Текст книги "Бастард де Молеон"

XI. Глава, в которой Бланка Бурбонская поручила Бастарду де Молеону передать кольцо своей сестре, королеве Франции

Вот что произошло, или, вернее, происходило, у королевы.

Едва Бланка Бурбонская пересекла коридор и, следуя за мамкой, поднялась по нескольким ступеням лестницы, которая вела в ее комнату, как на парадной лестнице башни раздался тяжелый топот множества солдат.

Но отряд расположился в нижних этажах; наверх вошло только двое солдат, причем один встал в коридоре, а другой подошел к комнате королевы.

В дверь постучали.

– Кто там? – дрожа от страха, спросила мамка.

– Солдат, который прибыл от короля дона Педро и привез донье Бланке письмо, – послышался ответ.

– Открой, – приказала королева.

Мамка открыла и отступила назад, увидев перед собой высокого мужчину: он был в одежде солдата: грудь его обтягивала кольчуга, поверх которой был наброшен свободный белый плащ; капюшон скрывал его лицо, а длинные рукава – руки.

– Ступайте к себе, добрая мамка, – сказал он с тем легким гортанным выговором, который отличает мавров, безупречно владеющих кастильским языком, – идите. Мне необходимо поговорить с вашей госпожой об очень важных вещах.

Первым чувством мамки было остаться, несмотря на приказ солдата; но госпожа, у которой она взглядом попросила разрешения, сделала ей знак удалиться, и она повиновалась. Но, выйдя в коридор, она сразу же раскаялась в своем послушании, так как увидела у стены прямого и молчаливого второго солдата, который, вероятно, был готов исполнить приказы солдата, вошедшего к королеве.

Пройдя мимо этого человека, мамка почувствовала, что теперь ее отделяют от госпожи не только двое этих страшных пришельцев, но и какая-то непреодолимая преграда, и поняла, что Бланка погибла.

Королева же, как всегда спокойная и величественная, подошла к мнимому солдату, посланцу короля, который опустил голову, словно боясь, что его узнают.

– Теперь мы одни, говорите, – сказала она.

– Сеньора, король знает, что вы переписывались с его врагами, – начал незнакомец, – а это, как вам известно, представляет собой очевидную измену.

– Неужели король только сегодня об этом узнал? – спросила королева с тем же спокойствием и тем же величием. – Однако, мне кажется, я уже довольно давно несу наказание за это преступление, о котором, как утверждает король, он узнал лишь сегодня.

Солдат поднял голову и возразил:

– На сей раз, сеньора, король говорит не о врагах его трона, а о врагах его чести. Королева Кастилии должна быть вне подозрений, но она тем не менее дала повод к скандалу.

– Исполняйте ваше поручение и уходите, когда закончите, – сказала королева.

Солдат какое-то время хранил молчание, словно не решаясь перейти к делу, потом спросил:

– Вы знаете историю дона Гутьере?

– Нет, – ответила королева.

– Но она разыгралась совсем недавно и наделала немало шуму.

– Я ничего не знаю о недавних событиях, – сказала пленница, – а шум, даже самый громкий, едва проникает сквозь стены замка.

– Хорошо! Тогда я вам расскажу, – сказал посланец короля.

Вынужденная слушать, королева, невозмутимая и исполненная достоинства, продолжала стоять.

– Дон Гутьере женился на юной, прекрасной девушке шестнадцати лет, – начал он свой рассказ. – Именно в этом возрасте ваша светлость вышла замуж за короля дона Педро.

Королева пропустила мимо ушей этот явный намек.

– Прежде чем она стала сеньорой Гутьере, эту девушку звали донья Менсия, – продолжал солдат, – и под этим девичьим именем она любила молодого сеньора, который был не кто иной, как брат короля, граф Энрике де Трастамаре.

Королева вздрогнула.

– Однажды ночью, вернувшись домой, дон Гутьере застал жену дрожащей от страха, в сильном волнении; он спросил, в чем дело; та сказала, будто видела мужчину, который спрятался в ее комнате. Дон Гутьере взял светильник и стал искать, но ничего не нашел, кроме очень богато украшенного кинжала. Он отлично понимал, что такой кинжал не мог принадлежать простому дворянину.

На рукояти была указана фамилия мастера; дон Гутьере пошел к нему и спросил, кому тот продал кинжал.

«Инфанту дону Энрике, брату короля дона Педро», – ответил мастер.

