Текст книги "Инженю"

XLIV. ВЕЧЕР ДНЯ СВАДЬБЫ

Кристиан, ушедший от Марата, не совсем поняв разыгравшуюся там сцену, вернулся домой, к матери.

Теперь у него появился благовидный предлог, чтобы выйти из дома одному: он был обязан нанести визит графу д'Артуа.

Принц знал о несчастье, случившемся с его пажом, и, поскольку граф д'Артуа был человек добрейшей души, он не раз с большим сочувствием справлялся о его здоровье.

Кстати, принц давно обратил внимание на Кристиана и очень любил юношу за его изысканно-благородную внешность.

В пять часов молодой человек вышел из дома, чтобы поехать к принцу; он решил сделать после визита все, что будет в его силах, чтобы встретиться с Инженю; ибо – мы об этом уже говорили и повторяем снова – в своих лихорадочных видениях Кристиан не переставал с обожанием созерцать образ любимой девушки. Любовь к этой кроткой фее проливала бальзам на его рану, и он, страдая от разлуки, вместе с тем предавался мечтам о будущем.

Принц выглядел веселым; он поздравил Кристиана с выздоровлением и обещал, что от себя тоже поблагодарит Марата за его прекрасное лечение.

Прежде чем войти к графу д'Артуа, Кристиан отослал свою карету, наказав кучеру передать матери, что принц задержит его до позднего вечера; таким образом, графиня не станет волноваться, а сын будет свободен.

В семь часов он простился с принцем, нанял фиакр и велел кучеру ехать на набережную Сен-Бернар.

По расчету Кристиана, именно в это время Ретиф, выходивший каждый вечер с дочерью на прогулку, обычно возвращался домой; если они еще не вернулись с прогулки – он увидит девушку на улице и подаст ей знак; если они уже дома – он отважится подняться и постучаться к Инженю.

Конечно, это будет дерзость, но Инженю, узнав, что он выстрадал, простит его.

Кристиан чувствовал, что его сердце бьется сильнее по мере того, как он шел по улице; издали он не сводил глаз с окна, которое, как он ожидал, будет освещено мягким, дрожащим светом лампы.

В окне было темно.

«Ну, что ж! Они еще не вернулись, – подумал Кристиан. – Ведь они не могли лечь спать так рано. Кстати, Инженю не спит без ночника, и, если он горит, штора в ее комнате приобретет розоватый цвет, указывающий на то, что ночник зажжен».

Кристиан принялся расхаживать по улице взад и вперед.

Так он прошагал около часа.

Через час раненая нога невыносимо устала, и Кристиан начал волноваться. Он снова вышел на набережную, подал кучеру знак подъехать и, сев в фиакр, приказал остановиться за три-четыре дома от входной двери дома, где жила Инженю.

Сидя в неподвижном фиакре, Кристиан слышал, как пробило восемь, половину девятого, девять.

Он наблюдал, как улица постепенно пустеет, и скоро Кристиан остался на ней почти один.

Тогда он встревожился всерьез: несмотря на то что было очень поздно – пробило половину десятого, – Ретиф и Инженю не возвращались.

В конце концов, он решил выйти из фиакра и расспросить соседа: привратников в домах буржуа того времени не было и в помине.

Соседом Ретифа был бакалейщик; он закрывал свою лавку, когда к нему обратился Кристиан.

– Сударь, не могу ли я узнать у вас, не случилось ли несчастья с господином Ретифом де ла Бретоном, который живет на пятом этаже в соседнем с вашим доме? – спросил молодой человек.

– Уж не печатник ли это, что пишет и сам набирает книги? – ответил вопросом на вопрос бакалейщик.

– Это он.

– И у него есть дочь?

– Да.

– Несчастья с ним, сударь, не случилось, но он переехал.

– И когда же?

– Позавчера.

– А не знаете, куда?

– Он перебрался в предместье Сент-Антуан.

– Не знаете ли вы его адрес?

– Нет… Знаю только, что поселился он у торговца обоями.

– Не у его ли друга господина Ревельона?

