поднимите эту голову, прокричите ей в ухо имя, которое человек носил при жизни, и вы убедитесь, что она раскроет глаза и повернет их в вашу сторону; вот, сударь, что вы увидите.

– Этого не может быть!

– Именно это вы и увидите, сударь, повторяю вам; и увидите – если, конечно, вы сделаете то, что я вам советую, – потому, что сам я уже это видел.

Марат произнес эти слова с такой убежденностью, что никто, даже доктор Гильотен, больше не пытался отрицать, что в отрубленных головах сохраняется если не жизнь, то способность чувствовать.

– Но все-таки, доктор, я, несмотря на ваше описание, не совсем точно представляю себе вашу машину, – заметил Дантон.

– Держи, – сказал, встав со стула и подавая рисунок

Дантону, молодой человек, который вошел никем не замеченный (столь оживленный был разговор), сел в сторонке и карандашом сделал на листке бумаги эскиз страшной машины, какую описал г-н Гильотен. – Возьми, Дантон, вот эта штука… Теперь представляешь?

– Спасибо, Давид! – воскликнул Дантон. – Ах, какой прекрасный рисунок… Но, кажется, твоя машина уже действует.

– Да, – ответил Давид, – она вершит правосудие над тремя убийцами: одного, как видишь, уже казнят, двое других ждут своей очереди.

– А трое убийц – это Картуш, Мандрен и Пулайе? – спросил Дантон.

– Нет, это Ванлоо, Буше и Ватто.

– Кого же они убили?

– Живопись, черт возьми!

– Кушать подано, – объявил слуга в парадной ливрее, распахнув обе створки двери в рабочий кабинет Дантона, превращенный на один день в обеденную залу.

– Прошу всех к столу! – воскликнул Дантон. – К столу!

– Господин Дантон, в память о том счастье, какое мне выпало сегодня встретить вас, подарите мне рисунок господина Давида, – попросил Марат.

– Извольте, с большим удовольствием, – ответил Дантон. – Ты видишь, Давид, меня грабят! И он протянул рисунок Марату.

– Я сделаю тебе другой, не волнуйся, – сказал Давид. – И, быть может, ты ничего не потеряешь при замене.

И все перешли в кабинет или, вернее, как мы уже заметили, в обеденную залу.

V. ОБЕД

Слуга, раскрыв двустворчатую дверь, впустил из обеденной залы в гостиную целый поток света; хотя и было едва четыре часа дня (тогда обедали в это время), в обеденной зале, закрыв ставни и задвинув портьеры, сымпровизировали вечер, но ярко осветили ее с помощью большого количества люстр, канделябров и даже бумажных фонариков – два ряда их развесили по всему карнизу, увенчав залу огненной диадемой.

Кроме того, все в кабинете адвоката при королевских советах было принесено в жертву тому важному действу, какое должно было здесь совершиться. Письменный стол поставили в простенок между окнами; большое красного дерева кресло с кожаным сиденьем придвинули к поставленному здесь столу с закусками; затянули гардинами полки чтобы скрыть папки с бумагами и дать понять, что любое дело, сколь бы оно ни было серьезным, откладывается на следующий день; наконец, обеденный стол выдвинули на середину комнаты.

Этот круглый стол, застеленный скатертью тончайшего полотна, украшали огромное сюрту с пышными цветами, серебро и хрусталь; между ними были расставлены статуэтки, изваянные в самых жеманных позах: Флора, Помона, Церера, Диана, Амфитрита, нимфы, наяды и дриады, олицетворяющие в природе компоненты кулинарного искусства, из каких складывается хороший обед, в котором должны предстать самые изысканные плоды садов, полей и лесов, моря, рек, ручьев и родников.

На салфетке каждого приглашенного лежала карта; на ней безукоризненно четким почерком было написано меню обеда, чтобы каждый сотрапезник мог, заранее сделав свой выбор, вкушать блюда расчетливо и осмысленно.

Вот что значилось в этой карте.

«1). Остендские устрицы (без ограничения), ввиду данного времени года доставленные специальным курьером; они будут вынуты из морской воды лишь тогда, когда их надо будет вскрыть и подать к столу,

2). Суп на осмазоме.

3). Индейка весом от семи до восьми фунтов, начиненная перигорскими трюфелями и приобретшая сфероидальную форму.

