Текст книги "Инженю"

XLVI. КАК ГОСПОДИН ГРАФ Д'АРТУА ПРИНЯЛ ОЖЕ

К сожалению, несчастный Кристиан, находившийся на другом конце Парижа, не мог услышать голос Инженю, который утешил бы его.

В этом хаосе событий, в этом лабиринте мыслей Кристиан, подобно Оже, перестал что-либо понимать: он изнемог от горя, тогда как Оже был подавлен страхом и презрением Инженю.

Кристиан возвратился домой измученный, мертвенно-бледный – вид его внушал ужас; он не ответил на участливые вопросы матери и бросился на кровать, обхватив руками голову с такой силой, словно она у него разламывалась.

Но вскоре он встал.

В темноте ему смутно виделось наглое и насмешливое лицо.

Это было лицо принца, предложившего ему дуэль, от которой у Кристиана хватило сил отказаться, поскольку в ту эпоху особа королевской крови была для дворянина неприкосновенной.

Кристиан принял решение написать принцу.

Охваченный волнением, он сочинил письмо, вложив в него всю горечь своей души, и тотчас отправил его в Версаль, приказав незамедлительно вручить принцу.

В письме содержалась изложенная в надлежащей форме просьба об отставке и выражалась уверенность, что честь Инженю будет отомщена той оглаской, какой будет предана столь подлая западня.

После этого Кристиану больше ничего не оставалось делать, так как все его надежды и вся его любовь оказались разбиты одним ударом, и он снова лег в постель, чтобы дать немного отдохнуть раненой ноге, которая от усталости и треволнений вчерашнего дня разболелась так, что это внушало ему беспокойство.

Как ни спешил гонец, добраться до Версаля он смог лишь в девять утра. Так как послание пришло от пажа его королевского высочества, оно было передано графу д'Артуа сразу после его пробуждения.

Лежа в постели, он вскрыл письмо, прочел и принялся его обдумывать не без определенного беспокойства, потому что прошло то время, когда лишенный надежды народ стонал под гнетом дворянства, – уже повеяло свежим ветром, предвещавшим революцию; на горизонте сверкали молнии 14 июля; вдалеке раздавались раскаты грома 10 августа.

Людовик XVI, этот добрый и достойный уважения король, который отменил предварительный допрос с пристрастием и которому предстояло освободить или, вернее, позволить освободить французский народ, уже отучил собственную семью злоупотреблять властью.

Поэтому молодой принц, уставший от ночной гонки, так как он вернулся в Версаль, пустив лошадей в галоп, чтобы получить алиби на случай скандала, задумался над опасными последствиями этого дела и искал способы их предотвратить, когда Оже, имевший к нему доступ в любое время, вошел в спальню и застыл у изножья кровати.

Оже считал, что он сдержал все – и даже больше – обещания, данные принцу; вследствие этого он, сияя от радости, изобразил на лице выражение напыщенной горделивости и самодовольной угодливости: лицо его было раздуто от привычки получать пощечины.

– А-а! – воскликнул принц. – Вот и метр Оже!

Оже, истолковавший возглас своего господина весьма опрометчивым образом, ответил:

– И метр Оже надеется, что доказал вашему королевскому высочеству, что, если слуги, подобные Зопиру, встречаются редко, тем не менее их еще можно найти; да соблаговолит ваша светлость вспомнить, что царь Дарий осыпал Зопира благодеяниями, тогда как я…

– Господин Оже, по-моему, вы слишком сведущи в древней истории, – перебил его принц, – но, поверьте мне, для вас же было бы лучше, если бы вы надлежащим образом изучили историю нашего дома.

– Я говорю об этом вашей светлости потому, – продолжал Оже, улыбаясь самой привлекательной улыбкой и говоря самым обворожительным голосом, – что все сделанное мной для вашего королевского высочества, имеет некоторое и даже очень большое отношение к тому, что сатрап Зопир сделал для Дария.

