Текст книги "Инженю"

Но Инженю, вместо того чтобы успокоиться, окрепнуть духом и улыбнуться отцу, подняла к небу прекрасные, полные слез глаза.

– Как она благородна! – воскликнул Ретиф. – Какое целомудрие! И, Боже мой, как прекрасна эта чистота! И как этот плут Оже должен гордиться такой женой!

Однако Инженю встала и, утерев глаза, сказала отцу:

– Отец, займемся лучше вашим завтраком!

– Почему моим завтраком? Хорошо, а твой завтрак? Твоего мужа? Разве вы, вернее, мы, не будем завтракать все вместе?

– Я не голодна, а если господин Оже хочет есть, то он знает, что надо приходить вовремя.

– Черт возьми! Как ты с ним сурова!

– Послушайте, отец, не будем больше говорить об этом, умоляю вас.

– Почему же не будем? Мы больше не будем говорить о твоем муже?

– Нет, отец, не будем! Поверьте мне, так будет лучше.

– Напротив, мы будем говорить! Осторожнее, Инженю! Ты замужняя женщина и обязана уважать мужа, заботиться о нем…

– Я не женщина, я не замужем и уважать господина Оже не обязана. Пусть он довольствуется тем, что ему дадут, – для него и это слишком много.

– Почему?

– Вы меня знаете, отец, и вам известно, что, если я говорю нечто подобное, значит, имею на это право, и даже больше чем право.

Эта суровость, доходящая почти до жестокости, удивила Ретифа, но он знал, что женщины иногда безжалостны и к тем, кто бывает чересчур смел, и к тем, кто бывает недостаточно смел.

Мы видим, что мысли Ретифа по-прежнему вертелись в том же кругу.

Он хорошо знал свою непорочную воспитанницу, чтобы понимать, что ее суровость объясняется не второй из двух претензий: Ретиф улыбнулся при мысли, что позднее Инженю смягчится.

Отсутствие Оже он приписывал той обиде, какую испытал молодой супруг, когда его, наверное, излишне грубо выпроводили с брачного ложа.

Но про себя подумал: «Глупец не сумел приручить эту дикую козочку! Ах, окажись я на его месте, сегодня утром Инженю не проливала бы слез!»

Перед Ретифом во всей его прелести и во всей славе всплыло время собственной юности, и он улыбкой приветствовал грезы прошлого. Ах, эти счастливые времена уличных воздыханий, воздушных поцелуев из одного окна в другое! Ах, эти блаженные времена встреч, комплиментов, сказанных об изящной ножке, улыбок, подаренных вам в благодарность за уместную галантность! Дивное время свиданий под вечер, загородных прогулок в обществе робких девственниц: они отправлялись в путь, краснея и хихикая, а возвращались бледные и нежные, опираясь на вашу руку, которой едва смели коснуться всего за два часа до того!

Все эти видения, что опять вспомнились Ретифу, отчетливо проплыли перед ним, озаренные светом юности и согретые тем солнцем, под каким они расцветали.

Эта вереница прелестных лиц, ласковых и вызывающих улыбок, шаловливых ножек, отталкивающих, царапающих или гладящих вас ручек промелькнула перед Ретифом в одну секунду – счастливое мгновение, подобное всем тем блаженным мгновениям, что отражались в стеклах его очков!

И Ретиф с тяжелым вздохом, который не был настолько печален, чтобы полностью лишить старика аппетита, проследовал с Инженю в новую столовую на завтрак, приготовленный им кухаркой.

L. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В СПАЛЬНЕ ИНЖЕНЮ В ТО ВРЕМЯ, КОГДА КРИСТИАН ПРИТАИЛСЯ ПОД ЕЕ ОКНАМИ

Завтрак прошел молча; Инженю, грустная и задумчивая, ничего нового не сказала. Ретиф ел, погрузившись в раздумья.

Так же прошел и день. Инженю села за работу, как она это делала, будучи девушкой; по мнению Ретифа, дочь продолжала жить прежней жизнью, но, на взгляд любого другого человека, могло бы показаться, что она начинает новую жизнь, так много было в ней покорности и тихой мечтательности.

