Текст книги "Парижане и провинциалы"

XIX. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН ПЕЛЮШ И ФИГАРО ТОРЖЕСТВЕННО ВЪЕЗЖАЮТ ВО ДВОР ФЕРМЫ

Папаша Жиро, которого все его земляки, несомненно, узнают, несмотря на то что, повинуясь долгу приличия, я несколько изменил его фамилию, был самым оригинальным человеком, которого я когда-либо знавал. Родившийся в 1774 году и наслаждавшийся превосходной старостью, которую обеспечивали ему ясное сознание и здоровое тело, он был живым образцом восемнадцатого века, перенесенным в век девятнадцатый; это был крепкий старик семидесяти – семидесяти двух лет с прямой и твердой походкой, способный дать отпор кому бы то ни было, держать вилку и стакан в руке, с наслаждением завтракавший требуховой колбасой и зельцем: такого рода пища произвела бы несварение в большинстве желудков двадцатилетних молодых людей из нашего окружения. Он играл на скрипке каждый день для своего удовольствия, на органе – каждое воскресенье для наставления верующих, чествуя руками и ногами на своем инструменте все крещения и все свадьбы, исполняя одинаковое количество нот как для бедных, плативших ему простой благодарностью, так и для богатых, клавших ему два луидора в руку. Это был одновременно веселый сотрапезник и прекрасный рассказчик; он был племянник приора монастыря премонстрантов, жительствовавших в обители Бур-Фонтен, которая располагалась в одном льё от Виллер-Котре, и именно от него я услышал, как в этом убедится тот, кто возьмет на себя труд перелистать мои «Мемуары», все те монастырские и раблезианские истории, что приведены там мною. Благодаря своему превосходному характеру он становился героем всех провинциальных розыгрышей, на которые не скупятся сельские жители и обитатели замков. То ему в постель клали ежа или угря; то в его комнате в шкафу закрывали петуха, и тот пел ночью каждый час; то, наконец, его дверь распахивалась в полночь, хотя он тщательно запирал ее накануне вечером изнутри, и призрак, облаченный в длинную простыню и влачивший цепи, раздвигал полог его алькова. При виде всех этих напастей старик испытывал или притворялся, что испытывает, такой комичный ужас, что все эти истории, обрастая при пересказе все новыми и новыми подробностями и множась по мере того, как они все дальше отходили в прошлое, в конце концов превратили папашу Жиро в легендарный персонаж, который, возможно, под рукой Гофмана стал бы вторым Коппелиусом или Повелителем блох.

Помимо прочего, внешность Жиро могла бы подарить волшебнику, создавшему «Майорат» и «Кремонскую скрипку», одного из новых персонажей, которые тот создавал с помощью пера, превращавшегося в его руках в кисть. Лысый, как коленка, Жиро носил небольшой парик из коротко подстриженных светло-коричневых волос, скорее прикрывавший его голову в целях гигиены, нежели служивший украшением. На этот парик сверху надевался колпак черного шелка, и парик прилегал к нему гораздо плотнее, чем к черепу. И зимой и летом органист упорно не расставался с этим двойным головным убором, поверх которого в торжественных обстоятельствах, то есть когда речь шла о визите, ужине в городе или поездке в деревню, он надевал еще широкополую шляпу. Ее никто никогда не знавал ни новой, ни старой, она всегда выглядела совершенно одинаково.

Лицо, постоянно защищенное этими тремя плодами человеческого мастерства, худое, костистое, с яркими красками, обычно имело добродушное выражение. Но когда Жиро щекой упирался в основание своей скрипки, левую руку выгибал с легкостью, характерной для умелого исполнителя, а мизинец клал на квинту таким образом, что между пальцем и кобылкой едва оставалось место для смычка, на этом лице появлялось выражение блаженства, а во взгляде поэтическая отрешенность, и можно было подумать, что те земные звуки, какие старик извлекал из своего инструмента, соединяли его с небесными хорами, пением ангелов и архангелов.

Его платье походило на одеяние квакера. Он носил галстук, жилет, белые рубашку и жабо, коричневый редингот, ратиновые панталоны и чулки черной шерсти, засовывая их в ботинки с серебряными пряжками, всегда до блеска вычищенные.

Папаша Жиро не был ни бедным, ни богатым; он не дошел до золотой середины Горация, но и не бедствовал. Его место органиста, несколько уроков, которые он давал городским подросткам, а также пять или шесть тысячефранковых банкнот, доход с которых ему выплачивал нотариус Ниге, приносили ему тысячу двести ливров ренты, и он жил на них счастливый, как Эпикур, и пользующийся всеобщим уважением, как Нестор.