Граф молчал, пристально глядя на Оже.

– Чтобы проникнуть в Вавилон, сатрап Зопир отрезал себе нос и уши и, пробравшись в город, открыл ворота Дарию… Но что с вами, ваша светлость? По-моему, вы на меня сердитесь.

Очень искреннее и очень открытое лицо графа д'Артуа действительно сильно помрачнело, пока г-н Оже проводил это выдержанное в духе описаний Плутарха сравнение самого себя с персидским сатрапом.

– А чем, по-вашему, господин Оже, я должен быть доволен? – спросил граф.

– Как! Ваша светлость недовольны? – воскликнул Оже, даже не подозревавший, что у принца могут быть еще какие-то желания.

– Но извольте ответить, чем я могу быть доволен?

– Да, понимаю… Ваша светлость недовольны, потому что вас узнали. Но разве это столь важно? Одним удовольствием больше!

– Это уже слишком! Вы смеетесь надо мной, господин Оже! – вскричал принц, резко садясь на постели.

Оже отпрянул назад так, словно его обожгло пламя гнева, которое метали глаза принца.

– Ох, ваша светлость, вы меня пугаете, – сказал он. – Чем я обязан таким отношением ко мне? Разве я не сдержал своего обещания самым точным образом?

– Вы продали товар, господин Оже, но вы его не поставили, в этом все дело.

– Как вы сказали, ваша светлость? – удивился Оже.

– Я сказал, что вы, как глупец или как предатель, оставили гореть ночник, при свете которого меня и узнали; начались крики, угрозы, слезы. Но, поскольку не в моих правилах насиловать женщин, мне пришлось отступить.

– Как же так, ваша светлость?..

– Но будьте спокойны, господин Оже, при этом мне заявили, что именно вы ввели меня в дом.

На лице Оже изобразилось совершенно неописуемое изумление.

– Как!? Неужели вас отвергли, ваша светлость?

– Да! И вам это прекрасно известно, лицемер! Разве вы не встречались с мадемуазель, вашей супругой?

Граф д'Артуа со значением произнес слово «мадемуазель».

– Хорошо, – сказал Оже, надеясь, что принц все обратит в шутку, – хорошо, вы правы: да, ваша светлость, моя жена – мадемуазель! Ибо моя жена так невинна, что ей и в голову не могло прийти, я уверен в этом, будто вы хотели что-то совершить, а не просто нанести визит; правда, она упрекнула меня за то, что я помог вашему королевскому высочеству проникнуть к ней в спальню. Поистине, при крещении ей дали верное имя, и Инженю – настоящее чудо простодушия.

– Да, и вы находите это очаровательным.

– Ваша светлость…

– Пусть будет так! Но вы позволите мне быть другого мнения, ибо это чудо простодушия вышвырнуло меня за дверь, и ночь я провел на улице.

– Но, ваша светлость…

– Молчите! Вы глупец, вы меня оскорбили, вы скомпрометировали мою честь.

– Но неужели, ваша светлость, вы будете принимать это всерьез? – весь трепеща, спросил Оже.

– Буду ли я принимать всерьез? Полагаю, черт побери, что буду!.. А как же иначе! Вы обрушиваете мне на голову дело, которое, наверное, смогло бы завести меня слишком далеко, если бы, к счастью, я не имел под руками вас в качестве моего алиби, а вы, олух набитый, еще спрашиваете меня, принимаю ли я всерьез это дело?

– Правильно ли я вас понял? – воскликнул Оже. – Ваша светлость хочет свалить на меня…

– Ну, разумеется, сударь!

– Но в связи с чем, ваша светлость?

– В связи с тем, что на улице я встретил одного из моих пажей, господина Кристиана Обиньского; этот паладин искал со мной ссоры, и мне едва не пришлось скрестить с ним шпаги.

– Значит, ваша светлость, это он, без сомнения, поднимался к Инженю.

– Вот видите! Поднимался к Инженю! Чудо невинности имеет любовника!