– Господин Ревельон, верно! Да, сударь, он живет у господина Ревельона.

Кристиан поблагодарил бакалейщика и снова сел в фиакр, назвав кучеру адрес г-на Ревельона, который был ему известен потому, что он не раз слышал его от Инженю.

Через четверть часа фиакр остановился перед домом торговца обоями, на противоположной стороне улицы.

У ворот дома выстроилась вереница фиакров, поджидающих седоков; окна на втором этаже были ярко освещены, заливая светом даже улицу.

Кристиан услышал звуки оркестра и заметил, что за портьерами движутся тени танцующих.

Молодой человек понял, что у Ревельона бал; но по какому поводу?

Он велел кучеру это выяснить.

Кучер слез с облучка, отправившись перекинуться словечком со своим собратом, и скоро вернулся обратно.

– Ну, что там? – спросил Кристиан.

– Свадьба в доме, вот что.

– И кто выходит замуж?

– Откуда я знаю? Девушка!

– Ты узнал ее фамилию?

– Я не спрашивал.

– Выясни, постарайся узнать фамилию особы, что выходит замуж.

Кучер снова отправился за сведениями.

Все, что Кристиан узнал до этой минуты, казалось странным, но беспокойства не внушало. У г-на Ревельона две дочери; танцевали на втором этаже, значит, у Ревельона; поэтому, по всей вероятности, замуж выдавали одну из девиц Ревельон.

И все-таки сердце Кристиана невольно сжималось, пока его кучер переходил от фиакра к фиакру, расспрашивая других кучеров.

Наконец славный малый вернулся.

– Черт возьми, сударь! Они говорят, что не знают фамилии новобрачной: правда, как вы сами видите, свадьбу играют у господина Ревельона.

– Вероятно выходит замуж одна из его дочерей?

– Да нет, сударь, – возразил кучер, – я спрашивал… Особа, что выходит замуж, живет в доме Ревельона всего два дня.

– Что же такое он говорит?! – прошептал Кристиан, сопоставляя то, что рассказал ему бакалейщик с улицы Бернардинцев, с тем, что разузнал кучер.

Он устремил на окна второго этажа исполненный тревоги взгляд.

В эту минуту одно окно распахнулось: из дома на улицу сразу выплеснулись песни, радостные крики; какой-то мужчина облокотился на подоконник; Кристиану смутно показалось, что он его где-то видел.

Неизвестность была для Кристиана слишком мучительна: он открыл дверцу фиакра, чтобы выйти и все выяснить.

Но тут пробило полночь, и в это мгновение подъехал еще один фиакр; однако, вместо того чтобы занять место в хвосте вереницы экипажей, он остановился на темном углу улицы, в нескольких шагах от фиакра Кристиана.

В этом фиакре сидел человек, который, как и Кристиан, приехал сюда, чтобы кого-то ждать, и явно тоже желал остаться незамеченным: осторожно высунув голову из окошка и заметив нескольких гостей, вышедших из дома и подзывавших карету, он снова откинулся на сиденье.

Следом за тремя – четырьмя уставшими танцорами из дома торопливо вышел мужчина, высматривая кого-то в темноте.

Вероятно, второй фиакр остановился в заранее назначенном месте, ибо мужчина побежал к нему, даже не обратив внимание на фиакр Кристиана.

Кристиан решил, что от этого человека он узнает больше, чем от кучеров, спрыгнул на землю и, прижимаясь к стенам домов, пробрался до ворот и укрылся в их нише.

Человек, вышедший из дома и направлявшийся ко второму фиакру, был одет с необычной изысканностью, на манер вырядившегося на праздник буржуа.

«Наверное, жених», – подумал Кристиан.

В петлице сюртука у того действительно торчал целый букет.

Подойдя к фиакру совсем близко, человек снял шляпу и тихо спросил:

– Это вы, ваша светлость?

Самый тихий голос далеко разносится в ночи, когда все частицы воздуха отделяются друг от друга, очищаются для того, чтобы в промежутках между ними лучше проникал звук.

– А! Это ты? – послышалось из фиакра.