Дон Гутьере узнал все, что хотел знать. Отомстить графу дону Энрике он не мог, потому что был старым кастильцем, исполненным благоговейного почтения к своим господам, и не пожелал бы, несмотря на нанесенное оскорбление, обагрить руки в королевской крови.

Но донья Менсия не была дочерью знатного дворянина, поэтому он мог отомстить ей и отомстил.

– Каким же образом? – спросила королева, увлеченная рассказом об этом событии, которое так сильно напоминало ее собственную историю.

– О, самым простым, – ответил посланец. – Он подстерег у двери его дома бедного лекаря по имени Лудовико, когда тот возвращался к себе, приставил ему к горлу кинжал, завязал глаза и привел в свой дом.

Когда они вошли в дом, он развязал костоправу глаза. На кровати лежала связанная женщина; горели две свечи – одна в изголовье, другая у изножья, – словно женщина была уже покойницей. Левая ее рука была привязана так крепко, что ею нельзя было даже пошевельнуть. Лекарь стоял, онемев и ничего не понимая в этом спектакле.

«Отворите кровь этой женщине, – сказал дон Гутьере, – и пусть она истекает кровью, пока не умрет».

Лекарь хотел сопротивляться, но почувствовал, что кинжал дона Гутьере, пропоровший его одежду, был готов пронзить ему грудь; он подчинился. В ту же ночь бледный, окровавленный мужчина бросился к ногам дона Педро.

«Государь, – сказал он, – этой ночью меня, завязав глаза и приставив кинжал к горлу, затащили в дом, где силой заставили пустить кровь женщине и не останавливать до тех пор, пока та не умерла».

«И кто же тебя заставил? – спросил король. – Как зовут убийцу?»

«Не знаю, – ответил Лудовико. – Но, поскольку меня никто не видел, я обмакнул руку в таз с кровью, а выходя из дома, притворился, будто споткнулся, и оперся окровавленной рукой о дверь. Прикажите найти убийцу, сир, и дом, на двери которого вы увидите кровавый отпечаток ладони, будет домом виновного».

Король дон Педро взял с собой алькальда[79]79
  Алькальд – глава муниципальной администрации в Испании.


[Закрыть] Севильи, и они вдвоем ходили по городу до тех пор, пока не нашли кровавого знака. Тогда король постучал в дверь, и дон Гутьере сам открыл ему, потому что увидел из окна знатного гостя.

«Дон Гутьере, где донья Менсия?» – спросил король.

«Сейчас вы ее увидите, государь», – ответил испанец.

И, проведя короля в комнату, где все еще горели свечи и стоял наполненный дымящейся теплой кровью таз, сказал:

«Сир, вот та, кого вы ищите».

«Чем провинилась перед вами эта женщина?» – спросил король.

«Она мне изменила, государь».

«И почему вы отомстили ей, а не ее сообщнику?»

«Потому что ее сообщник – граф дон Энрике де Трастамаре, брат короля дона Педро».

«У вас есть доказательство?» – спросил король.

«Вот собственный кинжал графа, который он потерял в комнате моей жены, а я его нашел».

«Хорошо, – сказал король, – похороните донью Менсию и вымойте дверь вашего дома, на которой отпечаталась кровавая ладонь».

«Нет, государь, – ответил дон Гутьере. – Каждый человек, имеющий должность, обычно помещает над дверью своего дома какой-либо знак, обозначающий его профессию. Я сам имею честь быть врачом, и эта окровавленная рука будет моим знаком».

«Пусть же этот знак остается на двери, – согласился дон Педро, – „даст понять вашей второй жене, если вы возьмете новую супругу, что она должна почитать мужа и хранить ему верность“.

– Неужели король больше ничего не сделал? – спросила Бланка.

– Сделал, сеньора, – ответил посланец. – Вернувшись во дворец, король дон Педро изгнал инфанта дона Энрике.

– Все это прекрасно! Но какое отношение эта история имеет ко мне, в чем донья Менсия похожа на меня?

– В том, что она, подобно вам, осквернила честь мужа, – ответил солдат, – ив том, что, подобно дону Гутьере, которого король одобрил и помиловал, король дон Педро уже покарал вашего сообщника.

– Моего сообщника! Что ты хочешь сказать, солдат? – воскликнула Бланка, которой эти слова напомнили о записке дона Фадрике ее страхах.