– Неужели ваша светлость так думает?

– Эта непорочная добродетель велела вашему заместителю охранять себя! Правда, у заместителя был номер первый, тогда как мне вы предложили стать номером вторым. Благодарю, господин Оже!

– Почему, ваша светлость, вы так полагаете?

– Трогательная забота, и за нее я в свое время и в своем месте вас отблагодарю, господин Оже, можете быть в этом уверены.

– Но, ваша светлость, я ничего не знал о паже! Я даже не слышал о Кристиане! Как он проведал?..

– Хватит, сударь! Если вы скромно сравниваете себя с Зопиром, вам следует быть лучше осведомленным. Вы не сможете, подобно Зопиру, отрезать себе нос: он у вас не такой длинный; а вот отрезать уши – дело другое, и, если вы сию же минуту не уберетесь отсюда, я сам это сделаю!

– Умоляю, ваша светлость, пощадите!

– Пощадить вас! Почему? Нет, черт возьми, я, наоборот, раздавлю вас… Вот, смотрите!

И граф показал Оже письмо, которое держал в руке:

– Молодой человек номер один, мой паж, пишет мне всякие прелести, например угрожает мне! Пусть так, но огласка падет на вас, господин Оже, и я заранее объявляю вам: мне она не страшна.

Оже вытаращил одуревшие от страха глаза – как он ни старался, он не мог угадать, к чему клонит принц.

– И прежде всего я вас выгоняю во второй раз, – продолжал граф д'Артуа. – Между нами говоря, мне очень хочется объяснить вам, почему я это делаю, – так вот, потому что вы столь же неумелы, сколь и злы; но в глазах светских людей, буржуа, газетчиков, публицистов, философов я изгоняю вас потому, что вы совершили гнусность: продали мужчине женщину, взятую вами в супруги.

– Ваша светлость!

– Я ведь не знал – если я об этом скажу, люди мне поверят, – да, не знал, что Инженю ваша жена; вы меня одурачили; всем известно, что вы очень хитры, и никого это не удивит; этой ролью я и ограничусь. Вы были моим камердинером; желая мне угодить, вы дали мне ключ от двери; я взял его, это верно; но, черт побери, я же не знал, что это ключ от спальни вашей жены, этого ангела чистоты! Ах, метр Оже, вы просто дурак: вы у меня в руках и, будьте уверены, я вас не выпущу!

– Но вы меня губите, ваша светлость!

– Конечно! Уж не считаете ли вы, что я буду колебаться в выборе между вами и собой? Это, право, слишком!

– Ваша светлость, клянусь, что это не моя вина.

– Было бы действительно забавно, если бы вы сумели убедить меня, что во всем виноват я.

– Я спрашиваю у вашего высочества, какой бес мог предвидеть этого Кристиана?

– Какой? Вы сто раз правы, господин мерзавец! Предвидеть это должны были вы.

– Я?!

– Это ваша обязанность хорошего слуги; ибо паж в конце концов мог бы оказаться не просто кавалером, а одним из тех гнусных мошенников, что вымогают деньги, или одним из тех бандитов, что грабят; сначала он мог бы отнять у меня кошелек, потом – жизнь, приставив к горлу шпагу; он мог бы меня и убить, господин Оже! Что вы на это скажете? Отвечайте!

Дрожь пробежала по жилам негодяя; он представил себе не графа д'Артуа, лежавшего убитым на мостовой, а Гревскую площадь, колесо для казни и рядом с колесом – палача с ломом в руках.

– Боже мой! Боже! – восклицал он, заламывая руки. – Что будет со мной, если вы, ваше высочество, покинете меня?