– Да, ваша светлость.

Кристиан, затаивший дыхание при словах «ваша светлость», прислушался более напряженно.

– Ну что, разве я не человек слова, разве я вам солгал? – спросил стоящий у фиакра человек.

– О, право же, я, признаться, не верил в это!

– Во что же вы верили?

– Ну, что ты оставил за собой право на жалкую месть. Ты ушел от меня с угрозами, я не забыл этого, и подтверждение тому, что я взял с собой телохранителя с пистолетами… И сам видишь, я тоже вооружен.

– Напрасная предосторожность, ваша светлость! – с горечью ответил человек, вызывавший недоверие. – Я сказал вам, что отомщу за вашу несправедливость, это верно. И вот вам моя месть: я предлагаю вам то, чего вы желали, отдаю вам то, что обещал. Честный человек держит свое слово.

– Значит, малышка здесь?

– То есть моя жена… Да, ваша светлость.

– Вот как! Ну а ты?

– Я, ваша светлость, уйду, а вы останетесь. Гости собираются расходиться, как вы изволите видеть. Трое-четверо самых настырных ждут, чтобы попрощаться со мной, а добрый папаша должен благословить дочь; получив благословение, она уйдет к себе спать. Я принес вам ключ от моей спальни; вы замените меня во всем и, благодаря жертве, которую я вам приношу, в будущем сможете лучше относиться к самому преданному из ваших слуг.

– О! То, что ты делаешь сейчас, возвышенно!

– Не шутите, ваша светлость! Это гораздо серьезнее, чем вы думаете, ведь речь идет о восстановлении моей репутации. До меня у вас в почете были эти бонтаны и лебели, врали и фигляры; я же хотел доказать вам, что могу совершить то, на что никогда не был способен ни один из этих людей.

– Кто может знать, где способно гнездиться самолюбие! – тихо воскликнул тот, к кому обращались «ваша светлость».

– Теперь, пожалуйста, помолчите. Когда вы увидите, как выходит семья Сантера – их трое: жена, мальчик лет восьми – десяти и детина ростом в пять футов десять дюймов (он снабжает пивом весь квартал), – смело заходите в дом и поднимайтесь на четвертый этаж; дверь, ключ от которой я вам дам, прямо напротив лестницы.

– Хорошо! Отлично! Я дам о себе знать, и ты увидишь, как я исправляю свои ошибки!

– Признавать ошибки, ваша светлость, – уже большое дело! – назидательным тоном заметил стоящий у фиакра мужчина.

– Пустяки! Этим ты не удовольствуешься в обмен на твою брачную ночь и будешь прав… Прощай, Оже!

Кристиан слышал весь этот разговор, и ему казалось, что он в бреду, ибо ничего не понимал и не мог поверить, что оказался замешан в эту комедию, которая разыгрывалась между мужчиной, именуемым «ваша светлость», человеком по имени Оже и той новобрачной, которую ее муж так бесстыдно продавал богатому сеньору в первую брачную ночь.

Кристиан, наблюдая за этим торгом, дрожал всем телом; голос мужчины, прятавшегося в фиакре, казался ему знакомым; имя Оже он уже слышал.

Кристиан снова прислушался, но разговор закончился; человек по имени Оже вернулся обратно в дом, откуда довольно скоро снова вышел в сопровождении трех особ, о ком он уже говорил, то есть Сантера, его жены и сына.

– Прощайте, господин Сантер! – громко сказал он, закрывая дверцу фиакра, в который тот уселся. – Прощайте, госпожа Сантер! До завтра!

Грубый раскатистый смех послышался в ответ.

Фиакр уехал.

После этого Оже помахал рукой: дверца второго фиакра открылась, и на землю спрыгнул закутанный в плащ человек; он осторожно приблизился к двери, где его ожидал Оже; последний что-то вложил ему в ладонь (как понял Кристиан, это и был обещанный ключ), и, словно боясь, что тот человек, кого он называл «ваша светлость», еще в чем-то ему не доверяет, новобрачный свернул за угол и исчез.