Нас удивила бы сдержанность Ретифа, если бы его не вынуждала молчать мысль о том, что Оже несколько злоупотребил правами супруга. Ретиф твердо решил сделать зятю отеческое внушение, как только его увидит.

Оже вернулся домой, как нам известно, в семь часов вечера; его отсутствие днем представлялось Ретифу результатом маленькой утренней ссоры; но бог брака, думал Ретиф, примиряет не хуже бога любви.

Оба божества, как бы они ни враждовали друг с другом, прибегают к одному и тому же средству; это средство уникальное, но верное.

Романист рассчитывал на наступление ночи, которая примирит супругов.

Оставшись наедине с Оже, Ретиф обратил внимание на понурую, покаянную и обеспокоенную физиономию зятя; по мнению романиста, Оже должен был бы предстать перед ним с жалобами на устах, горечью в сердце и поползновениями показать, кто в доме хозяин, на что французский закон давал ему право, если только супруг не совершил в отношении Инженю ошибок, которые, как ему было известно, простить трудно, а потому и не просил прощения.

Одним словом, Ретиф ожидал, что Оже набросится на него с упреками, но он, простак, не знал, какой тайной объясняется беспомощность Оже.

– И где же ты, бродяга, пропадал? – со смехом обратился к нему Ретиф. – Значит, вы блуждали вдали от супружеского крова?

– Вдали от супружеского крова? – громко повторил Оже. – Да, я занимался покупками, которые поручил мне сделать господин Ревельон.

«Неужели Инженю действительно ничего не сказала отцу? – подумал он. – Этого быть не может!» И он со страхом ждал новых расспросов Ретифа.

– Ну, ладно, признавайтесь во всем! Расскажите о ваших горестях и исповедуйтесь в ваших грехах, – настаивал старик.

«Если он все знает, то относится ко всему не так уж плохо, – размышлял негодяй. – Кстати, это возможно: эти памфлетисты, что беспрерывно проповедуют мораль, по сути, самые испорченные люди на земле!»

И Оже подошел к тестю, готовый расплыться в той подлой и гнусной улыбочке, которую он усвоил среди самой жалкой челяди графа д'Артуа.

– Итак, зять мой, вы уже пережили семейную ссору? – спросил Ретиф, задавая более откровенный вопрос.

– Как вам сказать…

– Не смущайтесь… Наверное, вы, несчастный, вспугнули граций!

«Ага! Он ничего не знает!» – подумал Оже.

Он радовался этому, но вместе с тем и огорчался. Подлец был вполне доволен, поняв, что его гнусности остались нераскрыты; но ему по-прежнему грозило разоблачение, и он хотел, чтобы эта чаша уже была бы испита им до дна. «Может, мне самому во всем признаться! – размышлял он. – Рассказать эту историю на свой лад!» Однако он задумался. «Нет, – решил Оже. – Раз уж Инженю промолчала, то она и будет молчать. Инженю не выдаст моего графа д'Артуа, чтобы я не выдал ее пажа: тем самым мы пойдем на взаимные уступки. Ну, что ж, отлично, попробуем заключить мир с девицей на этих условиях». И Оже, позволив отцу Инженю побранить его за неистовые порывы в любви, вспугнувшие граций, покорно выслушав все те цветы риторики и синонимики, все аллегории и аллюзии, которыми Ретиф соизволил разукрасить эту злосчастную брачную ночь, потупил голову и прошел к жене.

Инженю его ждала: она видела, как Оже входил в дом.

Оже сразу взял правильный тон; Инженю ответила ему гордым молчанием.

– Простите меня, – упав на колени, взмолился он. – Я не виноват. Неужели вы можете ненавидеть меня за то, что я уступил угрозам? Воспитанный в страхе перед сильными мира сего, я решил, что мы все пропадем, если один из самых могущественных вельмож королевства обратит на нас свой гнев; господин граф д'Артуа приказал мне действовать так, как я поступил; он грозил мне великим множеством наказаний, намеревался упрятать меня в Бастилию, казнить и заточить в тюрьму вас и вашего отца! Он оставил мне выбор между нашей нищенской жизнью или богатством на свободе.

Инженю поджала губы в гримасе глубочайшего презрения.

Это было ее единственным ответом.