– Что будет? По-моему, я не сообщу вам ничего нового, если скажу, что мне на это наплевать. Письмо пажа требует от меня справедливости, я и буду справедлив: во всем признаюсь королю, попрошу королеву защитить женщину, которую хотят обесчестить, и пойду просить прощения у самой Инженю. Да, черт возьми, метр Оже, не один вы сумеете разыграть свою роль! Потом, сделав все, чтобы совесть моя была спокойна, я вспомню и о вас. Мне угрожают оглаской! Пусть, я согласен; я устрою такую огласку, что никогда еще ее свет не был для меня столь выгодным. Для вас же, господин Оже, останется лишь тень, и вы, если вам так будет угодно, в ней и скроетесь.

– Значит, вы бросаете меня, ваша светлость? – спросил негодяй, сгибаясь в поклоне.

– Я не только вас бросаю, но и отрекаюсь от вас.

– Но если бы я все-таки добился успеха?

– Если бы вы добились успеха?

– Да.

– Хорошо, господин Оже, должен вам признаться, что меня это сильно рассердило бы. Я люблю наслаждения, спору нет, но я считаю, что, честно говоря, заставить проливать слезы такую целомудренную, такую чистую, такую привлекательную женщину, как госпожа Инженю Оже, урожденная Ретиф де ла Бретон, означает платить за наслаждение слишком дорогую цену. Если бы я добился успеха, то думаю, господин Оже, приказал бы прикончить вас как собаку, да простит меня Бог; если бы я добился успеха, то терзался бы угрызениями совести, тогда как сегодня я, слава Богу, потерпел неудачу и мне только стыдно.

– Ваша светлость! Ваша светлость! Неужели вы останетесь непреклонны? – вскричал Оже.

– Господин Оже, я действительно поступил бы слишком глупо, если бы не воспользовался этой возможностью, для того чтобы реабилитировать себя в общественном мнении, – прогнать вас из моего дома.

– Значит, надежды больше нет?

– Никакой, сударь! Ступайте прочь и помните, что каждый звук с улицы будет эхом отзываться в этой спальне; вы будете наковальней, я – молотом. Ведите себя тихо, господин Оже, ведите себя хорошо!

– О! Меня принуждают, принуждают! – вскричал Оже. – Я же не хотел идти на преступление.

– Вы можете идти куда захотите, – ответил принц. – Но поскольку вы, что вполне возможно, придете к виселице, я очень хочу, чтобы повесили вас не у меня в доме.

Оже приглушенно вскрикнул, растерянно огляделся и ушел, издавая какое-то злобное шипение.

Едва он вышел, принц резко дернул за шнурок звонка.

– Пошлите за господином Кристианом Обиньским, – приказал он, – я желаю видеть его немедленно.

XLVII. ПРИНЦ И ДВОРЯНИН

Отправив письмо, Кристиан, после того как в нем остыл первый порыв гнева и немного прошло нервное возбуждение, задумался над последствиями своего обращения с принцем, но, не впадая в панику, забеспокоился, когда в одиннадцать часов утра прибыл гонец от его королевского высочества.

Он очень спешил и добрался от Версаля до Парижа менее чем за час.

Известие о приезде гонца отнюдь не успокоило молодого человека.

В 1788 году от Рождества Христова еще слегка побаивались Бастилии, которая будет разрушена через год, и не совсем забыли традицию, что повелевала каждому французу уважать принца крови вопреки его прегрешениям.

Кристиан, лежавший в постели, велел впустить гонца, чтобы расспросить его обо всем.

Гонец ничего сказать не мог; ему только приказали выехать из Версаля, мчаться во весь опор и передать Кристиану, что тот должен отправиться в Версаль, не теряя ни минуты.

Это «не теряя ни минуты» мало что означало.

Сомневаться относительно намерений графа д'Артуа не приходилось: добрыми они быть не могли.

Поэтому Кристиан тяжело вздохнул, подумав об ожидавшей его судьбе; тем не менее решение он принял сразу.

Отправив курьера обратно в Версаль, он велел передать принцу, что вскоре сам прибудет туда.

Потом Кристиан пошел к матери.

Необходимо было предвидеть все, даже то, что из Версаля ему придется отправиться ночевать прямо в Бастилию.