– Я хочу сказать, что великий магистр казнен, – холодно пояснил солдат. – Казнен за посягательство на честь короля, а вы, будучи виновны в том же преступлении, должны приготовиться к смерти, как и дон Фадрике.

Бланка похолодела от ужаса, но не от мысли, что она должна умереть, а от известия, что ее любовник казнен.

– Казнен! – повторила она. – Значит, правда, что он погиб!

Самый искусный человеческий голос вряд ли сумел бы передать отчаяние и ужас, вложенные молодой женщиной в эти слова.

– Да, сеньора, – подтвердил мавр. – А я привел с собой тридцать солдат, которые будут сопровождать тело королевы из Медины-Сидонии в Севилью, чтобы ей, хотя она и виновна, были возданы королевские почести.

– Солдат, я уже сказала тебе, что мне судья – король дон Педро, а ты лишь мой палач.

– Да будет так, сеньора, – согласился солдат и достал из кармана длинный, прочный шнурок, на конце которого сделал подвижную петлю.

Эта хладнокровная жестокость возмутила королеву.

– О Боже, – воскликнула она, – и где только король дон Педро отыскал в своем королевстве испанца, который согласился на такое гнусное дело?

– Я не испанец, я мавр! – сказал солдат, подняв голову и откинув белый капюшон, скрывавший его лицо.

– Мотриль! – вскричала она – Мотриль – бич Испании!

– Я человек благородной крови, – ухмыльнулся мавр, – и не обесчещу прикосновением своих рук голову моей королевы.

И, держа в руке роковой шнурок стал приближаться к Бланке.

– О нет, нет! Вы не убьете меня, грешную, без молитвы! – умоляла Бланка.

– Сеньора, вы безгрешны, потому что не считаете себя виновной, – возразил жестокий посланец короля.

– Негодяй! Ты еще смеешь оскорблять королеву перед тем, как задушить ее… О, трус! Почему здесь нет храбрых французов, чтобы защитить меня?

– Верно, нет, – рассмеялся Мотриль. – К несчастью, ваши храбрые французы остались по ту сторону Пиренейских гор, и если только ваш Бог не сотворит чуда…

– Мой Бог всемогущ! – воскликнула Бланка. – На помощь, рыцарь, ко мне! И она бросилась к двери, но до порога добежать не успела, потому что Мотриль накинул веревку ей на шею. Он потянул петлю к себе, и королева, чувствуя, как холодное ожерелье стягивает ей горло, жалобно вскрикнула. И в ту же секунду Молеон, презрев советы оруженосца, кинулся на зов королевы.

– На помощь! – хрипела молодая женщина, корчась на полу.

– Кричи, кричи… – приговаривал мавр, затягивая петлю, в которую несчастная узница вцепилась судорожно сведенными пальцами. – Кричи, посмотрим, кто тебе поможет – твой Бог или твой любовник…

Неожиданно в коридоре зазвенели шпоры и перед изумленным мавром на пороге предстал рыцарь.

У королевы вырвался стон – от радости и страдания. Аженор занес меч, но Мотриль сильной рукой поднял королеву и, как щитом, заслонился ею от рыцаря.

Стоны несчастной сменились приглушенным, сдавленным хрипом, руки свела сильная боль, а губы посинели.

– Кебир! Кебир! На помощь! – по-арабски прокричал Мотриль.

Он защищался одновременно и телом королевы, и страшной турецкой саблей, изогнутое лезвие которой, охватывая шею, срезает голову, словно серп колосок.

– Ах, басурман, ты хочешь убить дочь Франции![80]80
  Дочь Франции (сын Франции) – титул детей французских королей; здесь это наименование употреблено фигурально, так как Бланка не была королевской дочерью.


[Закрыть] – вскричал Аженор.

И через голову королевы попытался поразить Мотрил я мечом.

Но в это мгновенье Аженор почувствовал, что руки Кебира, словно железным кольцом, обхватили его и потянули назад.

Рыцарь повернулся к новому противнику, хотя драгоценное время было потеряно. Королева снова упала на колени, она больше не кричала, не стонала, даже не хрипела. Казалось, что она мертва.

Кебир высматривал в доспехах рыцаря место, куда он, на секунду разжав руки, мог бы всадить кинжал, зажатый в зубах.

Эта сцена заняла меньше времени, чем необходимо молнии, чтобы сверкнуть и угаснуть. Столько же секунд понадобилось Мюзарону, чтобы последовать за хозяином и вбежать в комнату королевы.