– Не держите на меня зла, – продолжал Оже, – ведь вас спас Бог! Я думал прийти сюда и убить подлеца-принца в ваших объятиях; но я не спас бы вашу честь и погубил бы вашу жизнь, мою, погубил бы всех, кто вам дорог. За это убийство меня приговорили бы к смертной казни, позор и эшафот погубили бы всех нас. Поймите меня, Инженю: по моим расчетам, подсказанным страхом, я признаю это, вы не должны были бы знать о преступлении, которое бы вас обесчестило; принц исчез бы, не узнанный вами; на другой день вы стали бы принадлежать мне, так что прошлое больше не огорчало бы вашу память…

– Замолчите! – вскричала она, трепеща от гнева. – Довольно! Вы мне противны! Вы думаете, что смягчите ваше преступление, ссылаясь в свое оправдание на страх?

– Но, по-моему…

– О, повторяю, молчите!

– Инженю!

– Значит, я вышла замуж за подлеца! Значит, перед Богом я взяла мужа, который, вместо того чтобы защищать меня, рискуя жизнью, как заповедует поступать мужьям Священное Писание, предает и бесчестит меня, спасая собственную шкуру! Вы подлец, и вы еще просите меня простить вас? Да, я выгоняю вас потому, что вы подлец! Именно потому, что вы подлец, я не прощаю вас и не прощу никогда!

Оже продолжал стоять на коленях.

Он, правда, поднял голову и молитвенно сложил на груди руки.

Но презрение Инженю к этому человеку, казалось, стало еще сильнее, если такое вообще было возможно.

– Встаньте, если хотите, – сказала она, – или упивайтесь вашим бесчестием, если вам так нравится: меня это не волнует.

– Но дайте мне хотя бы надежду!

– Надежду на что?

– На прощение.

– Никогда!

– В конце концов, как мы будем жить?

– Так, как жили до свадьбы.

– Отдельно?

– Абсолютно.

– Но что скажут люди?

– Мне это совершенно безразлично!

– Они станут подозревать…

– Я расскажу все.

– Инженю, вы хотите меня погубить?

– Да, если только вы приблизитесь ко мне.

– Короче, чего вы хотите?

– Жить раздельно!

– А ваш отец?

– Я добиваюсь от моего отца всего, чего хочу; я объясню отцу, что вы внушаете мне непреодолимое отвращение и не солгу, ибо это чистая правда.

– А я скажу ему, что вы завели любовника!

– Вполне может быть, что вы не ошибетесь.

– Я ваш муж и убью вашего любовника!

– А я постараюсь устроить так, чтобы он убил вас. Оже вздрогнул и испуганно отпрянул, видя глаза Инженю, в которых пылал огонь гнева и добродетели.

«Она на это способна», – подумал он.

– Значит, вы мне угрожаете убить или заказать убийство господина Кристиана?

– Он ваш любовник, так ведь?

– Не ваше дело… Вы угрожали, да или нет? Будьте мужественным хоть раз в жизни!

– Я не угрожаю – я прошу пощады!

– Встаньте; вы не стоите даже того, чтобы я на вас сердилась.

– Что я буду здесь делать?

– Все, что захотите.

– Где питаться?

– Будете столоваться вместе с нами.

– Где жить?

– Наверху, в мансардах прислуги, есть свободная комната; ее и займете.

– Но это невозможно!

– Если она вам не подходит, отправляйтесь в другое место.

– Я останусь здесь, у вас, ибо это мое право!

– Попробуйте! Я постучу в стену и позову отца. Оже заскрежетал зубами. Но Инженю, совершенно невозмутимая, продолжала:

– Вы расстались со мной навсегда. Не пытайтесь застать меня врасплох, чем-то опоить, не пытайтесь прибегнуть к какому-либо из ваших гнусных средств, ведь после любого сна бывает пробуждение, и я, очнувшись, прикончу вас как собаку.

– Как вы простодушны! – заметил Оже, злобно ухмыляясь.

– Не правда ли? Да, я простодушна и правдива, и вы сами в этом убедитесь.

– Значит, вы меня выгоняете?

– Вовсе нет; по закону на вашей стороне все права; жить здесь, под моей крышей, тоже ваше право.

– Я не согласен.

– Как вам угодно.

– Позднее я подумаю.

– Я тоже, но решения своего не изменю.