Кристиан, охваченный ужасом, застыл на месте: чем меньше он понимал, что происходит, тем больше был страх, испытываемый им.

Как только Оже скрылся, незнакомец вошел в дом и закрыл за собой дверь; все было кончено.

И тут из неприкрытого окна до Кристиана донесся хорошо знакомый голос и, подобно пуле, попавшей ему в бедро, не менее смертельно поразил его прямо в сердце.

Это был голос Ретифа.

– Ну, зять мой, крепко запирайте ваши двери, и спокойной ночи! – говорил он. – О Гименей! Тебе отдаю я мою Инженю!

И окно закрылось.

Потрясенный Кристиан обессилено присел на каменную тумбу у ворот.

– Да! Сомнений больше нет, нет! – бормотал он. – Инженю вышла замуж!.. Но кто такой этот Оже, который называет ее «моя жена», а сам убегает из дома, куда вместо себя впустил чужого мужчину?.. Кто этот человек, кого он называет «ваша светлость»? Кому из них Ретиф отдает Инженю?.. О проклятый дом! – воскликнул он. – Почему не распахнешь ты свои стены, чтобы взгляд мой смог проникнуть в твои самые темные тайники?

И Кристиан протянул к дому судорожно сжатые руки, как будто желая разодрать его ногтями.

Но вскоре он опустил затекшие руки и, опьянев от гнева, отдался на волю всемогущему потоку горя.

«Завтра я все узнаю об этой тайне, – подумал он. – Завтра вошедший в дом мужчина выйдет, а я буду здесь и увижу его лицо».

Кристиан прислонился к стене, чтобы не упасть.

Потом, заметив, что в гостиной на втором этаже свет погас, а в окне на четвертом горит лишь ночник – роковой свидетель чужого счастья, – Кристиан со стоном сел в свой фиакр (кучеру он велел встать прямо перед дверью) и, бессильно раскинувшись на подушках, стал считать, дрожа от холода и плача, долгие часы этой жуткой ночи, ожидая, когда из дома выйдет человек, укравший его счастье.

XLV. СПАЛЬНЯ НОВОБРАЧНОЙ

Так прошло более часа; для Кристиана это был час невыразимой тоски и неописуемой душевной муки.

Все это время он без конца вылезал из фиакра и опять садился в него. Много раз глаза Кристиана задерживались на ночнике, неподвижное пламя которого просвечивало сквозь занавеси.

Но вот его напряженный слух уловил какой-то шум в проходе к дому; дверь в проход, которую долго и напрасно трясли, все-таки открылась в результате усилий неумелой руки.

Через приоткрытую дверь на улицу проскользнул закутанный в плащ человек.

Но Кристиан, предупрежденный шумом, успел выбраться из фиакра и преградил ему дорогу.

Незнакомец остановился; Кристиан понял, что под складками плаща он нащупывает рукоятку шпаги.

Однако незнакомец, прежде чем выхватить шпагу, отступил на шаг назад и голосом, явно указывающим на привычку командовать, спросил:

– Что вам угодно, сударь? Кто вы такой, чтобы преграждать мне дорогу, и, скажите на милость, что вам от меня нужно?

– Но я тоже желаю знать, кто вы, сударь, и почему вы в такой поздний час выходите из этого дома?

– Прекрасно! – ответил насмешливый голос. – Похоже, я имею дело с командиром стражников? Вот уж не думал, что полиция Парижа так хорошо работает!

– Я не командир стражников, сударь, и вы это отлично понимаете, – возразил Кристиан.

– Прекрасно, – сказал незнакомец. – Если вы не командир стражников, то дайте мне пройти.

И, вытянув руку, он попытался оттолкнуть Кристиана.

Но Кристиан левой рукой схватил его за ворот плаща и, пока незнакомец правой рукой вытаскивал из ножен шпагу, сумел сдернуть с его головы капюшон.

И в ту же секунду он с ужасом отпрянул.

– Ваша светлость граф д'Артуа! – вскричал он. – Ваша светлость, это вы?

