Текст книги "Инженю"

XXXIII. РАНЕНЫЙ И ЕГО ХИРУРГ

Теперь мы можем вернуться к несчастному Кристиану, кого бережные руки – каждые сто метров они менялись – несут в конюшни графа д'Артуа под водительством широкоплечего мужчины, в ком наши читатели, вероятно, уже узнали Дантона.

Путь процессии освещали несколько факелов; стонам раненого вторили крики женщин и призывы не столько к жалости, сколько к оружию.

Все подходили поближе, чтобы взглянуть на красивого, темноволосого, с бледными щеками и тонкими чертами лица молодого человека, из окровавленного бедра которого при каждом движении носилок ручьем лилась кровь.

При виде процессии, намерения которой были неясны, ворота конюшен закрыли; но они снова открылись, когда швейцар разглядел и узнал на скорбном ложе молодого пажа, живущего во дворце.

По предложению Дантона услужливые люди сразу побежали будить г-на Марата, дежурного хирурга.

Но г-н Марат так рано спать не ложился: его они застали склонившимся над рукописью и старательно переписывающим узким, мелким почерком любимые страницы своего польского романа.

– Хорошо, хорошо, – проворчал Марат, недовольный тем, что его оторвали от столь приятной работы. – Положите его ко мне на кровать и скажите, что я сейчас иду.

Люди, получившие от Марата это указание, ушли, кроме одной особы, скрытой полумраком.

Марат заметил в коридоре эту фигуру и, устремив на нее привыкшие к мраку глаза, – ночью они видели лучше, чем днем, – спросил:

– А, это ты, Дантон? Я не сомневался, что сегодня вечером снова увижу тебя.

– Правда? Значит, ты знал, что происходит? – ответил Дантон, принимая обращение на «ты», пример чему подал Марат.

– Черт возьми, вполне возможно! – воскликнул Марат. – Я многое знаю, как ты сам мог убедиться.

– Во всяком случае, дело заварилось горячее, и я несу тебе пробу сделанной работы.

– Ясно, раненого… Ты знаешь его?

– Я? В глаза не видел… Но он молод, красив, а я люблю все молодое и красивое; я принял в нем участие и принес сюда.

– Это человек из народа?

– Да нет! Аристократ в полном смысле слова. Стройные ноги, изящные руки, тонкое лицо, высокий лоб… Ты его возненавидишь с первого взгляда.

Марат скривился в усмешке и спросил:

– Куда он ранен?

– В бедро.

– Так! Вероятно, задета кость: придется оперировать! И здоровый парень, красавец, изысканный аристократ будет обречен ковылять на деревянной ноге!

Марат, потирая руки и глядя себе на ноги, сказал:

– У меня ноги кривые, зато свои.

– Ранения в бедро так опасны?

– Да, очень! Во-первых, у нас есть бедренная артерия, и она может быть задета, затем – кость, а перебитый нерв вызывает столбняк. Скверная рана, скверная!

– В таком случае, для вас это лишний резон поторопиться оказать раненому помощь.

– Я иду…

Опершись кулаками на стол, Марат медленно встал и в такой позе перечитал последнюю страницу своего романа, исправил два-три слова, взял докторский саквояж и пошел за Дантоном, который, изучая этого человека, не упускал ничего из того, что он говорил и делал.

Вслед за Дантоном Марат вышел в коридор, отделявший его рабочий кабинет от спальни. Коридор заполняли простолюдины, несшие раненого или сопровождавшие процессию; пользуясь случаем, они либо из интереса, либо из любопытства хотели доставить себе удовольствие присутствовать при операции.

Что Дантона особенно поразило (кроме явного удовольствия, какое Марат испытывал оттого, что ему предстояло резать плоть аристократа), так это безмолвное знакомство хирурга кое с кем из простонародья, входящими, вероятно, в какое-то тайное общество, условными знаками которого они обменялись.

Потом, явно вопреки ожиданию многих зрителей, дворцовая прислуга весьма бесцеремонно их выпроводила; но до их ухода Марат снова обменялся с ними понятными им одним знаками: он сказал этим людям то сокровенное, что братство мятежников может позволить себе выразить перед лицом непосвященных.