– Прощайте, сударыня.

– Прощайте, сударь.

Вот почему Оже вышел из дома, когда Кристиан увидел его из угла, где прятался; вот как обстояли дела, когда Кристиан отправился в Королевский сад, где Инженю назначила ему свидание.

LI. КОРОЛЕВСКИЙ САД

Королевский сад, переименованный в эпоху Революции в Ботанический, люди тогда посещали гораздо реже, чем теперь.

Ведь Париж тогда насчитывал на треть меньше жителей, и по одной этой причине в сад приходило на треть меньше гуляющих.

И животных в нем было не слишком много, а следовательно, они не привлекали такого внимания, какое вызывают в наши дни.

Наверное, там, как и сегодня, пребывал медведь по кличке Мартен, который забирался на дерево, пожирал пирожные и все, что ему давали; испокон веков медведей зовут Мартенами.

Но там не было богатой коллекции гиен и шакалов, которая обязана своим появлением в Париже покоренной нами Африке и которая угрожает заменить этими интересными животными не только все прочие породы, но и вообще все виды живых существ.

Там отсутствовал также поэтичный, томный и грустный жираф, чья смерть, хотя и случившаяся несколько лет назад, даже в наши дни воспринимается завсегдатаями Королевского сада как недавняя горестная утрата. Мало того, что жирафа не было в те времена в саду: ученые, эти великие ниспровергатели всего и вся, дошедшие даже до отрицания Бога, не признавали жирафа и относили камелеопарда к числу упомянутых у Геродота и Плиния сказочных животных, вроде грифона, единорога и василиска!

Итак, в ту далекую эпоху в Королевском саду было меньше посетителей и гуляющих, чем их приходит в Ботанический сад в наши дни.

Утром того блаженного дня, что должен был соединить влюбленных, начал накрапывать чудесный, мягкий и редкий дождик: он способен помешать праздношатающимся заполнять аллеи общественных садов, но, к счастью, не может помешать влюбленным беседовать, охотникам – бродить по лесам, а рыболовам – забрасывать удочки.

Весной, во время пробуждения природы, эта погода прелестна тем, что опьяняет все наши чувства запахами и навевает воспоминания; эта погода возвращает аромат листве и расстилает под легкими стопами прохожих зеленую траву. Осенью эта погода печальна и неприветлива, ибо ничем не напоминает о золотоволосой богине урожая и знойном июльском солнце, а наоборот, предвещает уныние будущей зимы; она печальна и неприветлива, ибо с ветвей облетают последние желтые листья и размокает земля, на которой шаги прохожих оставляют глубокие и грязные следы.

Инженю вышла в указанное время и в указанное время наняла фиакр; но сколь бы пунктуальна она ни была, все-таки пунктуальнее оказался Кристиан, ко времени ее приезда ждавший уже два часа.

Из дома он ушел в одиннадцать часов, не в силах выносить ожидание в четырех стенах до тех пор, пока стенные часы услужливо укажут ему час, когда следует отправляться на свидание; и, несмотря на то что его фиакру, по обыкновению этих почтенных средств передвижения, пришлось потратить более часа, чтобы добраться из предместья Сент-Антуан до Королевского сада, Кристиан, тем не менее, приехал на место в двенадцать минут первого, и до появления Инженю ему оставалось ждать один час сорок восемь минут.

Но это, если считать, что Инженю приедет ровно в два – предположение почти невозможное, так как она должна была выйти из дома г-на Ревельона только в два часа.

Добравшись до цели своей поездки и убедившись, что ему предстоит два часа ожидания, Кристиан укрылся в уединенной рощице деревьев, сквозь кроны которых не мог пробиться мелкий, почти невесомый дождь; дождик стучал по листве, что была гуще на каштанах, нежели на остальных деревьях, ибо каштаны, тесно прижавшиеся один к другому, служили как бы опорой друг другу и сдерживали весь свой аромат у самой земли, не позволяя проникнуть вниз ни капельке влаги.

Самое большее, если капелька дождя, слившаяся со множеством других, становилась достаточно тяжелой и соскальзывала с непроницаемого свода листвы и падала на песок, где оставляла ямку – образ времени, что точит камень.