Крик, который он издал, увидев, что происходит, известил Аженора о внезапно подоспевшей подмоге.

– Сперва спасай королеву! – крикнул рыцарь, которого не отпускал мощный Кебир.

На мгновенье воцарилась тишина; потом Молеон услышал над ухом свист и почувствовал, что руки мавра разжались.

Стрела, пущенная Мюзароном из арбалета, попала Кебиру в горло.

– Скорее к двери! Закрой ее! – кричал Аженор. – А я убью разбойника! Отбросив мешавший ему труп Кебира, который тяжело упал на пол, Аженор кинулся к Мотрилю и, прежде чем тот успел собраться и принять защитную позицию, нанес мавру удар такой силы, что тяжелый меч рассек двойной слой железа, который прикрывал голову Мотриля, и поранил ему череп. Глаза мавра потухли, по бороде полилась темная, густая кровь, и он рухнул на Бланку, словно хотел и в предсмертных судорогах задушить свою жертву.

Аженор ударом ноги отшвырнул мавра и, склонившись над королевой, быстро развязал петлю, которая глубоко врезалась ей в шею. Только долгий вздох показал, что королева еще жива, хотя она казалась оцепеневшей.

– Победа за нами! – воскликнул Мюзарон. – Сеньор, берите молодую госпожу под голову, я возьму за ноги, и мы вынесем ее отсюда.

Королева, словно услышав эти слова и желая помочь своим освободителям, судорожным движением приподнялась, и жизнь снова прилила к ее устам.

– Не трудитесь, это бесполезно, – сказала она. – Оставьте меня, я уже почти в могиле. Дайте мне крест, пусть я умру, целуя символ нашего искупления.

Аженор протянул ей для поцелуя рукоятку меча, которая имела форму креста.

– Увы! Горе мне! – вздохнула королева. – Едва сойдя с небес, я уже должна снова уходить туда. Вот я и возвращаюсь к своим невинным подругам. Бог простит меня, ибо я сильно любила и много страдала.

– Пойдемте, пойдемте, – умолял рыцарь. – Еще есть время, мы спасем вас. Она взяла Аженора за руку.

– Нет, нет, для меня все кончено! – вздохнула она. – Вы сделали все, что могли. Бегите, уезжайте из Испании, возвращайтесь во Францию, найдите мою сестру, расскажите обо всем, что вы видели, и пусть она отомстит за нас. А я передам дону Фадрике, какой вы благородный и преданный друг.

Она сняла с кольца перстень и, протягивая его рыцарю, сказала:

– Вы отдадите этот перстень моей сестре, она подарила его мне, когда я уезжала из Франции, от имени своего мужа, короля Карла.

И второй раз приподнявшись к рукоятке меча Аженора, она испустила дух в то мгновенье, когда коснулась губами железного креста.

– Сеньор, они идут, – крикнул Мюзарон, прислушавшись. – Они бегут, их много.

– Нельзя, чтобы они нашли тело моей королевы среди убийц, – сказал Аженор. – Помоги мне, Мюзарон.

И он, подхватив труп Бланки, величественно усадил его на стул из резного дерева и поставил ее ногу на окровавленную голову Мотриля, подобно тому, как художники и скульпторы изображали Пресвятую Деву, попирающую стопой поверженную главу змия.

– А теперь бежим, если нас еще не окружили, – сказал Аженор.

Через две минуты оба француза оказались под сводом небес и, добравшись до дерева, увидели убитого часового; он стоял в той же позе, прислонившись к стене, и, казалось, все еще смотрел большими незрячими глазами, которые смерть забыла закрыть.

Они уже были на другой стороне рва, когда мелькание факелов и громкие крики убедили их, что тайна башни раскрыта.

XII. Как Бастард де Молеон ехал во Францию и что случилось с ним в дороге

Чтобы вернуться во Францию, Аженор выбрал почти тот же путь, каким добирался до Испании.

Один, а потому, не внушающий никому страха, бедный, а значит, не вызывающий ни у кого зависти, рыцарь надеялся успешно исполнить поручение, которое дала ему умирающая королева. Правда, на дороге следовало быть настороже.

Прежде всего надлежало остерегаться прокаженных, которые, как поговаривали в народе, отравляли источники, бросая в них сальные волосы, головы ужей и жабьи лапы.

Потом – евреев, действовавших в сговоре с прокаженными; и вообще опасаться людей или вещей, всего того, что могло навредить или причинить зло христианам.