Когда они ушли, Марат, не взглянув на раненого, раскрыл саквояж, разложил свои инструменты – на первое место он положил скальпель и пилу – и выложил корпию; но все это он проделывал не спеша, шумно и с той жестокой торжественностью хирурга, которому его искусство нравится не потому, что оно лечит, а потому, что оно терзает человеческую плоть.

Тем временем Дантон подошел к молодому человеку; тот ждал, полуприкрыв глаза из-за оцепенения, которое почти всегда вызывают огнестрельные раны.

– Сударь, – обратился к нему Дантон, – ваша рана, вероятно, потребует болезненной, если не серьезной, операции. У вас есть кто-нибудь в Париже, кого вы желали бы видеть, или кто-нибудь, кого могло бы встревожить ваше отсутствие? Я возьму на себя труд передать ваше письмо этой особе.

Молодой человек открыл глаза и сказал:

– У меня есть мать, сударь.

– Хорошо, я в вашем распоряжении. Не угодно ли вам сообщить мне ее адрес? Я напишу ей, если вы не в состоянии писать, или просто пошлю за ней.

– О сударь, я должен написать сам! – прошептал молодой человек. – Надеюсь, мне хватит на это сил. Только дайте мне карандаш, а не перо.

Дантон достал из кармана небольшой бумажник, из него вынул карандаш и, вырвав чистый листок, подал юноше со словами:

– Вот, сударь, пишите.

Молодой человек взял карандаш и, проявляя невероятную силу воли, невзирая на крупные капли пота, стекающие по лбу, и стоны, прорывающиеся сквозь стиснутые зубы, написал записку в несколько строк и протянул Дантону.

Но это действие, сколь бы простым оно ни казалось, исчерпало его силы, и он почти без сознания откинулся на подушку.

Марат слышал этот вздох или, вернее, стон, и, подойдя к кровати, сказал:

– Хорошо, давайте-ка посмотрим, что у вас.

Молодой человек сделал движение, словно пытаясь отодвинуть раненую ногу от Марата, чья внешность не внушала твердую веру тем, кто имел несчастье попасть к нему в руки.

Физиономия у Марата была не слишком приветливая, а рука – не очень чистая.

Марат, в ночном халате, в платке, повязанном почти по самые глаза; Марат с его мертвенно-бледным, кривым носом, выпученными глазами, насмешливым ртом не производил на Кристиана впечатление эскулапа милостью Божьей.

«Я ранен, – подумал он, – более того, желал бы погибнуть, но остаться калекой мне не хочется».

Эта мысль, обретающая в мозгу Кристиана все более четкие очертания, заставила его задержать руку Марата в то мгновение, когда хирург приготовился осмотреть рану.

– Простите, сударь, мне очень больно, – сказал он спокойным, тихим голосом. – Однако я не желаю отдавать себя медицине, словно самоубийца. Поэтому я просил бы вас не пытаться делать мне никакой – вы меня понимаете? – никакой операции, прежде чем не будет устроен консилиум или получено мое разрешение.

Марат резко поднял голову, чтобы ответить какой-нибудь дерзостью, но, видя это лицо, отмеченное печатью благородства и кроткого спокойствия, видя этот ясный и доброжелательный взгляд, застыл, безжизненный и безмолвный, словно получив ранения и в голову и в сердце.

Было очевидно, что Марат не впервые видит этого молодого человека, и он пробуждает в нем какое-то чувство, осознать которое, наверное, врач не может.

– Вы слышали меня, сударь? – повторил Кристиан, принимая эту нерешительность врача за худший из всех признаков – признак вызывающего тревогу невежества.

– Да, я вас слышал, мой юный господин, – почти дрожащим голосом ответил Марат. – Но, надеюсь, вы не предполагаете, будто я желаю вам зла?

Кристиана тоже поразил контраст между безобразным лицом и добрыми чувствами, столь любезно выраженными.