4). Жирный рейнский карп, привезенный живым из Страс-бура в Париж и нашедший смерть в отваре с пряностями; очищенный от костей и богато приправленный зеленью.

5). Перепелки, фаршированные костным мозгом, на гренках, смазанных маслом с базиликом.

6). Шпигованная и фаршированная речная щука в креме из раков.

7). Жареный фазан с хохолком на гренке а ля Субиз.

8). Шпинат на перепелином жире. 9). Две дюжины садовых овсянок по-провансальски.

10). Пирамида меренг с ванилью и розовыми лепестками.

ВИНА ОБЫЧНЫЕ

Мадера, бордо, шампанское, бургундское – лучших марок, и лучших годов урожая.

ВИНА ДЕСЕРТНЫЕ

Аликанте, малага, херес, сиракузское, кипрское и констанцское.

Примечание. Гости могут требовать любые вина и чередовать их по своему вкусу, но дружески советуем касательно обычных вин: начинать с самых крепких и заканчивать самыми легкими; касательно вин десертных: начинать с лишенных всякого запаха и переходить к самым ароматным».

Гости, усевшись за стол, читали меню с разным выражением лица: Марат – с презрением, Гильотен – с интересом, Тальма – с любопытством, Шенье – с безразличием, Камилл Демулен – с вожделением, Давид – с удивлением, Дантон – с наслаждением.

После этого, оглядевшись, они заметили, что одного гостя недостает: за столом их сидело семеро, а стол был накрыт на восемь персон.

Восьмое место – между Дантоном и Гильотеном – пустовало.

– Господа, – начал Камилл, – по-моему, среди нас нет одного гостя… Но ждать запаздывающего гостя означает проявлять неуважение к тем, кто уже пришел. Поэтому я прошу всех без промедления приступить к делу.

– А я, мой дорогой Камилл, прошу у общества тысячу извинений; оно, я надеюсь, после просмотра меню уже слишком признательно тому, кто должен занимать это место, чтобы без этого человека приступить к обеду, которого без него не было бы.

– Как?! – воскликнул Камилл. – Неужели гость, которого мы ждем, это…

– … наш повар! – закончил за него Дантон.

– Наш повар? – хором подхватили гости.

– Да, наш повар… Чтобы вы не думали, господа, будто я разоряю себя, надо изложить вам историю нашего обеда. Почтенный аббат – его зовут аббат Руа, и он занимается, по-моему, делами принцев – просил у меня консультации для их высочеств. Кому обязан я этой удачей? Пусть меня заберет дьявол, если я об этом даже догадываюсь. Но, в конце концов, консультация была дана, и неделю назад честный аббат принес мне тысячу франков. Однако, поскольку я не хотел пачкать руки золотом тиранов, я решил потратить плату за мою консультацию на обед друзей, а так как Гримо де ла Реньер – мой ближайший сосед, свой обход я начал с него; однако прославленный гурман объявил мне, что он всегда обедает только дома и никогда сам не готовит, а я в ответ сказал, что предоставляю в его распоряжение не только тысячу франков на расходы, но и

также мою кухню, мою кухарку, мой погреб и так далее. На последнее предложение он ответил отказом. «Я воспользуюсь кухней, – сказал он, – но об остальном позабочусь сам». Итак, господа, все остальное – столовое белье, столовое серебро, цветы, сюрту, канделябры, люстры – принадлежит нашему повару, и если вы пожелаете изъявить благодарность, то благодарите его, а не меня.

Едва Дантон закончил свое объяснение, как дверь в глубине залы отворилась и второй лакей объявил:

– Господин Гримо де ла Реньер!

При этом известии все встали и увидели, как вошел мужчина лет тридцати пяти-тридцати шести с нежным, округленным, цветущим, приятным и умным лицом; одет он был в свободного покроя черный бархатный камзол с накладными карманами, в атласные, расшитые золотом кюлоты, на поясе которых болтались две часовые цепочки, отягощенные брелоками; на ногах у него были шелковые чулки с вышитыми стрелками и башмаки с бриллиантовыми пряжками; на голове красовалась круглая, с почти остроконечным верхом шляпа, которую он никогда, даже за столом, не снимал: единственным ее украшением была бархатная шириной в два пальца лента, скрепленная стальной брошью.

При его появлении все зашептали что-то льстивое, кроме Марата, смотревшего на знаменитого откупщика с видом скорее гневным, чем благожелательным.