– Матушка, его королевское высочество приказывает мне сию же минуту прибыть к нему, – сказал он. – Может случиться так, что теперь, когда я здоров, он пошлет меня в поездку, о которой шла речь до моей болезни.

– Ну, что ж, хорошо, – ответила графиня. – Мы же увидимся до вашего отъезда.

– Кто знает, матушка.

– Что значит, кто знает? – спросила графиня.

– Всякое бывает, матушка: иногда такие поездки совершаются внезапно.

– О сын мой!

– Да, матушка, курьер, получив инструкции, выезжает сразу же, и бывает невозможно попрощаться, так как присутствие курьера в Париже может подвергнуть опасности тайну.

– Я понимаю, понимаю, – с волнением ответила графиня. – Значит, вы уезжаете?

– Да, матушка.

– А как же ваше здоровье?

– Мне весьма необходимо развеяться, и предстоящая поездка, если, конечно, она состоится, пойдет мне на пользу.

– Мне больше нечего возразить, – заметила графиня.

Потом, глядя с невыразимой любовью на молодого человека, она спросила:

– Смогу ли я увидеть вас перед тем, как вы отправитесь в дорогу – либо на парижской заставе, либо там, где вы велите мне ждать вас?

– Не знаю, матушка, – нерешительно ответил Кристиан.

– В какую бы поездку вас ни послали, вам не могут отказать проститься с матерью; в противном случае я попрошу вас сказать, куда вас пошлют, чтобы я могла приехать к вам.

Кристиан промолчал; нежность его матери смотрела глазами Аргуса, и ни одна ложь в ее присутствии не могла продержаться больше часа.

Между тем Кристиан – он был еще слишком слаб, чтобы совершать долгие поездки верхом, – велел заложить карету.

Он попрощался с графиней, так и не сумевшей добиться от него ничего другого, кроме того, о чем он уже сказал, и поехал к его королевскому высочеству.

Он застал принца весьма изысканно одетым, очень величественным; когда объявили о приходе Кристиана, он с почти задумчивым видом – это бывало редко – расхаживал по кабинету.

Потупив глаза, паж, робкий с виду, но решительно настроенный, появился на пороге.

– Заходите, сударь, заходите! – предложил принц. – Вы, конечно, предупреждены, что я жду вас.

– Да, принц, – ответил Кристиан, – я знаю, что ваше королевское высочество желает оказать мне эту честь.

Принц подал знак выездному лакею, приведшему Кристиана, удалиться и закрыть дверь.

Слуга ушел; принц и молодой человек остались наедине.

Не говоря ни слова, принц сделал еще несколько шагов по кабинету, тогда как Кристиан молчал, неподвижно застыв.

– Сударь, между нами происходит нечто странное! – обратился к нему принц, внезапно остановившись. – Но прежде всего, если говорить только о письме, полученном мною от вас сегодня утром, вы должны признать, что оно никак не похоже на те письма, какие обычно пишут принцам.

– Простите, ваша светлость, это объясняется лишь одним обстоятельством, – ответил Кристиан. – Случившееся со мной вовсе не походит на то, что происходит с другими людьми.

– Я прошу вас помолчать, сударь, и не желаю выслушивать никаких объяснений, пока не сообщу вам о своем решении.

Кристиан счел, что все для него кончено, и уже отстегнул шпагу, чтобы отдать ее принцу.

– Сударь, я самым жалким образом был введен в заблуждение моим слугой! – продолжал граф д'Артуа (он, разумеется, прекрасно понимал, что творится в душе молодого человека). – Эта ошибка вынудила меня совершить поступок, о котором я весьма сожалею, ибо он обидел женщину. Но, в конце концов, любая ошибка поправима…

– О нет, ваша светлость, нет! – воскликнул Кристиан, закрыв лицо руками. – К сожалению, ту ошибку, что совершили вы, ваше высочество, поправить невозможно!