Кристиан издали, сквозь решетчатую ограду, наблюдал за каждым фиакром, останавливающимся перед продавцами сладостей, фруктов и лимонадов: они расплодились здесь с тех пор, как им удалось приобрести разрешение на торговлю у привратника его королевского величества – тот имел исключительное право торговать прохладительными напитками в Королевском саду.

Наконец показался желанный фиакр; он был зеленый, словно нормандское яблоко, такого пронзительно-зеленого цвета, который поверг бы в дрожь любого колориста; этот зеленый цвет можно видеть за целое льё среди июньских деревьев, хотя они и притязают на то, чтобы быть и считаться зелеными.

Из фиакра вышла Инженю, подобная богине роз, открывающей врата Востока; она надела новое платье, впервые извлеченное из ее приданого. Платье было из черной тафты с шелковыми рюшами и оборками; на девушке была серо-жемчужная шляпка с черными и золотисто-розовыми лентами и туфли на высоких каблуках; благодаря этому наряду ее внешность привлекала взгляды молодых людей, надеющихся обратить на себя внимание, и стариков, предающихся воспоминаниям.

Когда Инженю бежала к рощице, где она уже заметила своего возлюбленного (правда, она опускала глаза или, вернее, делала вид, будто не смеет их поднять), она походила на одну из тех лесных нимф, наготу которых мифы никогда не украшали столь сладострастно, как это делали Буше, Ванлоо и Ватто, обряжая их в пышные и соблазнительные туалеты.

Кристиан, заметив, что Инженю бежит к нему, бросился к ней.

Они встретились и взялись за руки – в рощице не было никого, кто помешал бы им это сделать: мы уже говорили, что продолжал идти дождь, разогнавший праздных зевак.

Но едва они подали друг другу руки, Кристиан сразу заметил перемену в выражении лица Инженю, а она убедилась, что перемена обнаруживалась и в чертах Кристиана.

Побледневший от волнения, Кристиан сохранял еще и бледность– после ранения; Инженю, тоже бледная, была скована необходимостью быть женщиной, женой и хозяйкой дома, оставаясь девушкой: эта печальная обязанность раскрылась вчера под обжигающим вихрем бурной семейной ссоры!

Быстро обменявшись влюбленными, пылкими взглядами, они отвели глаза в стороны.

Все, что с ними произошло, пугало молодых людей не меньше, чем их лица. Кристиан, который пришел на свидание с головой, наполненной игривыми мыслями, что были внушены ему графом д'Артуа, был потрясен до глубины души тем, что видит в этой молодой женщине не только предмет своих мрачных раздумий.

А Инженю, несмотря на ее веселый наряд, вид замужней женщины и дерзость свидания, открыто назначенного ею любовнику, вдруг застыла в нерешительности, трепеща от страха и не зная, с чего начать.

Кристиан взял ее за руку и отвел в тенистую глубь рощицы.

Он счел, что там она будет чувствовать себя более непринужденно, ибо никто не сможет ее видеть.

Они сели на скамью, вернее, Инженю безвольно опустилась на нее, а Кристиан присел рядом.

Как в эпизоде с Франческой да Римини у Данте, в котором рассказывает женщина, а мужчина, слушая ее, плачет, Кристиан, не смея начать разговор, предоставил Инженю возможность заговорить первой.

– Вы пришли, господин Кристиан! – прошептала она самым многозначительным тоном, и в голосе ее одновременно прозвучали и упрек, и приветствие.

– Ах, сударыня, почему вы не позвали меня раньше! – посетовал Кристиан.

– Когда именно?

– Позавчера, например.

– Позавчера? – повторила Инженю. – Потому что вас не было неделю назад, не было месяц назад… Увы, господин Кристиан, вы забыли обо мне, покинули меня!

Молодой человек укоризненно посмотрел на Инженю.

– Помилуйте! – воскликнул он. – И вы поверили в это?

– Но, по-моему, я могла в этом убедиться, – возразила девушка со слезами на глазах.

– Как! – удивился Кристиан. – Вы не знали о том, что отдаляло меня от вас?

– Вероятно, ваше желание или, хуже того, ваш каприз.

– Боже мой! Почему я такой несчастный! – воскликнул паж.

Потом, повернувшись к Инженю, он промолвил:

– Посмотрите, как я бледен! Разве вы не заметили, что я еще хромаю и без этой трости вряд ли мог бы ходить?

