Текст книги "Ущелье дьявола"

XI
Credo in hominem…[8]8
  Верю в человека (лат.).


[Закрыть]

Вот отрывок из письма Самуила:

«Есть во Франкфурте узкая, темная и грязная улочка с прескверной мостовой. Она словно зажата между двумя рядами полуразвалившихся домов, которые шатаются как пьяные и касаются друг друга верхними этажами; пустующие лавки выходят на задние дворы, заваленные ломом железа и битыми горшками. Эту улицу на ночь запирают накрепко как притон зачумленных. Это – еврейский квартал.

Даже солнце никогда туда не заглядывает. Ну а Вы оказались менее брезгливым, чем солнце. Однажды – каких-то двадцать лет тому назад – Вы забрели туда и увидели поразительно красивую юную девушку, сидевшую с шитьем на пороге одного дома. Вы, разумеется, стали туда наведываться.

В то время вы еще не были тем известным ученым, которого прославила и обогатила Германия, но Вы были молоды и очень умны. А у еврейки было очень нежное сердце. Я знаю, что родился спустя год после вашего знакомства и что я незаконнорожденный. Впоследствии моя мать вышла замуж и умерла где-то в Венгрии. Я же знал только своего деда, старика Самуила Гельба. Он и воспитывал сына своей единственной дочери. Что касается моего отца, то я, вероятно, встречал его, но он никогда не подавал вида, что знает, кто я, никогда, даже наедине со мной, он не признавал меня своим сыном и не раскрывал мне своих объятий, ни разу не шепнул мне: «дитя мое». Я думал, что он женился и сделал карьеру в свете. Разумеется, не мог же он признать своим сыном незаконнорожденного еврея – прежде всего, в силу общественного положения, далее – из стыда перед своей женой, и, наконец, потому, что у него, может быть, родился законный ребенок…»

На этом месте, как мы уже рассказали, Самуил заметил, что Юлиус заснул, и попробовал разбудить его, а затем вынул из кармана свой билетик и прочел на нем имя Франца Риттера. После некоторого колебания Самуил, как мы уже заметили, положил билетик обратно в карман и стал писать дальше.

«Так я дожил до двенадцати лет, не зная, кто был моим отцом и кем были Вы. Как-то раз утром, на том же самом пороге, где тринадцать лет тому назад Вы увидели мою мать за шитьем, я сидел и читал, как вдруг, оторвав глаза от книги, увидел перед собой степенного человека, пристально смотревшего на меня. Это были Вы. Вы вошли в лавку. На Ваши расспросы дедушка подобострастно отвечал, что я очень смышленый, умный и прилежный мальчик, что я охотно учусь всему, что я уже знаю французский и еврейский языки, которым он меня научил, что я читаю все подряд, но что по бедности своей ему трудно меня воспитывать.

Тогда Вы были так добры, что взяли меня в свою химическую лабораторию, отчасти в качестве ученика, отчасти в качестве слуги. Но я слушал и учился. В течение семи лет благодаря моему железному здоровью, позволявшему мне работать днем и ночью, благодаря той дьявольской настойчивости, с которой я погружался в учение, я мало-помалу постиг все тайны Вашей науки и в девятнадцать лет знал столько же, сколько знали Вы сами. Сверх того, я изучил латынь и греческий язык, присутствуя на занятиях Юлиуса.

Вы даже как будто привязались ко мне, ведь я так интересовался Вашими опытами! А поскольку я был неразговорчив и держался в сторонке, то Вы совершенно не догадывались о том, что творилось в моей душе. Но так не могло продолжаться долго. Вскоре Вы заметили, что я шел все дальше по намеченному мною пути. Вы вспылили, я тоже. И между нами состоялось объяснение. Я спросил, какова Ваша конечная цель. Вы ответили: «Наука». Но ведь наука не есть цель, она только средство для достижения цели. Я же хотел применить ее в жизни.

Как! У нас в руках были страшные тайны и силы! Благодаря своим открытиям мы могли сеять смерть, любовь, безумие, нам стоило только пролить каплю жидкости на плод, и мы могли бы, если бы пожелали, умертвить самого Наполеона! И вдруг мы не пользуемся тем чудесным могуществом, которое является плодом наших необыкновенных способностей и неустанного труда! Этой сверхчеловеческой силе, этому орудию власти, этому капиталу самодержавия мы позволяем бездействовать! Мы ничего не извлекаем из всего этого! Мы довольствуемся тем, что все это сложено где-то в углу, как у идиота-скряги сложены миллионы, которые могли бы сделать его властителем миpa!

Услышав такие рассуждения, Вы пришли в негодование и решили, что я опасен. Вы рассудили, что в целях безопасности следует закрыть для меня доступ в Вашу лабораторию и прекратили занятия со мной. Но я и так уже не нуждался в Ваших уроках. Вы отказались от мысли продолжать мое образование, а я к тому времени знал уже гораздо больше Вас. И вот, два года тому назад Вы отправили меня в Гейдельбергский университет, куда, сказать по правде, я и сам стремился, чтобы изучать законоведение и философские науки.