– Невозможно?! Но почему, скажите на милость?

– Честь женщины, ваша светлость, как вам известно, гораздо более хрупка, нежели честь мужчины; потерянное целомудрие вернуть нельзя.

– Полно! Но извольте сказать, сударь, когда госпожа Оже успела потерять невинность? – спросил принц, сверля Кристиана испытующим взглядом. – Не тогда ли, когда осталась с вами?

– Как, ваша светлость! – возмущенно воскликнул Кристиан. – Женщина, которую муж отдал вам…

– Лучше скажите продал, сударь.

– Ах, ваша светлость, Инженю обесчещена!

– Ни в коей мере, сударь, здесь, по-моему, вы глубоко заблуждаетесь.

– Простите, я не понимаю.

– Сейчас поймете… В день мятежа, в тот самый вечер, когда вас ранили, я имел счастье встретить мадемуазель Инженю одну, без отца; хотя она и не могла знать, кто я, мне пришлось проводить ее домой; следовательно, она видела меня и была со мной знакома. Сегодня ночью, вновь меня увидев, она вполне естественно обнаружила между моим лицом и лицом своего мужа ту счастливую разницу, какую было угодно создать Небесам. Это обстоятельство могло бы ее смягчить, не правда ли? Так вот, нет, все произошло совсем иначе: она закричала, испугалась, стала на коленях умолять меня не трогать ее. Я высказал все те банальности, какие подсказала мне учтивость, но Инженю была непреклонна; я взял свои шляпу и шпагу, сделал ей комплимент, сопроводив его глубоким поклоном, и, радуясь тому, что ошибся или, вернее, тому, что меня обманули, вышел на улицу, как вам, сударь, известно, поскольку там вы меня и встретили.

– Неужели все это правда? – пробормотал Кристиан, потрясенный до глубины души. – Неужели все это правда, ваша светлость?

– Что вы сказали? – спросил принц со всей надменностью своего гордого характера, возмутившись тем, что его слова смеют подвергать сомнению.

– О, простите, ваша светлость, да, это правда! – воскликнул Кристиан. – Ваши уста, уста благородного принца и честного дворянина, не могут солгать… Ваша светлость, я верю вам и благодарю вас. Так Инженю чиста? Силы Небесные! Но я умру от радости, ваша светлость!

– Так, значит, вы ее любовник, дорогой мой?

– Я любовник? О ваша светлость, если обожать женщину, благоговеть перед ней, боготворить ее взгляд, голос, упоительную прелесть каждого жеста, если жаждать целовать следы ее ног и умирать от сердечного трепета, когда вас касается ее платье, – если того, кто испытывает все это, можно называть любовником, ваша светлость… О да, согласен с вами, я любовник Инженю!

– Вы, дорогой мой Кристиан, поистине, возвращаете мне вторую молодость этой вашей историей, – улыбнулся принц, неожиданно впав в фамильярно-юношеский тон.

Тогда Кристиан, тоже обрадовавшись и став от радости доверчивым, принялся рассказывать принцу о всех своих приключениях: сначала о той приятной, но вместе с тем и печальной жизни рядом с Инженю, когда он, поселившись на той же лестничной площадке, выдавал себя за рабочего-резчика; потом он поведал о нравоучениях папаши Ретифа, о своем изгнании из того дома, о полученном ранении, о страданиях во время бесконечно тянувшейся болезни, когда ему невозможно было послать Инженю весточку о себе; далее он сообщил, почему свой первый выход из дома матери он совершил на улицу Бернардинцев и как его послали оттуда на улицу Предместья Сент-Антуан; наконец, он перешел к тому, что видел и слышал вплоть до рокового мгновения, когда он, доведенный до крайности жесточайшими муками ревности, преградил дорогу принцу.

Кристиан закончил свой рассказ; настал черед графа д'Артуа.