– О Боже, что с вами случилось? – испугалась Инженю.

– Случилось то, что я получил пулю в бедро и едва не погиб! Пройди она футом выше, я был бы вполне счастлив, ибо она попала бы в грудь и я был бы мертв.

– Как? – вскричала она. – Значит, тот молодой раненый паж, о ком писали в газетах…

– Был я, мадемуазель.

– Ох! Мой отец скрыл это от меня! Он не только утаил это, но еще уверял меня в обратном!

– Однако он прекрасно знал о моем ранении, ведь он видел, как я упал, – сказал Кристиан. – Мой последний взгляд перед тем, как я потерял сознание, умолял его: ибо я, падая, видел вашего отца и едва не сказал ему: «Заверьте Инженю, что я умираю с любовью к ней!»

– О Боже! – вздохнула Инженю.

– Ведь в тот миг я верил, что ранен очень серьезно и могу умереть, – прибавил Кристиан.

И сказав эти слова, он отвернулся, чтобы скрыть от Инженю слезы, навернувшиеся на глаза.

– Но тогда почему вы, придя в себя, не написали мне? – спросила Инженю. – Почему вы не нашли возможности известить меня о вашем здоровье?

– Прежде всего потому, что я не смел после объяснения между вашим отцом и мною никому доверить нашу тайну, – ответил Кристиан, – но также потому, что целую неделю я не мог говорить, а месяц не мог писать. Но едва у меня появилась возможность писать, я сделал это.

– Я не получила письма, – со вздохом сказала Инженю, с сомнением покачав головой.

– Знаю, – ответил Кристиан, – ведь оба письма, которые я вам написал, у меня.

И он, вытащив письма из кармана шелкового жилета, протянул их девушке.

Инженю вопросительно посмотрела на Кристиана.

– Я не рискнул отправить их по почте, не рискнул послать с рассыльным, не посмел доверить другу. Я боялся, что они попадут в руки вашего отца или скомпрометируют вас в глазах постороннего человека. Вы сами понимаете, что если я виноват, то лишь в благоговейном уважении к вам.

И Кристиан по-прежнему протягивал Инженю письма, которые та не решалась взять.

– Прочтите, – просил Кристиан, – и вы поймете, виноват ли я.

Но Инженю поняла, что, если она станет читать письма, молодой человек непременно увидит на ее лице те различные чувства, которые она будет испытывать, и не ощущала в себе достаточной уверенности, чтобы вынести подобное испытание.

Она нежно отстранила руку Кристиана и сказала:

– Это ни к чему.

– Нет, – возразил Кристиан.; – Вы сомневались во мне, вы еще можете питать сомнения… Если когда-нибудь со мной случится подобное несчастье, вскройте эти письма, прочтите их, и они убедят вас.

Инженю очень хотелось прочесть эти письма; правда, ей был необходим повод, чтобы их взять; поскольку повод этот представился, она им воспользовалась.

Поэтому молодая женщина взяла письма из ладони Кристиана и, вздохнув, спрятала за корсет.

– Ах, я подозревала что-то неладное! – сказала Инженю.

– Почему? – спросил обрадованный Кристиан.

– Я догадывалась, что случилось несчастье, и, услышав, как господин Сантер сказал, что раненого пажа перенесли в конюшни графа д'Артуа, решила сама пойти справиться о его здоровье.

После этого признания молодая женщина по просьбе Кристиана рассказала, как она в четыре часа дня вышла из дома на улице Бернардинцев; как ее стал преследовать мужчина с уродливым лицом; как она, убегая от него, заблудилась и как в то мгновение, когда ее уже хотела схватить рука преследователя, к ней пришла на помощь и защитила отважная девушка по имени Шарлотта де Корде.

– Ах, так предначертано свыше! – со вздохом прошептал Кристиан.

– Но это не дает мне ответа на вопрос, почему я снова увидела вас только в ту страшную ночь? – спросила Инженю.