– Как называется этот инструмент, сударь? – спросил он Марата, показывая на предмет, который тот держал в руке.

– Это зонд, сударь, – ответил хирург, смотря на больного все более робким и почти умиленным взглядом.

– Я считал, что обычно этот инструмент делается из серебра.

– Вы правы, сударь, – согласился Марат.

Забрав саквояж и инструменты, разложенные на столе, он вышел из комнаты и пошел к себе в кабинет за набором инструментов более тонкой работы, уложенных в несессер, который сам по себе стоил вдвое дороже и саквояжа, и первого хирургического набора, вместе взятых. Это был подарок графа д'Артуа, преподнесенный в обмен на книгу, которую посвятил ему Марат.

Марат снова подошел к постели раненого, но на этот раз с серебряным зондом.

– Сударь, я просил вас о консилиуме, – сказал Кристиан, все еще волнуясь, несмотря на поспешность, с какой Марат поменял стальной зонд на серебряный. – Под консилиумом я имею в виду не только ваше личное мнение, чью ценность, разумеется, не оспариваю, но и мнение одного или двух ваших коллег, обладающих авторитетом.

– Ах, да, правильно! – воскликнул Марат с чувством горечи, которое он не мог скрыть. – Ведь у меня нет имени, нет авторитета, у меня есть лишь талант.

– Я не подвергаю сомнению ваш талант, сударь, но, если речь идет о столь серьезной ране, как моя, полагаю, что три мнения лучше одного.

– Будь по-вашему, сударь, – согласился Марат. – Здесь у нас, в квартале предместья Сент-Оноре, практикует доктор Луи, а на Новой Люксембургской улице – доктор Гильотен. Два этих имени, надеюсь, кажутся вам достаточной гарантией?

– Это два известных и уважаемых имени, – ответил раненый.

– Значит, я посылаю за этими господами?

– Да, сударь, если вы согласны.

– Но берегитесь, если они придерживаются иного мнения, нежели я! – предупредил Марат.

– Вас будет трое, сударь, и решит большинство.

– Отлично, сударь.

Марат, кротко покоряясь голосу раненого, казалось имевшего на него очень сильное влияние, подошел к двери, позвал одного из конюхов и, назвав ему адреса обоих хирургов, приказал без них не возвращаться.

– Теперь, сударь, – обратился он к молодому человеку, – когда вы уверились, что ничего не случится без нашего общего участия, позвольте мне хотя бы осмотреть рану и предварительно ее перевязать.

– О, это пожалуйста, сударь, пожалуйста! – воскликнул Кристиан.

– Альбертина, приготовь холодную воду и компрессы, – распорядился Марат.

Потом он снова обратился к Кристиану:

– Ну, сударь, мужайтесь: сейчас я буду зондировать рану.

– Это болезненная операция? – спросил юноша.

– Да, весьма, сударь, однако она необходима; но не волнуйтесь – рука у меня очень легкая.

Вместо ответа, Кристиан пододвинул ногу к хирургу и попросил:

– Главное, сударь, ничего от меня не скрывайте. Марат, кивнув в знак согласия, начал зондирование. При вводе зонда в рану, которая сразу покраснела от окровавленной пены, Кристиан побледнел, хотя и не так сильно, как хирург.

– Почему вы не кричите? – спросил Марат. – Кричите, прошу вас, кричите!

– Но зачем, сударь?

– От этого вам станет легче, и к тому же, не слыша вашего крика, я предполагаю, будто вы страдаете гораздо сильнее, чем на самом деле.

– Но зачем мне кричать, если вы все делаете превосходно и ваша рука действительно гораздо легче, чем я мог подумать? – спросил Кристиан. – Поэтому, сударь, не беспокойтесь обо мне и продолжайте.

Но, сказав это, молодой человек поднес ко рту носовой платок, изо всех сил стиснув его зубами.

Процедура длилась полминуты или около того.

Потом Марат, наморщив лоб, извлек зонд из раны и наложил на нее холодный компресс.

– Это все? – спросил молодой человек.