– Хорошо, дорогой мой Кристиан, теперь, когда я знаю о ваших похождениях, – начал принц, – будет справедливо, если я расскажу вам о своих. Итак, слушайте о том, чего вы не знаете. Как я вам сказал, встретив эту восхитительную девушку, я пришел в восторг: она поразила меня как образец той красоты, что мы встречаем в простолюдинках, которых Богу следовало бы сделать герцогинями или королевами. Оже, мой… фактотум, обещал мне заполучить ее.

– Ах! Вот в чем дело!

– Что поделаешь, я согласился, и в этом моя вина! Похоже, этот негодяй хотел ее похитить, как вандал; но Оже и его товарища, которого он взял в напарники, изрядно побили; я, как вы сами понимаете, оставался в стороне и даже не знал, что произошло. Поэтому затея провалилась; я немедленно выгнал Оже, который оказался таким болваном, что в драке опорочил ливрею моего дома.

– И вы поступили благородно, ваша светлость! – воскликнул Кристиан.

– Да, но не торопитесь, это еще не конец.

– Я слушаю, ваша светлость.

– И вот мой плут задумывает на свой лад отомстить за обиду! Догадайтесь, в чем заключалась его месть? Негодяй обратился к вере или, вернее, из уважения к религии прикинулся верующим; своими разглагольствованиями он прельстил какого-то добряка-кюре по имени Боном. Короче, он получает от него рекомендации, хлопочет изо всех сил, становится каменщиком, маляром, не знаю кем еще! Он зарабатывает тридцать су в день, обхаживает папашу Ретифа, кружит голову его дочери и загадочным образом на ней женится. Я, быть может, еще немного и подумывал об Инженю, хотя совершенно забыл о нем, но он решил подъехать ко мне с помощью замужней женщины. Вам полезно знать, что я, выгоняя Оже, сравнил его – разумеется, чтобы дать ему почувствовать их превосходство над ним, – с Лебелем, Башелье и со множеством прославленных фронтенов, чью компанию он опозорил. Вчера утром я получил письмо; вот оно:

«Ваша светлость,

Инженю уже не живет на пятом этаже в доме по улице Бернардинцев; теперь она проживает в доме торговца обоями Ревельона на улице Предместья Сент-Антуан, на четвертом этаже. Кроме того, в ее положении кое-что изменилось: она уже не девушка, а замужняя женщина; она больше не подчиняется отцу, а свободно распоряжается собой.

Приезжайте в фиакре от полуночи до часу ночи на улицу Предместья Сент-Антуан и ждите напротив указанного дома. Ваше высочество найдет на месте человека, который откроет ему дверь и объяснит расположение комнат в доме».

– Как, ваша светлость! Он посмел написать это? – негодующе вскричал Кристиан.

– Но вот же письмо, черт возьми! – ответил принц.

– Какое счастье, что ваше высочество его сохранили!

– Чума его забери! Я оставил письмо при себе, поскольку думал, что это западня!

– Да, понимаю… Значит, ваше высочество, вы пришли на встречу?

– И он тоже… Он дал мне ключ, объяснил, как войти в дом, и, право же, мой дорогой Кристиан, этот негодяй погубил бы вашу любовницу, не будь ночника, осветившего меня так некстати.

– Подлец!

– Верно ведь?

– Но, ваша светлость, теперь виновный известен…

– О, с этим мерзавцем я разберусь сам, – рассмеялся принц, – я знаю, как его наказать.

– Но простит ли ваша светлость меня?

– Все уже прощено: вы славный молодой человек, Кристиан. Теперь посмотрим, что нам сделать с этим Оже.

– Ах, ваша светлость, надо преподать ему хороший урок.

– Согласен. Но будем осторожны, честь женщин страшно страдает, когда мужчины преподают друг другу уроки, а я придерживаюсь принципа, что лучше иметь ткань без дырок, пусть и не столь дорогую, чем самую роскошную, но заштопанную.