– Мой паж Кристиан! – в свою очередь изумился граф д'Артуа, делая шаг вперед, тогда как молодой человек отступил на три шага назад.

– Ваша светлость, я три часа слышу ваш голос, – с волнением продолжал Кристиан, – я узнал вашу походку, ваша светлость… Но все-таки – о нет, нет! – не хочется верить…

– Во что же вы не хотите поверить, сударь?

– В то, что ваше королевское высочество могло бы решиться сделать…

– Что именно?

– То, что вы сделали здесь! Совершить самое гнусное из всех преступлений!

– Довольно! – вскричал принц. – И почему, господин Кристиан, вы разговариваете со мной в таком тоне?

– Неужели ваше королевское высочество не знает, что происходит нечто чудовищное?

– Что именно?

– Что вы занимаете место человека, который сегодня женился?

– … и который продал мне свою жену… Да, господин Кристиан, я знаю это.

– И ваше королевское высочество в этом признается? Это постыдно!

Принц пожал плечами.

– Подумать только! – воскликнул он. – Неужели мои пажи впали в добродетель? Что же за вздор несут тогда парижане, которые вопят о безнравственности, едва завидев меня?

– Ваша светлость, нравственен я или нет, парижан это не касается, меня же волнует только одно: как подсказывает мне моя совесть и велит моя честь, я не могу служить принцу, которого позорят такими услугами! Следовательно, я с сожалением повергаю к стопам вашего королевского высочества просьбу о моей отставке.

– Прямо здесь! Вот так, на улице! – воскликнул принц, пытаясь все обратить в шутку.

– Да, ваша светлость, – серьезным тоном ответил Кристиан. – И не моя вина, если моя просьба, припадая к вашим стопам, упадет в грязь.

– О право же, какой забавный плут! – с раздражением воскликнул граф д'Артуа.

– Ваша светлость, я благородный дворянин, – ответил Кристиан. – Я уже не служу у вас и…

– Что?

– И считаю, что вы меня оскорбляете!

– Ну, это сущий пустяк, господин Кристиан; к тому же, этой ночью я в скверном настроении, и меня вполне устроит, если я в самом деле кого-нибудь накажу.

– Ваша светлость…

– Поймите меня, сударь; ведь я тоже говорю с вами как дворянин. Вы считаете себя оскорбленным, не так ли?

– Ваша светлость…

– Да ответьте же, черт возьми!

– Вы, ваша светлость, произнесли слово «плут»?

– Пусть так! Я готов дать вам сатисфакцию, и тогда вы сравняетесь с его светлостью герцогом Бурбоном; надеюсь, этим пренебрегать не стоит.

Кристиан колебался, не понимая, на что намекает принц; но граф д'Артуа продолжал выводить юношу из себя.

– Ну, мой милый друг, обнажайте шпагу, смелее, пока мы одни! Ведь если кто-нибудь появится и меня узнают, вас схватят и вы просто-напросто поплатитесь своей головой.

– Принц!

– Да не кричите вы так громко, черт побери! Лучше защищайтесь, господин поборник справедливости и защитник добродетели!

И с этими словами принц решительно обнажил шпагу.

Кристиан, захваченный первым порывом ненависти и ревности, уже наполовину вытащил из ножен шпагу, но вдруг, поразившись чудовищности того, что он собирался совершить, произнес:

– Нет, нет, никогда!

И снова вогнал шпагу в ножны.

– Ну вот, сударь, – сказал принц, дав Кристиану возможность завершить его жест и произнести фразу. – Поскольку вы снова пришли в себя, отправляйтесь своей дорогой, а я пойду своей.

Принц ушел, бормоча какие-то слова, которых Кристиан не понял и, будучи совершенно потрясенным, даже не пытался понять.

Граф д'Артуа скрылся из виду.

Кристиан собрался с мыслями и огляделся.

Принц, уходя, оставил открытой дверь в проход к дому.

Кристиан заметил это и то ли от радости, то ли от боли вскрикнул. Приоткрытая дверь была свободным путем к объяснению всей этой страшной истории.