– Готово, – ответил Марат. – Но вы желали консилиума, мои коллеги сейчас придут. Надо ждать.

– Подождем! – согласился молодой человек, снова откинувшись на подушку; лицо его становилось все бледнее.

XXXIV. КОНСИЛИУМ

Ожидание было недолгим. Доктор Луи пришел через десять минут, доктор Гильотен – через четверть часа.

Кристиан встретил приход врачей кроткой и печальной улыбкой.

– Господа, я получил серьезное ранение, – обратился он к ним, – но, поскольку я паж королевского высочества, его светлости графа д'Артуа, меня доставили в его конюшни, где, как я знаю, есть хирург. Теперь, несмотря на мое полное доверие к нему, я хочу выслушать ваше мнение о моем ранении, прежде чем решиться на что-либо.

Гильотен и Марат поздоровались как старые знакомые; доктор Луи и Марат приветствовали друг друга как незнакомые люди.

– Осмотрим рану, – предложил Гильотен.

– Дайте мне ваш зонд, сударь, – попросил Марата доктор Луи.

Дрожь пробежала по жилам молодого человека при мысли, что врачи повторят процедуру, заставившую его вытерпеть тяжкую муку, и что на этот раз ее будет пытаться выполнить дрожащая рука старика.

– Это ни к чему, – живо возразил Марат. – Я зондировал рану и могу предоставить вам любые сведения о состоянии раны и траектории пули.

– Тогда пройдем в соседнюю комнату, – предложил доктор Луи.

– Зачем, господа? – спросил Кристиан. – Чтобы я не слышал, о чем вы будете говорить?

– Чтобы напрасно не пугать вас, сударь, теми словами, которые в вашем воображении, быть может, приобретут значение, какое им не свойственно.

– Это не важно, господа, – возразил Кристиан, – я хочу, чтобы консилиум проходил в моем присутствии.

– Он прав, – поддержал его Марат, – мне тоже хотелось бы этого.

– Хорошо, – согласился доктор Луи и спросил по-латыни:

– В каком состоянии рана?

Марат с бледной улыбкой ответил ему на том же языке.

– Господа, я поляк, – вмешался Кристиан, – и латынь почти мой родной язык; если вы не желаете, чтобы я слышал ваши рассуждения, вам придется говорить на другом языке. Только предупреждаю вас, что я говорю почти на всех языках, какими вы можете владеть.

– Давайте говорить по-французски, – предложил Гильотен. – Кстати, молодой человек мне кажется искренним и решительным. Ну, что же, собрат, начинайте, – повернулся он к Марату, – мы вас слушаем.

Однако при словах «я поляк» Марат так странно разволновался, что едва мог связно излагать свои мысли.

Он вытер со лба пот, с каким-то необъяснимым выражением страха на лице посмотрел на молодого человека и, встряхнув головой так, будто хотел отогнать от себя какую-то мысль, невольно захватившую его, начал:

– Господа, как видите, пуля вошла в верхнюю часть бедра; она попала прямо в кость, но, раздробив ее, несколько утратила убойную силу; поскольку пуля поразила бедро с наружной стороны, она слегка отклонилась и застряла между костью и мышцами. Ее прощупывает зонд.

– Это серьезно! – прошептал доктор Луи.

– Крайне серьезно! – подтвердил Гильотен.

– Да, очень! – согласился с ним Марат.

– Осколки кости обнаружены? – спросил Гильотен.

– Да, – ответил Марат. – Зондом я извлек два из них.

– Это крайне серьезно! – повторил доктор Луи.

– Кстати, кровотечения нет, – сказал Марат. – Значит, насколько можно судить, крупные кровеносные сосуды не задеты. Что касается бедренной артерии, то она из-за своего расположения оказалась недосягаема, так как пуля прошла через бедро наискосок.

– Если кость перебита… – начал доктор Луи, посмотрев на своего коллегу.

– Не остается иного выхода, кроме ампутации, – закончил Гильотен. Марат побледнел.

– Простите, доктор, но все-таки надо еще подумать, – сказал он. – Для простого перелома это страшное решение!