– Поверьте, объяснить это очень просто, – ответил Кристиан. – Я смог выбраться из дома лишь в день вашей свадьбы, но ничего не знал о тех событиях, что завертелись вокруг вас, поскольку был болен. Я пришел на улицу Бернардинцев, но вас там уже не было. Я навел справки; мне сказали, что вы переехали в предместье Сент-Антуан; разузнав, где находится ваш дом, я встал напротив ворот. Было одиннадцать часов вечера, но в окнах горел свет. Я спросил, по какому поводу там играет музыка и царит веселье, и тогда-то узнал о вашей свадьбе… Ах, Инженю! Я пережил бы меньший ужас, если бы меня поразила молния, если бы под ногами у меня разверзлась пропасть! Я ждал, видел, как из дома вышел Оже и о чем-то беседовал с незнакомцем; как погас свет, как незнакомец вошел в дом, потом снова вышел; я бросился ему навстречу, решив убить, сорвал с него плащ и узнал графа д'Артуа!

– Недостойный принц! – прошептала Инженю.

– О нет, Инженю, нет, не верьте этому: принц, напротив, благороднейший из людей!

– Как? Вы защищаете его?

– Да, Инженю, ибо это он сообщил мне счастливую весть, благодаря которой я еще не умер и не сошел с ума; весть о том, что сегодня вы так же свободны, как вчера, позавчера, месяц назад. О добрый и милый принц, я теперь благословляю его так же, как раньше проклинал! Да, благословляю, так как он сказал мне, что вы по-прежнему моя невеста, а не жена этого негодяя, и вы презираете, ненавидите только одного человека – подлеца Оже!

Инженю покраснела и стала такой очаровательной, что Кристиан чуть было не упал перед нею на колени.

– Ах, Инженю, Инженю! – воскликнул он. – Почему же произошло так, что вы недооценили меня, сочтя способным вас забыть? Ведь в долгие ночи страданий я думал только о вас и ваше имя звучало в каждом стоне, исторгнутом у меня болью… А вы о ком думали в это время? О вашем будущем муже, не правда ли? Но почему я обращаю вам эти упреки? О, я уверен, что вы и сами осуждаете себя за это.

– Но что мне оставалось делать? – вскричала Инженю. – Отец приказал, а гнев подсказал.

– Гнев? Боже, вы сердились на меня?

– Да, на вас, раненого, безжизненного! О, роковая девичья гордыня!.. Сегодня вы воскресли…

– Как видите, Инженю.

– Вижу. Но теперь вы меня любите меньше.

– Как вы можете так говорить, Инженю? Нет, нет, я по-прежнему люблю вас всей душой! Люблю сильнее, чем прежде!

– Вы любите меня, любите, – воскликнула Инженю, – но я теперь не свободна!

Кристиан с нежностью на нее посмотрел, прижав руку девушки к сердцу, и в порыве любви, тронувшем душу Инженю, спросил:

– Значит, вы больше не свободны?

– Да.

– И кто же вас связывает?

– Мой муж.

– То, что вы говорите, абсолютно несерьезно.

– Почему?

– Вы не любите этого человека, не можете его любить: женщина, носящая имя Инженю и обладающая вашим сердцем, никогда не полюбит человека, которого она презирает.

– Ах! – прошептала она.

– Хорошо, если вы не любите его, если вы любите меня…

– Господин Кристиан, когда в тот вечер я увидела вас в моей спальне, я рассердилась на вас, пришла в ярость.

– Но почему, о Боже?

– И вы еще спрашиваете? Разве вы не понимаете? Я думала: «Вот человек, который пришел сюда из прихоти, как он из прихоти покинул меня; в нем – несчастье моей жизни!»

– Во мне?

– Да, в вас несчастье моей жизни; ведь не будь обиды, которую нанесло мне ваше отсутствие, я не попала бы во власть…

– … вашего мужа, – закончил Кристиан, сделав ударение на втором слове.

Инженю покраснела.

– Хорошо, будем говорить серьезно, – продолжал Кристиан. – Скажите, неужели вы можете считать себя связанной с человеком, к которому вы испытываете отвращение, и это не позволяет вам даже произнести его имя?

– Я связана не с человеком, – возразила Инженю, – а с Богом, который слышал мою клятву.

– Бог разрывает на Небе все узы, непрочно связанные на земле, – возразил Кристиан.

– О нет, вы ошибаетесь, сударь, – ответила Инженю.

– Инженю, вы не можете быть женой этого мошенника, это невозможно!