В ту минуту, когда он вышел с фермы, стряхивая светлые волоски своей лошади, приставшие к его коричневому рединготу, и направился к пригорку, где Жюль лежал, Мадлен сидел, а Жиродо стоял, хозяин дома вскрикнул от радости. Он заметил тильбюри своего крестника, Анри де Норуа, выезжавшее из леса Вути.

В одно мгновение Мадлен был на ногах, и в ту же минуту молодой человек в свою очередь заметил Мадлена. Резко прищелкнув языком, он подстегнул свою лошадь, и та за какие-то секунды преодолела те несколько сот шагов, что отделяли двух друзей, и остановилась у подножия пригорка, где уже ждал Мадлен.

Анри бросил поводья Тому, спрыгнул на землю с ловкостью и проворством умелого гимнаста и оказался в объятиях Мадлена.

– А! Ну вот, наконец, и ты, злой мальчишка! – сказал ему Кассий, утирая слезу. – Ну, что?

– Я отвечу вам, но иначе, чем дон Родриго ответил дону Диего после убийства дона Гормаса. Он сказал: «Ешьте, отец!» Я же говорю: «Охотьтесь, крестный!»

– Значит, Генский лес наш? – спросил Мадлен.

– Со вчерашнего дня в полном нашем распоряжении на правах собственности: продан, куплен, оплачен. Вы можете стрелять в нем всех, кто там есть: зайцев, кроликов, косуль – и никто больше вам не скажет ни слова.

– Тогда трубите в фанфары, – закричал Мадлен, – мы сегодня же обновим нашу покупку, слышишь, Жюль!

– Да, слышу; но ты же отлично понимаешь, что я не полезу ради забавы в этакую чащобу; это годится для тебя, похожего на лезвие ножа, или для такого угря, как Жиродо. Вы вступите в лес с наветренной стороны, а я устроюсь с противоположной его стороны, с удобством сидя на межевом столбе, и всех, кого вы спугнете, буду встречать так: «Паф! Паф!»

– Вы их убьете? – спросил Жиродо.

– Или промажу, – ответил Жюль. – Я не притязаю, как Мадлен, на то, чтобы убивать семнадцатью выстрелами семнадцать бекасов. Если стреляешь так, то пропадает всякое удовольствие… Здравствуйте, господин Анри, вы чувствуете себя хорошо, я тоже. Вот две вещи, которые доставляют мне громадное удовольствие. А вот и я! Вот и я!

И, как образно выражаются местные жители, скатившись с вершины пригорка вниз к Мадлену и Анри, он упал прямо в их объятия; оба, широко расставив руки, преградили ему путь.

– Вы хорошо сделали, что остановили меня, – произнес Жюль, весело улыбаясь, всегда готовый в первую очередь посмеяться над собой, что ему позволяло смеяться над другими. – Если бы не это, я бы мог катиться прямо до самого Данплё.

Анри сердечно пожал руку Жюлю, ибо испытывал к нему не только глубокое уважение как к порядочному человеку и честному торговцу, но еще и искреннюю дружбу как к славному малому.

– Ну вот вы и прибыли, – продолжал Жюль. – Теперь можно серьезно заняться завтраком, не правда ли, Кассий? Но это вовсе не ради того, чтобы я мог поесть. Я теперь лишь пью: говорят, что это даже заметно по моему носу.

– Дело в том, что ваш нос превращается в маленькую розочку, господин Жюль, – сказал Жиродо.

– Ничего, ему еще далеко до того, какого цвета был нос у моего отца. Ты не знал, Кассий, моего бедного отца, вот он бы заставил тебя посмеяться!.. Нет, это вовсе не ради того, чтобы я мог поесть, а ради того, чтобы посидеть за столом с друзьями. Вас утомила поездка, господин Анри?

– Нет, я доехал под парусиновым навесом, положив пальто под голову и охапку соломы под бок.

– Послушайте, а ведь это мысль. Во время моей последней поездки я думал, что мы задохнемся… Нет, не я, а мои соседи. Представьте себе, я велел рассыльному в гостинице пойти и заказать мне, как обычно, два места на дилижанс, ведь, имея два места, я еще кое-как выкручиваюсь из положения. Мой посыльный возвращается и говорит мне: «Все в порядке. Ваша просьба выполнена». Я даю ему чаевые. В восемь утра я заявляюсь в «Оловянное блюдо», подаю квитанцию, которую я даже не раскрывал, и требую от Левассёра мои два места… Идиот-рассыльный забронировал мне одно место в купе, а другое – в ротонде.