Далее – следовало бояться короля Наварры,[81]81
  Карл II Злой (1322–1387), король Наварры в 1349–1387 гг.; вел борьбу с королями Франции за наследственные земли своего отца графа Эврэ, притязал на французский престол; во время Столетней войны поддерживал англичан.


[Закрыть] врага короля Франции, а значит, и французов.

И еще надо было остерегаться крестьян, этих «Жаков-простаков», которые, после того как они долго возмущали народ против дворянства, наконец стали поднимать цепы и вилы на рыцарей.

И уж никак нельзя было забывать об англичанах, предательски расположившихся во всех лучших уголках прекрасного Французского королевства – в Байонне, Бордо, Дофине, Нормандии, Пикардии и даже в пригородах Парижа, и еще надо было помнить об отрядах наемников. Этих скопища разношерстного, вечно голодного сброда прокаженных, евреев, наваррцев, англичан, «Жаков», не считая разбойников со всех концов Европы, выходцев из самой бедной части ее населения, обшаривали и опустошали Францию, воевали против всех и всего: против одиноких путников и крестьян, против красоты и собственности, против власти и богатства. В наемных отрядах, столь живописно пестрых, попадались даже арабы; правда, из духа противоречия, они заделались христианами, что было им вполне позволительно, так как христиане-наемники в свою очередь превратились в арабов.

Если не принимать в расчет эти неудобства – мы перечислили здесь далеко не все, – то Аженор ехал вполне спокойно.

Путник той эпохи был обязан знать и изучать повадки вороватого воробья, подражать им. Он не смог сделать ни одного прыжка, ни одного движения, прежде чем быстро не оглянуться на все четыре стороны, чтобы убедиться, нет ли рядом стрелка, сетки-ловушки или пращи, нет ли поблизости собаки, ребенка или крысы.

Таким обеспокоенным вороватым воробьем и был Мюзарон; Аженор поручил ему распоряжаться их кошельком, и оруженосец не хотел, чтобы он совсем опустел.

Мюзарон издалека угадывал прокаженных, за льё чуял евреев, за каждым кустом видел англичанина, вежливо раскланивался с наваррцами, показывал «Жакам» свой длинный нож или арбалет; отрядов наемников он боялся гораздо меньше Молеона, или, вернее, не боялся совсем, потому что, как убеждал он своего господина, если их захватят в плен, то они вступят в наемный отряд, чтобы выкупить себя, и оплатят свою свободу свободой тех, у кого они сами ее отнимут.

– Все это будет прекрасно, когда я исполню свое поручение, – отвечал Аженор. – Тогда пусть случится то, что угодно Богу, а пока я желаю, дабы Богу было угодно, чтобы с нами ничего не случилось.

Они благополучно проехали Руссийон, Лангедок, Дофине, Лионне и добрались до Шалона-на-Соне. Погубила их беспечность: уверенные, что с ними больше ничего не случится, поскольку заветная цель была совсем близка, они рискнули ехать ночью и утром, едва занялся рассвет, попали в западню, которая была отлично устроена таким множеством солдат, что всякое сопротивление было бесполезно, поэтому осторожный Мюзарон в тот самый миг, когда Аженор намеревался неосторожно выхватить из ножен меч, удержал хозяина за руку, и они сдались без боя. С ними произошло то, чего они больше всего опасались, вернее, опасался рыцарь; Аженор с Мюзароном оказались в лапах командира наемного отряда, мессира Гуго де Каверлэ[82]82
  Каверлэ, Гуго де (Хью Каверли) – историческое лицо, английский военачальник, активный участник Столетней войны. Далее у Дюма неточность: Каверлэ не погиб во время описанных в романе междоусобий в Испании, а прожил по крайней мере до 70-х гг. XIV в.


[Закрыть] – человека, который по рождению был англичанином, по уму – евреем, по характеру – арабом, по своим вкусам – «Жаком», по хитрости – наваррцем и, сверх всего, почти прокаженным, ибо он, по его словам, воевал в таких жарких краях, что привык в самом пекле не снимать доспехов и железных перчаток.

Враги же капитана – их у него, как у всех незаурядных людей, было немало – просто-напросто утверждали, будто Гуго де Каверлэ не снимает доспехи и всегда носит железные перчатки, чтобы не заразить своих многочисленных друзей гнусной болезнью, которую имел несчастье подцепить в Италии.