– Господа, – сказал Гримо, взявшись рукой за край шляпы, но не снимая ее, – я очень хотел бы, чтобы в этом торжественном случае мне помогал мой прославленный метр де ла Гепьер; но он нанят господином графом Прованским и не смог освободиться от своих обязанностей, поэтому я был вынужден ограничиться собственными силами. Во всяком случае, я сделал все что мог и взываю к вашему снисхождению.

Шепот сменился аплодисментами; ла Реньер склонился в поклоне, словно артист, ободряемый публикой возгласами «Браво!». Ведь, кроме Марата, меню обеда великолепно устраивало всех гостей.

– Господа, – продолжал Гримо, – теперь каждый обязан говорить только о своих кулинарных пристрастиях и ни о чем ином; стол – единственное место, за которым в течение первого часа никто никогда не скучает.

В согласии с этим суждением или, точнее, этим афоризмом все принялись молча глотать устрицы под аккомпанемент слов ла Реньера: «Поменьше хлеба, господа! Поменьше хлеба!», которые время от времени повторялись с тем же постоянством, я сказал бы, почти с такой же серьезностью, с какой на поле боя повторяется под огнем команда «Сомкнуть ряды!».

Когда устрицы были съедены, Камилл Демулен спросил:

– Почему вы советуете есть меньше хлеба?

– По двум причинам, сударь; во-первых, хлеб представляет собой продукт питания, который быстрее всего утоляет аппетит, но бесполезно садиться за стол в начале обеда, если не сможешь оставаться за ним до тех пор, пока не съешь обед до конца. Животные питаются, все люди едят, но только умный человек умеет разбираться в еде. Далее, хлеб, как и все мучное, приводит к полноте; но, господа, спросите у доктора Гильотена, который никогда не располнеет, и он вам объяснит, что полнота – самый жестокий враг рода человеческого, что тучный человек – человек обреченный! Полнота наносит вред крепости тела, увеличивая вес его движущейся массы, но не увеличивая двигательной силы; полнота вредит красоте, разрушая гармонию пропорций, изначально установленную природой, особенно если принять во внимание, что каждая часть тела полнеет не в равной мере; полнота, наконец, вредит здоровью, потому что влечет за собой неприятие танцев, прогулок, верховой езды, вызывает неспособность ко всем занятиям и развлечениям, требующим хоть немного подвижности и ловкости; полнота, стало быть, предрасполагает к различным болезням – таким, как апоплексия, водянка, приступы удушья и так далее. Поэтому я был прав, предупреждая вас: «Поменьше хлеба, господа! Поменьше хлеба!» Возьмите, к примеру, Мария или Яна Собеского: оба, как свидетельствует история, ели слишком много хлеба, – так вот, они едва не поплатились жизнью за пристрастие к мучному. Яну Собескому, окруженному турками в битве при Ловиче, пришлось бежать; несчастный был чудовищно толстый: он быстро стал задыхаться; со всех сторон его, почти потерявшего сознание, удерживали в седле, тогда как его адъютанты, друзья и солдаты погибали за него; наверное, этот бой стоил жизни двумстам воинам, потому что Ян Собеский ел слишком много хлеба! Что касается Мария, который, как я сказал, тоже страдал полнотой, то он, будучи маленького роста, стал одинаков и в ширину, и в высоту; правда, во время проскрипций он несколько похудел, хотя все еще оставался таким огромным, что привел в ужас кимвра, пришедшего его убить. Плутарх утверждает, будто солдат-варвар испугался величия Мария: не верьте, господа, он испугался его толщины… Вы должны помнить об этом, господин Давид, если когда-нибудь пожелаете обратиться к теме «Марий в Минтурнах», – ведь вас называют другом истины.

– Но на сей раз, сударь, полнота принесла, по крайней мере, какую-то пользу! – возразил Давид.

– Небольшую, ибо Марий ненадолго пережил это прискорбное приключение. Вернувшись в Рим, он пожелал отпраздновать возвращение семейным обедом, на нем несколько злоупотребил вином и от этого умер. Вот почему я не устану повторять вам: «Поменьше хлеба, господа! Поменьше хлеба!»

Ученое историко-кулинарное рассуждение оратора было прервано шумом открывшейся двери.

Внесли суп и первую перемену блюд.

Впереди шел вестник с копьем, одетый в костюм античного воина; за ним следовал облаченный во все черное метрдотель; позади него – молодой человек в белых одеждах, этакий puer note 7Note7
  Молодой слуга, раб (лат.)