Молодой человек вбежал на лестницу, поднялся на четвертый этаж, нашел дверь напротив лестницы, слегка приоткрытую, как и уличная, вошел и увидел Инженю: бледная, словно в бреду, она, опустив голову, стояла на коленях перед постелью.

На шум, вызванный Кристианом, она обернулась и, узнав своего возлюбленного, которого она так долго ждала, вскрикнула и упала без чувств.

Занималась заря; за стеклами дома забрезжил свет; угловое окно спальни выходило в сад девиц Ревельон; оттуда доносилось пение птиц, и эта тихая утренняя песнь ни в чем не была похожа на другие звуки дня.

Кристиан, увидев, что Инженю лежит на полу, подбежал к ней и, обняв ее, пытался привести в чувство. Внезапно в соседней комнате послышались чьи-то шаги: это был Оже.

Он видел, как принц ушел, и возвращался к семейному очагу.

Инженю в обмороке, склонившийся над ней Кристиан, этот человек на пороге комнаты, первые белесые лучи рассвета, освещавшие место действия, – все это создавало странную, исполненную таинственного страха и холодного ужаса картину.

Кристиан узнал подлого человека, гнусного мужа; он еще не знал ничего и почти ничего, кроме того, что Инженю стала жертвой невиданно бесчестного замысла.

Он взял в руку шпагу.

Оже, который уже прошел по спальне несколько шагов, отступил к двери, испуганно озираясь.

Он искал чем защищаться.

При появлении Оже Инженю вышла из летаргического оцепенения; она откинула длинные волосы, укутавшие ее, словно покрывало стыдливости.

Она переводила взгляд то на Кристиана, то на Оже.

Потом к ней вернулся рассудок и вместе с ним сознание того страшного положения, в каком она оказалась.

Инженю подала Кристиану знак уйти.

Молодой человек не решался; Инженю повторила свою просьбу более настойчиво, чем в первый раз.

Отчаявшийся и вместе с тем растроганный собственным горем и горем молодой женщины, Кристиан повиновался как раб.

Оже отошел в сторону, заметив обнаженную шпагу, которой Кристиан, проходя мимо, плашмя ударил его по лицу.

На лестничной площадке Кристиан на мгновение задержался.

Прежде всего он опасался какой-либо неожиданности и к тому же хотел в последний раз увидеть лицо прелестной женщины, потерянной для него навсегда.

Инженю тоже смотрела на него.

Взгляды их сверкающих глаз встретились.

В глазах Инженю было так много простодушия, раскаяния и любви, что Кристиан, охваченный смятением противоречивых чувств, бросился вниз по лестнице-Инженю осталась наедине с Оже.

Появление Кристиана в спальне было для него загадочным и сбивало с толку.

Он ничего не знал, ничего не понимал и казался пьяным.

Молодая женщина тоже не решалась задуматься над этим; она боялась заглянуть в бездну и заранее чувствовала, как ее сковывает страх позора.

Вот почему у нее хватило сил лишь на то, чтобы сказать:

– Вы действительно подлец! Оже хотел что-то возразить.

– Если вы приблизитесь ко мне, – сказала Инженю, – я позову отца.

Оже содрогнулся.

Семейная сцена страшила его.

– Негодяй! – воскликнула Инженю. – Когда вы действовали так, как поступили со мной, неужели вам не пришла в голову совсем простая мысль? Неужели вы не догадались, что стоит мне сказать лишь одно слово любому представителю власти, и вы погибли безвозвратно?

Оже сделал шаг вперед, но Инженю гораздо более твердым голосом повторила:

– Погибли, и даже влияние вашего господина не спасло бы вас!

Оже попытался что-то ответить.

– Молчите, сударь, – приказала Инженю. – Иначе я прогоню вас!

– Но вам даже самой неизвестно, в чем меня вы обвиняете, сударыня! – нахально вскричал Оже.

– Я, сударь, обвиняю вас в том, что вы привели сюда, в дом моего отца, то есть ко мне, то есть в спальню новобрачных, вашего господина, от которого вы ушли, графа д'Артуа.