Мюзарона и рыцаря немедленно доставили к Каверлэ. Это был лихой вояка, который хотел собственными глазами видеть пленников и лично допросить их; ведь он всегда считал, что в это опасное время его люди смогут упустить какого-нибудь графа, переодетого в мужлана, и он в очередной раз потеряет возможность разбогатеть. Поэтому он сразу же постарался узнать о делах Молеона, разумеется тех, о которых рыцарь мог рассказать; ясное дело, что о поручении королевы Бланки сначала речи не заходило. Они говорили только о выкупе.

– Извините меня, – сказал Каверлэ, – я тут, на дороге, затаился, как паук под потолком. Поджидал кого-нибудь или чего-нибудь, подвернулись вы, я вас и схватил, хотя и без всяких злых умыслов. Увы, с тех пор как регентом стал король Карл Пятый и кончилась война, мы прокормиться не можем. Вы симпатичный рыцарь, и я учтиво отпустил бы вас, живи мы в обычное время, но в голодные времена, сами понимаете, мы и крохи подбираем.

– Вот мои крохи, – сказал Молеон, показывая Каверлэ пустой кошелек. – Я клянусь вам Богом и той долей, которую, надеюсь, он выделит мне в раю, что у меня нет ничего: ни земель, ни денег, ни чего-либо еще. Зачем я вам? Лучше отпустите меня.

– Прежде всего, мой юный друг, – ответил капитан Каверлэ, внимательно приглядываясь к крепкой фигуре и воинственному лицу рыцаря, – вы будете отлично смотреться в первой шеренге нашего отряда, во-вторых, у вас есть конь и оруженосец. Но не одно это делает вас для меня весьма ценной добычей.

– Прошу вас, скажите, что за несчастное стечение обстоятельств придает мне в ваших глазах столь большую ценность? – спросил Аженор.

– Вы ведь рыцарь, не правда ли?

– Да, я посвящен в Нарбоне одним из величайших сеньоров христианского мира.

– Поэтому вы для меня ценный заложник, раз признаетесь, что вы рыцарь.

– Заложник?

– Конечно. Представьте, что король Карл Пятый захватит в плен кого-либо из моих людей, одного из моих лейтенантов,[83]83
  Лейтенант – здесь: помощник, заместитель.


[Закрыть] и пожелает его повесить. А я пригрожу, что вздерну вас, и это остановит короля. Бели, невзирая на мою угрозу, он все-таки повесит моего человека, я в свою очередь повешу вас, и королю будет неприятно, что его рыцарь болтается на перекладине. Но, простите, – прибавил Каверлэ, – я вижу у вас на руке украшение, которого раньше не заметил, что-то вроде перстня. Чума меня забери! Покажите-ка мне эту штучку, рыцарь. Я люблю хорошо сделанные вещи, особенно если дорогой материал прекрасно обработан.

После этих слов Молеон сразу понял, с кем имеет дело. Капитан Каверлэ был предводителем банды; он стал главарем разбойников, потому что больше не видел смысла, как он сам себя убедил, честно продолжать заниматься ремеслом солдата.

– Капитан, есть у вас что-нибудь святое? – спросил Аженор, пряча руку.

– Для меня свято все, чего я боюсь, – ответил кондотьер.[84]84
  Кондотьер (от итал. condotterre – наемник) – в Италии XIV–XVI вв. предводитель наемного отряда.


[Закрыть] – Правда, не боюсь я ничего.

– Жаль, – холодно возразил Аженор, – Будь иначе, этот перстень, который стоит…

– Триста турских ливров,[85]85
  Турский ливр – французская монета, чеканившаяся в средние века в городе Туре; по своему достоинству отличалась от ливров, чеканившихся в других местностях страны.


[Закрыть] – перебил Каверлэ, бросив взгляд на кольцо, – судя по весу золота и не считая работы.

– Верно! Но этот перстень, который по вашей оценке стоит всего триста турских ливров, мог бы принести вам тысячу, если бы вы, капитан, хоть чего-нибудь боялись.

– Как вас понимать? Объясните, мой юный друг, учиться никогда не поздно, а я люблю набираться ума-разума.

– Но, надеюсь, вы человек слова, капитан?

– По-моему, я однажды уже дал слово, и больше никому давать его не намерен.

– Но вы хотя бы доверяете слову тех, кто его еще не давал и поэтому держит его?

– Я могу доверять слову лишь одного человека, но вы, рыцарь, не он.

– Кто же этот человек?