– Я считаю ампутацию неотложной, – повторил доктор Луи.

– Но почему? – спросил Марат. – Я слушаю вас с почтением, с каким обязан относиться к автору прекрасного «Курса огнестрельных ранений».

– Вы спрашиваете почему? Во-первых, потому, что через несколько дней начнется сильное воспаление и оно вызовет чрезмерное натяжение мышечных тканей, которое приведет к уплотнению краев раны; пациент молод, силен: рассечение уплотнений не сможет остановить закупорки сосудов, отсюда – гангрена! Во-вторых, при сильном воспалении осколки кости будут сжаты и начнут раздражать нервные окончания, что вызовет невыносимые боли, а те, вероятно, приведут к столбняку; поэтому ногу мы не сохраним, а больного погубим. Наконец, в-третьих, допуская, что, если мы избегнем гангрены и столбняка, больной подвергнется опасности нагноения, которое ослабит его в высшей степени, и если именно в этот момент вы будете вынуждены ампутировать бедро, больной умрет при операции!

– Я не отрицаю ничего из сказанного вами, – сказал Марат, – но это еще не кажется мне достаточным основанием, чтобы ампутировать конечность; вы все представили в наихудшем свете, доктор, и довели до крайних выводов; сам я от этой раны жду лучшего.

– Но каким образом вы, тем не менее, намерены бороться с воспалением? Будете очищать рану?

– Нет, ведь очищать рану означает добавить к старой новую, и это приведет к тому, что воспаление усилится, а не уменьшится.

– Джон Белл полагает, что рану всегда необходимо очищать, – заметил доктор Луи.

– Но Хантер придерживается другого мнения, – возразил Марат.

– Посмотрим, какими средствами вы хотите победить общее воспаление у больного, который, я повторяю, молод и силен.

– Поскольку он молод и крепок, мы сделаем ему кровопускание, – пояснил Марат.

– При общем воспалении это полезно, но останется воспаление локальное.

– Мы сделаем ему тепловой дренаж, если мне будет позволено так выразиться.

– Вы хотите сказать, что будете лечить его холодной водой?

– Это средство не раз приводило меня к успеху.

– Но как быть с осколками кости?

– О них можно не заботиться: по мере того как они будут обнаруживаться, мы будем удалять их всякий раз, когда, разумеется, сможем это сделать, не подвергая больного опасности.

– Ну, а пуля? Как быть с пулей? – настаивал доктор Луи.

– Ее, разумеется, необходимо извлечь, – заметил Гильотен.

– Пуля выйдет сама.

– Почему же?

– Гной вытолкнет ее наружу.

– Но вам хорошо известно, что нельзя оставлять в ране инородное тело.

– Инородное тело, особенно если оно состоит из свинца, не обязательно ведет к смертельному исходу.

– Откуда вы это взяли? – воскликнул доктор Луи.

– Сейчас скажу, – ответил Марат. – Вот что однажды случилось со мной в Польше, где я охотился… Охотником я всегда был посредственным; кстати, охота – удовольствие жестокое, а я по натуре гуманист.

Оба врача поклонились.

– Итак, в тот день, будучи на охоте, я принял собаку за волка и всадил ей три крупные дробины: одна из них застряла в поясничных мышцах, вторая вошла в плечевую кость, третья перебила ребро. Третью дробину я смог извлечь; вторая через десять дней сама вышла из раны; третья осталась в теле, но никаких неприятностей собаке не причинила. Спрашивается, почему бы природе, которая одинаково влияет на всех животных, не сделать для человека то, что она сделала для собаки?

Доктор Луи ненадолго задумался.

– Будьте осторожны, сударь! – вдруг воскликнул он. – То, что вы нам здесь рассказали, только личное наблюдение; это примечательный, любопытный факт, но наука не опирается на исключения из правил. Мое мнение заключается в том, что вы рискуете жизнью раненого, применяя теорию, которая противоречит всей хирургической практике, начиная с Амбруаза Паре и кончая Жаном Луи Пти.

Марат поклонился с твердой уверенностью в своей правоте.