– Но чьей же женой я могу быть?

– Того, кто вас любит.

– Оставим все эти премудрости! Зло совершено, и я буду мужественно его терпеть.

– Я не могу слышать, когда вы так говорите, Инженю! Вы не сумеете убедить меня в том, что вы жена человека, который продал вас в день свадьбы; человека, которого я убил бы, если бы случай не расстроил его подлый расчет; наконец, человека, с которым вас разведет любой суд, если боязнь скандала не помешала бы вам обо всем рассказать! В таком случае, Инженю, вы не замужем, или же тогда можно считать, что и я тоже женат, а на земле больше не осталось ни честности, ни правосудия, ни упований на Бога!

Кристиан говорил с такой страстью, что Инженю, чтобы его успокоить, не сдержалась и протянула ему руку.

– Сударыня, если бы я знал, что вы будете вынуждены считать себя замужней женщиной, я взял бы с собой шпагу, которой разрубил бы связывающие вас узы; но вам стоит только захотеть, чтобы стать свободной… ведь перед вами открыто множество возможностей…

– Вы сказали «множество», Кристиан? Назовите хотя бы одну, что позволит мне отречься от мужа, не ставя об этом в известность отца, расстаться с мужем, не вызывая пересудов людей, стереть из памяти преступление этого человека, не уничтожая его самого, и тогда я буду просить, молить, заклинать вас дать мне эту возможность и осуществить ее, если у меня не хватит на это сил.

Инженю рассуждала точно так же, как граф д'Артуа, хотя и принадлежала к другому полюсу общества.

Кристиану нечего было возразить.

Инженю ненадолго замолчала, ожидая ответа Кристиана, но, увидев, что он молчит, спросила:

– Требовать развода означает требовать скандала; вы по-прежнему требуете этого развода?

– Нет, я прошу у вас только любви, – ответил Кристиан.

– Любви? Но вся моя любовь принадлежит вам, Кристиан! – воскликнула она с той ошеломляющей наивностью, что озадачивает самых дерзких и самых изощренных мужчин.

– Ах, я верю в это, – вскричал Кристиан, – по крайней мере, надеюсь на это! Но что за любовь вы мне предлагаете? Любовь идеальную!

– Что вы называете идеальной любовью? – спросила Инженю.

Кристиан опустил голову и тихо спросил:

– Вы согласитесь принять меня у себя?

– Это невозможно!

– Почему?

– Потому что вас увидит мой отец.

– Нет, вы боитесь мужа, Инженю!

– Боюсь? Нисколько.

– Вы не хотите, чтобы он узнал, что я люблю вас!

– Он это знает.

– От кого?

– От меня.

– Не понимаю!

– Я призналась ему в этом.

– О Боже!

– Если он в этом сомневается, могу повторить.

– Тогда я понимаю, почему вы не разрешаете мне прийти к вам.

– Я уже объяснила вам.

– Нет, вы боитесь, что ваш муж будет прятаться за дверью, поджидая меня в коридоре, чтобы убить.

– Вы ошибаетесь, этого я не боюсь.

– Не боитесь?

– Да, насчет мужа я приняла свои предосторожности.

– Каким образом?

– Рассказав ему мой план.

– У вас есть план, Инженю? – удивился Кристиан.

– Да, на случай, если он попытается прибегнуть к насилию в отношении вас…

– И что вы сделаете?

– Что? Я убью его!

– О храбрая моя Юдифь!

– Он знает, что я говорю правду, и боится.

– Но если нам больше нечего опасаться, примите меня у себя.

– Зачем? – спросила Инженю звонким, трогательным голоском.

– Чтобы…

– Говорите.

– Чтобы с вами… беседовать, – пролепетал Кристиан.

– Беседовать о чем? Разве мы не все друг другу сказали?

– Инженю, разве мы редко встречались до вашего замужества?

– Нет, часто.

– Значит, мы сказали друг другу не все, если я получил ваше письмо, в котором вы пишете, что очень хотели бы встретиться со мной.

– Ну вот мы и встретились.

– Мы встретились, верно, но этого мало… Разве мы все сказали друг другу? Ах, наверное, вы и сказали мне все, однако мне еще необходимо сказать вам очень многое.