– Мессир Бертран Дюгеклен. Но поручится ли он за вас?

– Я с ним не знаком, по крайней мере, лично, – ответил Аженор. – Однако если вы позволите мне ехать куда мне надо, если дадите мне возможность передать этот перстень той особе, которой он предназначен, я, от имени мессира Дюгеклена, хотя и не имею чести его знать, обещаю вам даже не тысячу турских ливров, а тысячу экю[86]86
  Экю – старинная французская золотая монета, чеканилась из золота с 1338 г.; основная денежная единица Франции.


[Закрыть] золотом.

– Я лучше предпочитаю наличными те триста турских ливров, что стоит перстень, – рассмеялся Каверлэ, протягивая Аженору руку.

Рыцарь быстро отошел назад и встал у окна, выходившего на реку.

– Этот перстень принадлежит королеве Бланке Кастильской, – сказал он, снимая его с пальца и вытягивая руку прямо над Соной, – и я везу его королю Франции. Если ты дашь слово, что отпустишь меня и я тебе поверю, гарантирую тебе тысячу золотых экю. Если ты откажешься, я брошу перстень в реку, и ты потеряешь все – и перстень и выкуп.

– Пусть так, но ты в моих руках, и я тебя повешу.

– Весьма слабое утешение для хитрого пройдохи, вроде тебя. Ты не ценишь мою голову в тысячу золотых экю, это доказывает то, что ты не говоришь «нет»…

– Я не говорю «нет», – перебил Каверлэ, – потому что…

– Потому что ты боишься, капитан. Скажи «нет», и перстень потерян, а потом, если хочешь, можешь меня повесить. Ну что, да или нет?

– Черт возьми! – в восхищении воскликнул Каверлэ. – Да ты, я вижу, малый храбрый. Даже твой оруженосец глазом не моргнул. Бес меня задери! Клянусь печенкой нашего святого отца, папы римского, ты мне нравишься, рыцарь.

– Прекрасно, я от души тебе признателен, но отвечай.

– А что я должен ответить?

– Да или нет, другого я не требую, вот мое последнее слово.

– Будь по-твоему, да.

– Отлично! – воскликнул рыцарь, снова надевая на палец перстень.

– Но лишь при одном условии, – заметил капитан.

– Каком?

Каверлэ собрался уже ответить, но громкий шум отвлек его внимание; шум доносился с другого края поселения, вернее, лагеря, разбитого на берегу реки и окруженного лесом. В дверь просунулись несколько озабоченных солдат, которые кричали:

– Капитан! Капитан!

– Слышу, слышу, иду, – ответил кондотьер, привыкший к подобного рода тревогам. – Потом, повернувшись к рыцарю, сказал: – А ты оставайся здесь, тебя будет охранять дюжина солдат. Надеюсь, тебе понятно, какую честь я тебе оказываю, а?

– Ладно, – согласился рыцарь. – Но пусть они ко мне не подходят, потому что, если хоть один из них сойдет с места, я швырну перстень в Сону.

– Не подходите к нему, но глаз с него не спускайте, – приказал Каверлэ своим бандитам и, кивнув рыцарю – Каверлэ так ни на секунду и не приоткрыл забрало шлема, – уверенным, привычным шагом направился в то место лагеря, где стоял невообразимый шум.

Все то время, что Каверлэ отсутствовал, Молеон и его оруженосец стояли у окна; стражники находились в другом конце комнаты, застыв перед дверью.

Шум продолжался, хотя и шел на убыль, потом совсем прекратился, и через полчаса Гуго де Каверлэ появился снова, ведя за собой нового пленника, которого захватил отряд наемников, раскинувший над этой местностью своего рода сеть для ловли жаворонков.

Пленник, высокий и крепко сбитый, был похож на сельского дворянина; на нем был проржавевший шлем и латы, которые его предок, казалось, подобрал на поле битвы при Ронсевале.[87]87
  Имеется в виду разгром басками в 778 г. в Ронсевальском ущелье в Пиренеях арьергарда армии императора Карла Великого во время его похода в Испанию, описанного в «Песне о Роланде», героическом сказании французского средневекового эпоса.


[Закрыть] Первое впечатление, которое производил его нелепый наряд, вызывало смех; но какая-то гордость в осанке, решительность в манере держаться, хотя он и пытался напустить на себя смиренный вид, внушали наемникам если не почтительность, то настороженность.

– Вы хорошо его обыскали? – спросил Каверлэ.