– Больше всего мне хочется как можно скорее сесть за стол, – сказал Мадлен, – но это зависит от Анри. Когда ты будешь готов, мой мальчик?

– Мне нужно время лишь чтобы переодеться и принять ванну, которая, должно быть, меня уже ждет.

– Мы даем тебе час, этого достаточно?

– Вполне.

– Ну что ж, тогда по коням! Сейчас половина десятого, ровно в половине одиннадцатого мы тебя ждем.

Анри еще раз обнял Мадлена, пожал руки Жюлю и папаше Жиро, попрощался с Жиродо, вскочил в тильбюри, и лошадь крупной рысью покатила коляску к замку Норуа.

Поскольку Мадлен не ждал больше никого, кроме своих соседей, которые, подобно Анри, должны были прибыть в условленный час, то все отправились на ферму, где, к большому удовольствию папаши Мьета, с утра не бравшего в рот ни крошки, чтобы не испортить себе предстоящую трапезу, в тот же миг был отдан приказ насадить на вертел большие куски мяса.

Прошло около получаса среди раблезианских рассказов Жиро, шуток Жюля Кретона над другими и над самим собой и обид Жиродо, всякий раз готового рассердиться, но всякий раз вновь обретающего свое хорошее настроение благодаря искренней, заразительной веселости Жюля, как вдруг послышались торопливые, частые и звонкие удары кнута, возвещающие прибытие гостей, уверенных в добром приеме.

Почти сразу же вслед за этим в проеме ворот показалась коляска. Мадлен, который жарил на сильном огне фрикасе из кролика, удерживая одной рукой кастрюлю за ручку, вскрикнул, поставил кастрюлю на плиту, бросился к двери, выходящей во двор, перепрыгнул через три ступени и побежал навстречу вновь прибывшим, ведь это были не кто иные, как его друг Пелюш и его крестница Камилла.

Остальные гости, привлеченные радостным криком Мадлена, высыпали на порог дома, чтобы присутствовать при высадке из экипажа этих двух приезжих, совершенно им незнакомых.

Было очевидно, что путешественники с таким же нетерпением хотели обнять Мадлена, с каким Мадлен хотел обнять их, но высадка, хотя и казалась самым простым и обычным делом как приехавшим, так и зрителям, не обошлась без трудностей и даже без происшествия.

Кроме Бастьена, сидевшего на облучке и спрыгнувшего на землю, как только шарабан въехал во двор фермы, а также г-на Пелюша и Камиллы, расположившихся на сиденье, в шарабане находился еще один пассажир, о ком за последние две трети пути все забыли, но кто, как только они остановились, напомнил о своем присутствии суматошным лаем.

Это был Фигаро, которого, напомним, г-н Пелюш после приключения с папашей Лажёнесом привязал к ноге повыше лодыжки, но пониже колена, веревкой, одолженной ему Бастьеном, и который, с тех пор как он увидел кур, возившихся в навозной куче, и заметил уток, барахтавшихся в луже, казалось, был одержим желанием или, скорее, даже страстью как можно быстрее выбраться из экипажа.

Увидев горящие глаза Фигаро, г-н Пелюш испугался за кур и уток своего друга Мадлена и старался усмирить пыл собаки, удерживая ее за ошейник.

Фигаро рвался вперед, г-н Пелюш тянул его назад, и потому Камилла тщетно протягивала руки своему крестному через эту пару борцов.

К несчастью, г-н Пелюш, полностью снаряженный для охоты, был лишен свободы движений. В тот миг, когда он кричал Мадлену: «Спасай своих кур и уток!» – ошейник выскользнул у него из рук. Фигаро устремился вперед, и г-н Пелюш от резкого толчка потерял равновесие и вылетел из шарабана, исполнив сальто, которое в цирке вызвало бы гром аплодисментов.

Но дело происходило в Вути, а г-н Пелюш не обладал ни ловкостью, ни гибкостью клоуна, поэтому его невольное гимнастическое упражнение было встречено криками ужаса, вырвавшимися у Камиллы, Мадлена и других присутствующих.

Еще больше осложнил положение Вальден, давно уже питавший злобу против Фигаро: видя, что того сдерживает веревка, Вальден атаковал противника и дал ему бой, полем для которого послужило тело лежавшего на земле г-на Пелюша.