– Вы правы, ваша светлость; кстати, я совсем с ума сошел и забыл, что имя вашего высочества нельзя подвергать опасности, что заставить вас опуститься до этого дела означало бы очень дурно отблагодарить вас за ваше благородство и вашу доброту.

– Не стоит благодарности! – воскликнул принц, который, благодаря принятым им мерам предосторожности, уверился, что из этого дела он выйдет безукоризненно чистым. – Ради вашего удовлетворения я бы многим рискнул, но подумайте сами: с этой девушкой вы любезничали в темноте, когда папаши Ретифа дома не было; вас прогнали из дома Инженю, несмотря на то, что признали в вас дворянина, хотя вы прикидывались рабочим; далее – свадьба Оже, мое появление в спальне новобрачной, потом ваш приход… Наконец, согласитесь, разве для всех тех, кто, в отличие от нас, не проникал в комнату на пятом этаже по улице Бернардинцев и в комнату на четвертом по улице Предместья Сент-Антуан, желая приобщить невесту к свету любви, это не выглядит несколько непристойно, слегка запутанно, чуть-чуть в духе «Женитьбы Фигаро»? Общество, как вы понимаете, мой дорогой Кристиан, не ведает сострадания, ведь этой несчастной девушке множество раз угрожали, но каждый раз она спасалась; эта невинность, которую хотели осквернить в святилище супружеской жизни двое мужчин – один из них граф д'Артуа, другой – его паж, – разве это все не делает Инженю несколько похожей на невесту короля Гарбии? Кристиан побледнел.

– Ах! Вы безумно в нее влюблены! – воскликнул граф. Кристиан вздохнул и устремил глаза вверх.

– Ну хорошо, и что же вы намерены делать? – спросил граф.

– Ваша светлость, все очень просто, – решительно сказал Кристиан. – Я ее похищу!

– Ай-ай-ай, мой дорогой друг!

– Помилуйте, ваша светлость, разве теперь больше не похищают девушек?

– Конечно, черт возьми! Но будьте осторожны с Инженю: она замужняя женщина. Оже, если вы похитите его жену, поднимет страшный шум; огласка, которой мы стремимся избежать, с его помощью падет на нас. И благородную роль, что нам предстоит сыграть, вместо нас исполнит он.

– Но, ваша светлость…

– Ах, вы еще не знаете, что представляет собой этот Оже! Это, поверьте мне, очень опасный негодяй; конечно, я охотно упрятал бы его в каменный мешок, но тогда он из негодяя превратится в узника, заслуживающего сочувствия. Послушайте же меня, мой дорогой Кристиан, и бойтесь, как чумы, обратить на господина Оже внимание общества.

– Но что же делать, ваша светлость?

– Надо ждать, дорогой мой; Оже долго бездействовать не сможет; кстати, если бы он и сумел что-то предпринять, решительные поступки не в его характере; совсем скоро он должен превратиться в законченного преступника, верьте моему опыту. Мои слова вызывают у вас улыбку, ибо вам известно, что мне всего лет на семь – восемь больше, чем вам; но принцы рождаются на десять лет старше остальных людей, – следовательно, я старше вас вдвое.

– Значит, ваша светлость, вы мне советуете ждать? -Да.

– Но ожидание – это смерть. Инженю во власти этого негодяя, он ее муж.

– Правильно! Поэтому сейчас мы все здраво обсудим, и вы неоспоримо уверитесь, что мои доводы убедительнее ваших. Вы хотите все здраво обсудить?

– Клянусь вам, ваша светлость, что большего я и не прошу.

– Хорошо, садитесь.

– Я не смею, ваша светлость…

– У вас больная нога.

– Ваша светлость, я вынужден повиноваться, – сказал Кристиан и присел на стул.

Граф д'Артуа придвинул к нему свое кресло, как это делают в Комеди Франсез, когда собираются исполнить спокойную сцену.

– А теперь вы слушаете меня? – спросил принц.

– Слушаю, ваша светлость, – ответил Кристиан.