Однако доктор Луи продолжал настаивать на своем.

– Я беру ответственность на себя, – объявил Марат.

– Подумайте над тем, что я вам сказал, сударь, – возразил доктор Луи. – Ведь хирургия совсем недавно встала на ноги; хирургам – еще вчера это были цирюльники со своими подручными – необходимо, чтобы нашу профессию уважали, а возможность заставить ее уважать сводится к тому, чтобы напрасно не рисковать, бережно относиться к жизни людей, наконец, излечивать их.

– Сударь, я признаю правоту ваших слов, искренность вашего убеждения, – ответил Марат, – но вы питаете слишком большую почтительность к авторитетам и профессорским мантиям, я же выше опыта ставлю совесть.

– Но если человек умрет, что будет с вашей совестью, которая поступится всеми научными традициями и пойдет наперекор взглядам всех людей, чей опыт имеет силу закона?

– На мой взгляд, существуют два закона, главенствующие над законом опыта, – пояснил Марат. – Это закон человечности и закон прогресса. Короче говоря, предназначение хирургии не только в том, чтобы делать удачные операции. Ведь каково значение слова «хирургия»? «Помощь руки». Поэтому пусть рука будет помощью, а скальпель – лекарством. Я не скрываю от себя дерзости моего решения, но беру на себя ответственность за него. О, извините меня, доктор, но уродство моих глаз возмещает их доброта; так вот, я уже сейчас провижу день, когда хирургия достигнет большого прогресса; хирургия, которая режет, представляет собой только искусство, хирургия, которая лечит, – науку.

– Я еще сумел бы понять ваше упрямство, господин Марат, – возразил доктор Луи, – если бы рана была на руке; но мы имеем дело с огнестрельным ранением нижней конечности!

– Я беру ответственность на себя, сударь, – заявил Марат.

Услышав эти слова, которые решают все в консультациях хирургов, оба врача поклонились; Гильотен с истинной симпатией протянул Марату руку и сказал:

– Может быть, вы добьетесь удачи. От всего сердца желаю вам успеха.

– Я желаю вам успеха, хотя и сомневаюсь в нем, – прибавил доктор Луи.

– Ну, а я гарантирую успех, – заключил Марат.

И он проводил до двери обоих врачей, и те перед уходом в последний раз заявили, что всю ответственность за лечение раненого они возлагают на своего коллегу, врача конюшен королевского высочества его светлости графа д'Артуа.

Эта долгая дискуссия вовсе не повергла в уныние молодого человека, а приободрила его. Марат, подойдя к Кристиану, заметил, что глаза у юноши лихорадочно блестят.

В порыве благодарности Кристиан протянул врачу обе руки.

– Сударь, – обратился он к Марату, – примите мои искренние поздравления за ту настойчивость, с какой вы отстояли мою несчастную ногу. Если я ее сохраню, то обязан этим буду вам и буду вам вечно признателен за это. Если предсказанные вашими коллегами осложнения возникнут и вызовут мою смерть, что ж, я умру с убеждением, что вы сделали все возможное для моего спасения.

Марат взял руки, протянутые ему молодым человеком, и сделал это с такой ощутимой дрожью, что раненый посмотрел на него с удивлением. Этот взгляд явно вопрошал о причине столь сильного волнения, обычно весьма редкого у врачей, особенно врачей такого закала, как наш Марат, чтобы раненый не обратил на это внимания.

– Сударь, вы ведь, кажется, поляк? – спросил Марат.

– Да, сударь.

– Где вы родились?

– В Варшаве.

– Сколько вам лет?

– Семнадцать.

Марат закрыл глаза и провел рукой по лбу так, как это делает человек, которому сейчас станет плохо.

– Ваш отец жив? – поинтересовался он.

Глаза Марата лихорадочно горели в ожидании ответа, готового сорваться с губ раненого.

– Нет, сударь, – ответил Кристиан. – Мой отец умер до моего рождения, и я его не знал.