К счастью, Жюль Кретон подскочил к ним с одной стороны, Мадлен – с другой. Жюль схватил Вальдена за загривок и оттащил в сторону, Кассий схватил Фигаро за ошейник и перерезал веревку садовым ножиком. К еще большему счастью, по всему двору лежал толстый слой навоза, смягчивший падение г-на Пелюша. Собаки покусали друг друга, но не тронули торговца цветами, поэтому он поднялся с земли разъяренный, но не особенно пострадавший, если не считать нескольких пятен грязи на велюровой куртке и жилете буйволовой кожи.

Камилла чуть не потеряла сознание от страха; Мадлен передал веревку, к концу которой был привязан Фигаро, в руки сборщика налогов, крикнув ему: «Держите крепче!» – и поспешил на помощь своей крестнице.

Но как только г-н Пелюш встал на ноги и все, а в первую очередь он сам, убедились, что руки и ноги у него целы, ко всем и даже к самой жертве несчастного события вернулось хорошее настроение.

– Ну вот и я! – сказал г-н Пелюш, горделиво стоя на навозе. – Уверен, что ты меня не ждал. Как ты меня находишь? Что скажешь о моем костюме и как тебе нравится мое ружье? Видишь, я не скряжничал, желая оказать тебе уважение. И хотя это вовсе не значит, что я думаю об охоте больше, чем о партии в домино, я придерживаюсь следующего принципа: если тебе удалось доказать, что ты вовсе не дурак, если, начав с нуля, ты сумел лишь благодаря силе собственного ума составить капитал в несколько сотен тысяч ливров, если, наконец, ты имеешь честь командовать ротой национальных гвардейцев Парижа, то следует сохранять свое превосходство во всех затеянных тобою делах как в городе, так и в деревне. Вот какого, повторяю, принципа я придерживаюсь.

И, сформулировав свои убеждения, г-н Пелюш решился пожать руку, которую протягивал ему его друг.

– Черт возьми, ты прав, мой дорогой Анатоль, и если я и ожидал кого-нибудь, то уж никак не тебя. Но я так рад тебя видеть, и грех было бы бранить тебя за то, что ты так долго собирался приехать ко мне. Только сожалею, что госпожа Атенаис не решилась сопровождать тебя.

– Да что ты, Кассий! – воскликнул г-н Пелюш, опустив подбородок на грудь. – Разве такой торговый дом, как наш, может одновременно лишиться двух умов, руководящих им? Госпожа Пелюш умирала от желания оказаться среди нас, но я вынужден был отказать всем ее просьбам.

– И правда, – промолвил Мадлен с видом, показывавшим, что он не полностью верит словам своего друга. – Но все же хоть ты и выбрался к нам с опозданием, тем не менее твой приезд пришелся как нельзя кстати. Судя по твоему наряду, по твоему воинственному снаряжению, а главное, по твоему великолепному ружью, я берусь утверждать, что твой визит адресован не только мне, но и в равной мере дичи в лесах Вути и Норуа, и как раз сегодня, – продолжал Мадлен, указывая г-ну Пелюшу на своих гостей, – я пригласил друзей, в числе которых есть охотники; ты познакомишься с ними за разговором, и они расскажут тебе о своих прошлых деяниях, а ты им – о своих грядущих подвигах.

– Знаете, дорогой Мадлен, а ведь я мог бы сейчас привезти не только то, что лежит в моей охотничьей сумке! – распрямившись, заявил г-н Пелюш. – Я в состоянии сообщить вашим друзьям кое о чем поинтереснее, чем о каких-то там предположениях, и уже сегодня готов был отплатить вам за ваши прошлые услуги, привезя не скромное бедро косули, а целиком все животное со шкурой и рогами.

– О-ля-ля! – закричал Мадлен. – Надеюсь, ты стрелял не в газель господина Анри?

– Вовсе нет! Я знаю, как выглядят газели, я видел их в Ботаническом саду. Я говорю о прекрасном годовалом самце косули, – заметил г-н Пелюш, надувая щеки при этих священных словах, которые он почерпнул из разговора Бастьена с Лажёнесом.

– Ты стрелял в косулю из купе дилижанса?

– Нет! Но я бы мог ее убить из двуколки господина Мартино, если бы проклятое животное не промелькнуло так быстро. Что, косули всегда бегают так проворно?

– Должен признаться, мой бедный друг, что это вполне в их привычках. Но все равно надо всегда стрелять. Такое ружье, как это, – он взял из рук г-на Пелюша его ружье, – само попадает в цель. Смотри-ка, вон ласточки, согласись, они проносятся еще быстрее, чем твоя косуля.

– Признаю это, – ответил г-н Пелюш, не догадываясь, куда клонит Мадлен.