– Кто вам это сказал?

– Он сам!

Оже ненадолго замолчал, скривив губы в злой ухмылке. Во время этой паузы он искал ответ и посчитал, что нашел.

– Он вам сказал это потому, что графу – он остановил меня в ту минуту, когда я сошел вниз, чтобы проводить господина Сантера, – надо было любыми способами оправдаться перед вами, и он поднялся к вам вместо меня.

Довод этот, выглядевший правдоподобно, удивил Инженю.

– Значит, вы обвиняете принца? – спросила она.

– Конечно! Он хотел мне отомстить!

– По-вашему, это граф подстроил ловушку, в которую вы попали?

– Разве это не ясно?

– Хорошо! Я допускаю, что так оно и было. Хорошо, сейчас мы позовем моего отца.

– Вашего отца?

– Сию же минуту.

– Зачем?

– У него перо острее шпаги; этим оружием он будет защищать мою честь, которая должна быть и вашей честью, и мы накажем преступника, хотя этот преступник – принц!

– Умоляю, не делайте этого! – взмолился Оже, испуганный возбуждением Инженю.

– Почему? Что вас останавливает?

– Принц пользуется огромным влиянием.

– Вы боитесь?

– Черт возьми, я не скрываю этого! Я совсем мелкая сошка, чтобы связываться с его королевским высочеством.

– Значит, честь для вас уже безразлична? Значит, месть принцу, о котором вы сами, хотя никто вас к этому не принуждал, наговорили столько дурного, уже не принесет вам удовлетворения?

– Но, сударыня, неужели вы хотите непременно погубить меня?

– Вы, сударь, лгали, когда утверждали, что сделаете все, чтобы снова стать честным человеком!

– Сударыня!

– Довольно, лучше молчите! Я вам сказала и снова повторяю: вы подлец!

– Ну, что ж! Если вы этого хотите, сударыня, я объявляю вам войну! Говорите, что я завлек сюда принца, а я стану утверждать, что вы позвали к себе своего любовника.

– Извольте! – отважно воскликнула Инженю. – Признайтесь в вашей гнусности, а я признаю свою любовь.

– Сударыня!

– Действуйте! Люди нас рассудят.

Оже понял, что для него все потеряно, так как характер Инженю ему не сломить.

Дьявольски улыбнувшись, он ответил:

– Мне это безразлично! Посмотрим, чем все кончится.

– Чем кончится? О, предсказать это совсем просто, если вы заранее хотите все знать, – отпарировала Инженю.

– Хочу, говорите.

– Так вот, кончится это тем, что я во всем признаюсь отцу, и тогда берегитесь: его горе вам дорого обойдется! Или же – что более достойно порядочной женщины, а главное христианки, – я не скажу ни слова об этой чудовищной истории бедняге, которого вы так подло обвели вокруг пальца, обманули, злоупотребив его доверием! Я буду страдать молча, вы слышите? С моих уст не сорвется ни единой жалобы на вас, но начиная с этого часа вы для меня только предмет отвращения и презрения!

Оже сделал угрожающий жест, но Инженю нисколько это не испугало, и она продолжала:

– Короче говоря, либо через два дня вы докажете свою невиновность публичным поступком, который отомстит за мою поруганную честь, либо будете вынуждены смириться с тем, что каждый раз, когда я пошевелю губами, вам придется понимать это так, что я называю вас трусом и подлецом.

– Отлично! – сказал Оже.

И он ушел, ничего не понимая в том, что произошло, перебирая в своем низменном воображении множество всевозможных догадок и наталкиваясь на множество предположений, столь же невероятных, сколь и ошибочных.

Инженю смотрела, как ушел ее муж, вслушиваясь в звук его шагов; потом, когда шаги на лестнице смолкли, встала и накрепко закрыла дверь; после чего снова опустилась на колени рядом с постелью, шепча молитвы, которые должны были достичь Бога на вершине Царства Небесного, и звала Кристиана таким нежным голосом, что ангел-хранитель его снов, к кому никогда не обращались таким сладостным голосом, побледнел бы от зависти.