[Закрыть] древних; потом шествовали повара в хлопчатобумажных колпаках и обтягивающих талию фартуках (за поясами были заткнуты ножи); на них были белые куртки, на ногах белые чулки и башмаки с пряжками; на высоко поднятых руках они несли блюда.

Эта процессия в сопровождении шести слуг – вместе с двумя слугами, уже находившимися в комнате, количество прислуги сравнялось с числом гостей – трижды обошла вокруг стола и после третьего обхода поставила блюда в некотором отдалении от сюрту, чтобы сотрапезники могли наслаждаться их видом, пока будут есть суп.

После этого вся процессия удалилась, кроме восьми слуг: каждый из них остался стоять позади одного из гостей и больше от него не отходил.

Суп поставили на отдельный столик и мгновенно разлили по тарелкам.

Он представлял собой обыкновенное консоме, но такое насыщенное, такое нежное на вкус и, наконец, такое питательное, что все пожелали узнать, какую пищевую субстанцию они в эти минуты поглощают.

– Признаться, мой дорогой Гримо, – сказал Дантон, – вопреки тому, что вы позволили нам молчать в течение первого часа, я прерву молчание и спрошу вас, что же такое осмазом.

– Спросите попросту, дорогой друг, у доктора Гильотена, какую самую великую услугу оказала химия науке о питании.

– Но, все-таки, что такое осмазом? – спросил Тальма. – Я, подобно мещанину во дворянстве, который пришел в восторг, узнав, что говорит прозой, был бы очень рад узнать, что я ем, вкушая осмазом.

– Да, да! Что такое осмазом? Объясните! – .наперебой кричали все гости, кроме улыбающегося Гильотена и хмурившего брови Марата.

– Что такое осмазом? – переспросил Гримо де ла Рень-ер, опуская длинные рукава камзола на свои изуродованные от природы ладони, которые он не любил показывать. – Сейчас объясню. Осмазом, господа, это та в высшей степени вкусная субстанция любого мяса, что растворяется в холодной воде и отличается от любой другой его субстанции, из которой готовят бульон, тем, что все прочие растворяются только в горячей воде. Именно осмазом дает вкус хорошим супам; именно осмазом, карамелизиру-ясь, придает мясу золотистый оттенок; благодаря осмазому создается хрустящая корочка на любом жарком; наконец, от осмазома – аромат и вкус дичи. Осмазом, господа, недавнее открытие, но он существовал задолго до того, как его обнаружили… После открытия осмазома прогнали множество поваров, убежденных, что нужно сливать первый бульон note 8Note8
  Об осмазоме смотрите теорию Брийа-Саварена. (Примеч. автора.)


[Закрыть]; осмазом возвещали вкусные пленки в кастрюлях с супом; это предвосхищение вдохновило каноника Шеврье, когда он придумал запирающиеся на ключ кастрюли; ведь, чтобы уберечь эту субстанцию, которая очень легко испаряется, каждый истинный гурман, даже тот, кто не ведает об осмазоме, скажет вам: готовя вкусный бульон, надо следить за тем, чтобы кастрюля всегда улыбалась, но никогда не смеялась. Вот что такое осмазом, господа!

– Браво! Браво! – закричали гости.

– Я, господа, полагаю, что во время обеда не должно быть речи ни о чем ином, кроме как о кулинарии, чтобы наш ученый наставник смог прочитать нам полный курс, а на того, кто заговорит о чем-нибудь другом, наложить штраф в десять луидоров в пользу бедняков, разоренных смерчем тринадцатого июля, – предложил Камилл Демулен.

– Шенье требует слова, – сказал Дантон.

– Я? – удивился Шенье.

– Он жаждет, чтобы было сделано исключение для «Карла Девятого», – с улыбкой заметил Тальма.

– А Давид – для его «Смерти Сократа», – возразил Шенье: он был не прочь перебросить другому шутку, пущенную в его адрес.

– «Карл Девятый», без сомнения, станет дивной трагедией, – сказал Гримо, – и «Смерть Сократа», конечно же, картина восхитительная. Но, господа, не хвалите мое красноречие, а согласитесь, что для обедающих людей весьма

печально беседовать за столом о молодом короле, преследующем гугенотов, или о древнем мудреце, выпивающем цикуту… За столом, господа, не должно быть никаких грустных ощущений! Миссия хозяина дома – это миссия жреца: пригласить кого-либо на обед означает взять на себя заботу о нравственном и физическом блаженстве этого человека на все то время, пока он пробудет под нашим кровом!