– Да, капитан, – ответил немец-лейтенант, кому Каверлэ был обязан удачным выбором позиции, занятой его отрядом; выбор этот был внушен лейтенанту не ее удобным расположением, а отличными винами, которые уже в те времена делали на берегах Соны.

– Когда я говорю о нем, – пояснил капитан, – я имею в виду и его людей.

– Будьте спокойны, все сделано как следует, – ответил немец.

– И что вы у них нашли?

– Одну марку[88]88
  Марка – старинная европейская мера монетного веса; в разных странах составляла от 230 до 430 граммов.


[Закрыть] золота и две марки серебра.

– Браво! – воскликнул Каверлэ. – Кажется, денек обещает быть недурным. Потом он повернулся к новому пленнику.

– А теперь, мой паладин, давайте немного поболтаем, – начал Каверлэ. – Хотя вы очень похожи на племянника императора Карла Великого, меня вполне устроило бы узнать из ваших собственных уст, кто вы такой. Ну-ка, расскажите нам о себе откровенно, без всяких оговорок и умолчаний.

– Я, как вы можете убедиться по моему выговору, – ответил незнакомец, – бедный арагонский дворянин, путешествующий по Франции.

– И правильно делаете, – согласился Каверлэ. – Франция – страна красивая.

– Верно, вот только время вы выбрали неподходящее, – заметил лейтенант. Молеон не сдержал улыбки, потому что он лучше, чем кто-либо, мог оценить меткость этого наблюдения.

Дворянин-иностранец держался с невозмутимым спокойствием.

– Ладно, ты нам лишь сказал, откуда ты, – продолжал Каверлэ, – то есть половину из того, что нам хочется узнать. Ну а звать тебя как?

– Если я вам скажу свое имя, это вам ничего не даст, – ответил рыцарь. – Впрочем, у меня нет фамилии, я бастард.

– Если ты не еврей, турок или мавр, – настаивал капитан, – у тебя должно быть имя, данное при крещении.

– Меня зовут Энрике, – ответил рыцарь.

– Будь по-твоему. А сейчас подними-ка забрало, чтобы мы смогли увидеть твое доброе лицо арагонского дворянчика.

Незнакомец заколебался и осмотрелся вокруг, словно желал убедиться, нет ли здесь его знакомых.

Каверлэ, которому наскучило ожидание, взмахнул рукой. Тогда один из наемников подошел к пленнику и, ударив рукояткой меча по шишаку его шлема, приоткрыл железное забрало, скрывавшее лицо незнакомца.

Молеон вскрикнул: это лицо было вылитым портретом несчастного великого магистра, дона Фадрике, в гибели которого он не мог сомневаться, ибо держал его голову в собственных руках.

Побледнев от испуга, Мюзарон осенил себя крестным знамением.

– Ага! Вы знакомы! – воскликнул Каверлэ, поочередно окинув взглядом Молеона и рыцаря в проржавевшем шлеме.

Услышав это восклицание, незнакомец не без тревоги посмотрел на Молеона, но первый же взгляд убедил его, что он впервые видит рыцаря, и успокоился.

– Ну что? – спросил Каверлэ.

– Вы ошибаетесь, я не знаю этого дворянина, – ответил он.

– Ну а ты?

– Я тоже, – подтвердил Молеон.

– А тогда почему ты вскрикнул? – допытывался капитан, настроенный весьма недоверчиво, несмотря на отрицательные ответы обоих пленников.

– Потому что мне показалось, что твой солдат, сбивая ему шишак, снесет незнакомцу голову.

Каверлэ захохотал.

– Какая же у нас дурная слава, – сказал он. – Но все-таки, рыцарь, скажи честно, ты знаком или не знаком с этим испанцем?

– Даю слово рыцаря, что вижу его в первый раз, – ответил Аженор.

Но, произнося эту клятву, которая была истинной правдой, Молеон не смог сдержать волнения, вызванного этим странным сходством.

Каверлэ переводил глаза то на одного, то на другого. Незнакомый рыцарь вновь обрел невозмутимость и казался каменной статуей.

– Ну ладно, – сказал Каверлэ, сгорая от желания проникнуть в его тайну. – Тебя взяли первым, рыцарь… Я забыл спросить, как тебя зовут. Но, может, ты тоже бастард?

– Да, бастард, – подтвердил Молеон.

– Хорошо, – ответил командир наемников. – Что ж, выходит, у тебя тоже нет имени?