– Так вот! Подожди-ка!

Мадлен мгновенно вскинул ружье и один раз за другим выстрелил в двух различных направлениях – две ласточки упали на землю.

Господин Пелюш был поражен; остальные охотники, лучше осведомленные о подвигах Кассия, не испытали ни малейшего удивления; вот только Фигаро, услышав двойной выстрел, так резко рванулся вперед, что выскользнул из рук Жиродо, которому, напомним, он был доверен, устремился во двор, в три прыжка пересек его и скрылся из виду на равнине, не обращая внимания на крики своего хозяина.

– Держи его! – кричал Пелюш. – Он удирает, негодяй! Он, верно, не знает, что я заплатил за него сто франков?

– Не волнуйся, – успокоил его Мадлен, – он вернется. Фигаро уже учуял запахи еды на кухне, и он не настолько глуп, чтобы убежать, не отведав ее. Я этого молодчика знаю.

– Ты думаешь, Кассий?

– Ручаюсь тебе в этом. А теперь позвольте проводить вас в ваши комнаты. И хотя наши гости такие же скромные сельские жители, как и я, уверен, моя крестница собирается оказать им честь своим новым туалетом; поэтому нельзя терять ни минуты, если мы не хотим заставить ждать наших гостей, которые должны прибыть к завтраку.

– Но, – вскричал галантный сборщик налогов (упустив Фигаро, он приблизился к обществу и теперь старался вступить в разговор, не сводя при этом с Камиллы томного взгляда), – мадемуазель и так очаровательна в своем дорожном костюме! Разве есть еще такое украшение, которое могло бы что-нибудь добавить к ее удивительной красоте?

Эта вычурная похвала сделала должное дело; г-н Пелюш, и без того с предубеждением настроенный по отношению к сборщику налогов, который дал убежать Фигаро, с головы до ног смерил того взглядом, словно намереваясь запомнить его приметы. Камилла присела в глубоком реверансе, а Жюль Кретон самым насмешливым тоном крикнул:

– Браво, Жиродо!

– Какого черта вы вмешиваетесь, прекрасный Амадис? – вместо того чтобы поддержать Жюля, спросил Мадлен. – Напротив, моя крестница должна украсить себя так, как только сможет. Я хочу, чтобы она обворожила каждого, кто на нее посмотрит, включая не только вас, но и всех остальных. Кто знает, не найдем ли мы ей мужа среди стольких воздыхателей? ,

Резкий выпад Мадлена, который не мог догадаться, какую струну он затрагивает в сердце молодой девушки, вызвал яркий румянец на свежих щечках Камиллы. Она бросилась на грудь крестного, отчасти чтобы поблагодарить за его нежную заботу о ее будущем, но в большей степени чтобы скрыть смущение, какое всегда испытывает молодая девушка, когда случайно слышит, как вслух произносят то слово, что без конца тихо звучит в ее сердце.

Тем временем губы галантного сборщика налогов растянулись в необыкновенно самоуверенной и довольной улыбке. Мадлен не раз рассказывал ему о состоянии торговца цветами – состоянии, наличие которого г-н Пелюш сам подтвердил, заявив о своих принципах, – и Жиродо уже заранее, даже до встречи с Камиллой, внешность которой, впрочем, превзошла все его ожидания, был убежден, что она обладает серьезностью и здравым смыслом, теми единственными, по его словам, качествами, какие Жиродо хотел бы видеть в своей будущей супруге, которой он окажет честь своим выбором. Явное, тем более открыто высказанное Мадленом одобрение брачных идей, которые могли зародиться в уме его крестницы, показалось Жиродо счастливым предзнаменованием, и он расценил его как позволение яснее заявить о своих тайных намерениях, когда для этого придет время; и в надежде на этот день он счел себя обязанным предложить Камилле руку, чтобы проводить девушку в отведенную ей комнату.

Но это вовсе не соответствовало планам Мадлена.

– Минутку, минутку, – сказал он, – вы посягаете на мои права, господин Жиродо, и позвольте вам заметить, что я вовсе не расположен передать вам именно это право.

И Мадлен, не обращая внимания на то, как грациозно сборщик налогов подставил девушке свой округленный локоть, взял руку Камиллы и пересек кухню, чтобы препроводить крестницу в ее комнату, что дало папаше Мьету новый повод приподнять свой колпак с макушки, а свой зад – с табурета, сопроводив это следующими словами, продиктованными обстоятельствами:

– Приветствую, господин Мадлен, вас и ваших гостей!