– Хорошо, мой дорогой, – согласился Дантон, – расскажите нам историю этой индейки, которую вы только что разрезали с бесподобной ловкостью.

Гримо де ла Реньер, хотя на каждой руке у него было только по два пальца, действительно был одним из самых искусных разделывателей, каких только можно отыскать на свете.

– Да, пожалуйста, поведайте нам об индейке! – попросил Гильотен.

– Господа, история этой индейки, отдельной особи, тем не менее связана с историей вида, а история животного вида подлежит ведению господина де Бюффона, но как продукт наша индейка подлежит ведению господина Неккера, нового министра финансов.

– Хорошо, – согласился Шенье, пытаясь поставить в затруднительное положение гастронома, отрицавшего уместность разговора за столом о «Карле Девятом», – но разве индейка может иметь какое-либо отношение к министру финансов, кроме как облагаемый налогом продукт?

– Вы спрашиваете, какое отношение имеет индейка к министру финансов? – воскликнул Гримо. – Такое, что будь я министром финансов, господа, то все расчеты производил бы, взяв за основу индейку.

– Надеюсь, вы не забудете про индюка! – заметил Камилл Демулен с легким заиканием, придававшим комичный характер всему, что он говорил.

– Я не забуду их, сударь, хотя я говорил об индейке, а не об индюке, ибо относительно этого вида птиц признано: мясо самки вкуснее, чем мясо самца.

– К делу! К делу! – потребовали двое из гостей.

– Сейчас, господа, я перейду к делу. Так вот, по моему мнению, контролеры финансов до сего дня недооценивали индюка в соответствии с его достоинствами. Индюк, господа, и особенно индюк, начиненный трюфелями, стал источником значительного прибавления общественного богатства: выращивая индюков, фермеры легче расплачиваются за аренду, девушки накапливают приданое, необходимое для вступления в брак. Но тут я имел в виду индюков, не начиненных трюфелями. Теперь обратите внимание на следующий подсчет: он очень прост и имеет отношение к индюкам, начиненным трюфелями. Я подсчитал, что с начала ноября по февраль включительно, за четыре месяца, в Париже каждый день потребляется триста индеек, начиненных трюфелями, всего – тридцать шесть тысяч индеек! Так вот, средняя цена одной индейки двадцать франков, значит, Париж расходует на индеек семьсот двадцать тысяч ливров! Допустим, вся провинция, а по сравнению с восемьюстами тысячами жителей столицы это тридцать миллионов человек, потребляет начиненных трюфелями индеек и индюков только в три раза больше, чем Париж, и в целом тратит на них два миллиона сто шестьдесят тысяч ливров, которые, вместе с семьюстами тысячами ливров Парижа, составляют два миллиона восемьсот восемьдесят тысяч ливров, что, как вы понимаете, представляет собой весьма приличное движение капиталов. Теперь, господа, прибавьте к этой сумме почти равную ей сумму, потраченную на другую птицу – фазанов, кур и куропаток, тоже фаршированных, – и вы получите почти шесть миллионов, то есть четверть цивильного листа короля. Вот почему я был прав, господа, утверждая, что индюки в равной мере подлежат ведению господина Неккера и господина де Бюффона.

– А чьему же ведению подлежат карпы? – спросил Камилл (будучи истинным эпикурейцем, он получал безграничное наслаждение от этого разговора). – Скажите нам!

– О! Карпы – это совсем другое дело, – ответил Гримо. – Карпов создает Бог, природа же растит их, делая жирными и ароматными; человек довольствуется тем, что ловит рыбу и совершенствует ее вкус после того, как она уже мертва, а вкус индюка, домашней и, по сути, общественной птицы, совершенствуется при его жизни.

– Простите, сударь, – вмешался в разговор Шенье, не упускавший ни одной возможности уязвить ученого наставника, – но, как я понимаю, этот карп был привезен живым из Страсбура в Париж. Был ли он доставлен с помощью рабов, как это делали римляне, когда отправляли краснобородку из порта Остии на кухни Лукулла и Варрона, или в специально построенном фургоне, как это делают русские, отправляя стерлядь с Волги в Санкт-Петербург?