При этих словах Марат впал в еще большую задумчивость, но вместе с тем стал невероятно услужливым. Он дал Кристиану какое-то слабоароматизированное питьё, чтобы снять судороги и нервное оцепенение, потом приступил к установке странного аппарата: с его помощью он надеялся победить и воспаление и столбняк. Это был сосуд для хранения воды; его прикрепили к стене; из него через соломинку на рану – на нее был наложен простой компресс – должна была капать ледяная вода.

Молодой человек смотрел на Марата с изумлением, смешанным с благодарностью. Было совершенно очевидно, что такая услужливость, такая заботливость не в привычках Марата, и тот, кто был их предметом, не мог не испытывать глубокого удивления.

– Значит, сударь, вы больше не занимаетесь пулей? – спросил Кристиан, когда аппарат начал работать.

– Нет, – ответил Марат, – лучше оставить пулю на месте, ибо она не вошла в кость, чем пытаться ее извлечь, ведь пытаясь найти пулю, я рискую вызвать серьезные осложнения, например, повредить один из тех целительных сгустков крови, которые изобретательная природа – наша добрая мать и лучшая целительница – непременно создаст… Нет, одно из двух: либо пуля выйдет наружу под собственной тяжестью и в один прекрасный день нам лишь останется разрезать кожу, чтобы ее извлечь, либо, если пуля будет нам мешать, мы сделаем надрез в самом близком к ней месте и сами отыщем ее там, где она пребывает.

– Хорошо, поступайте так, как сочтете нужным, – согласился молодой человек. – Я полностью вам доверяю.

Марат с облегчением вздохнул.

– Скажите на милость! – заметил он с почти нежной улыбкой. – Значит, вы меня уже не боитесь?

Молодой человек сделал протестующее движение.

– О, пожалуйста, не возражайте! – воскликнул Марат. – Только что вы не были уверены во мне.

– Извините меня, сударь, – сказал Кристиан, – я не был с вами знаком и, не сомневаясь в вашем таланте…

– Дело в том, что вам, совершенно меня не знающему, – продолжал Марат, обращаясь наполовину к самому себе, наполовину к молодому человеку, – не могла внушить доверия моя внешность; люди говорят, будто я уродлив, и я, когда смотрю на себя в зеркало, вынужден присоединиться к мнению тех, кто это утверждает; то же можно сказать и о моем костюме: я совсем непривлекателен в ночном халате; наконец, упомяну о моей репутации – ее, хе-хе-хе, у меня вообще нет! Но, тем не менее, вы видите, что я умею защищать ноги от тех, кто хочет их отрезать; но, тем не менее, – продолжал Марат с некоей грустью, отнюдь не чуждой этой исполненной противоречий натуре, – я наблюдал, познавал, трудился больше их всех! Так что же, сударь, внушило вам уверенность во мне?

– То, что ваше отношение ко мне изменилось, что ваша невероятная суровость превратилась в нежную доброжелательность. Когда я увидел, как вы вошли и стали перебирать эти чудовищные инструменты, я принял вас скорее за мясника, чем за врача. Сейчас же вы ухаживаете за мной, словно женщина, и смотрите на меня так, как отец смотрел бы на своего ребенка. Тому, на кого смотрят такими глазами, не желают доставить страдания.

Марат отвернулся. Что же пыталось утаить это горькое и гордое сердце? Устыдился ли Марат добрых чувств так же, как другой человек устыдился бы дурных? Или же в глубине этой мрачной души совершалось нечто необычное и Марат хотел скрыть это от посторонних глаз?

Тут в прихожей послышался шум, напоминающий звук шагов спешащего человека, и из коридора в комнату вбежала женщина, крича приглушенным голосом:

– Мой сын! Мой Кристиан! Где он? Где?

– Матушка? – воскликнул молодой человек, приподнявшись на постели и простирая к этой женщине руки.

Одновременно в дверном проеме, словно в раме, слишком для нее узкой, обрисовалась высокая фигура Дантона.

Дантон искал глазами Марата, который вскрикнул, увидев эту женщину и услышав ее первые слова, и поспешно отступил в самый темный угол комнаты.