Но меня тяготит другое. Со мной здесь Юлиус, и, разумеется, я имею на него то влияние, которое каждый ум, подобный моему, неизменно должен оказывать на такую душу, как у него. Отсюда происходят Ваши чувства ревности и беспокойства, свойственные всем родителям. Я прекрасно понимаю, что Вы дрожите за этого сына, наследника Вашего состояния, Вашей славы и Вашего имени. Вы так боготворите своего сына, что для освобождения его от моего влияния Вы даже пытались разлучить нас, недели две тому назад послав его в Йену. Но он почти против моего желания увязался за мной. Разве это моя вина?

Теперь давайте сведем наши счеты. Чем же, собственно, я Вам обязан? Жизнью. Пожалуйста, не пугайтесь, я вовсе не желаю назвать себя Вашим сыном. Вы всегда обходились со мной как с чужим, я согласен оставаться в этом положении. Я хочу сказать, что я Вам обязан тем, чем я живу, то есть наукой, образованием, умственной жизнью. Я также обязан Вам содержанием, которое Вы даете мне вот уже два года. Все ли я учел?

Теперь вернусь к тому, с чего начал это письмо. Я силен и желаю быть свободным. Я хочу быть человеком – воплощением божества. Завтра мне будет двадцать один год. Две недели тому назад скончался мой дедушка. Мать моя давно умерла. Отца у меня нет. Никаких родственных связей нет. Я ценю только уважение моей личности и, если хотите, моей гордости. Я не нуждаюсь ни в ком и сам никому не хочу быть обязанным. Старик Самуил Гельб оставил мне около десяти тысяч флоринов. Первым делом посылаю Вам ту сумму, которую Вы на меня израсходовали. Это что касается денег. Что касается моего нравственного долга, то сейчас как раз подходящий случай, чтобы расквитаться с Вами и одновременно с этим доказать, что я способен на все, даже на хороший поступок.

Вашему сыну, вашему единственному сыну Юлиусу грозит в эту минуту смертельная опасность. Благодаря одной комбинации, которую объяснять я не считаю нужным, его жизнь зависит от бумажки, лежащей в Библии. Если он ее прочтет – ему конец. Так слушайте же, что я собираюсь сделать после того, как подпишусь под этим прощальным письмом. Я достану из своего кармана билетик, похожий на тот, который выбрал Юлиус, и положу его в Библию, его же билетик заберу себе, а вместе с ним и опасность. Этим я исправлю ошибку Провидения, одним словом, я его спасу. Квиты ли мы, наконец?

С этого момента моя наука принадлежит исключительно мне, и я буду делать с ней все что пожелаю.

Поклон и забвение. Самуил Гельб».

Самуил встал, открыл Библию, вынул билет Юлиуса и на его место положил свой. Он запечатывал письмо, когда Юлиус проснулся, разбуженный первыми лучами солнца.

– Отдохнул ли ты хоть немного? – спросил его Самуил.

Юлиус протер глаза и начал приводить в порядок мысли. Вспомнив события ночи, он тут же потянулся к Библии и вынул свой билетик, на котором прочел: «Франц Риттер».

– Ну вот, мне и достался тот, кого я хотел, – спокойно сказал Самуил. – Эге! Доброе Провидение действительно умнее, чем мне казалось, и, пожалуй, оно знает наперед, увидим мы закат восходящего сейчас солнца или нет.

XII
Фукс – любимец

Пока Юлиус дописывал и запечатывал письмо, Самуил курил трубку.

– Знаешь, – проговорил он, – нет оснований полагать, что у Дормагена и Риттера не появились такие же соображения, как и у нас, и что они, как и мы, не выбрали себе противников. Мы должны опередить их. Надо дать им предлог к ссоре.

– Поищем, – отозвался Юлиус, – в вопросах чести, определяемых студенческим уставом.

– О! Важно, чтобы мы дрались не из-за студенческих разногласий, а за оскорбленное достоинство, чтобы иметь право ранить этих господ. Кажется, у твоего Риттера есть возлюбленная?

– Да, Шарлотта.

– Та, которая строит тебе глазки? Великолепно! Прогуляемся по улице, погода прекрасная. Лотта, по обыкновению, будет сидеть с работой у окна. Ты скажешь ей какую-нибудь любезность…

– Нет, – возразил Юлиус покраснев, – придумай лучше что-нибудь другое.

– Почему же?

– Просто не хочется драться из-за девчонки.

Самуил посмотрел на него и расхохотался.

– Святая невинность! Ты, вероятно, думаешь о Христине. Признайся, ты не хочешь изменить ей даже мысленно?

– Ты с ума сошел! – воскликнул Юлиус, который всякий раз смущался, когда Самуил заводил речь о Христине.

– Зря ты не хочешь сказать что-нибудь Шарлотте. Ведь это ни к чему не обязывает, а нам не найти более удобного и серьезного предлога. А может, ты дал обет ни с кем не говорить, кроме Христины, ни на кого не смотреть, кроме Христины, ни с кем не встречаться, кроме…

– Ты надоел мне! Хорошо, я согласен, – не выдержал Юлиус.

– В добрый час! А я? Из какого бы камня мне высечь искру, чтобы разжечь ссору между Дормагеном и мной? Нет ли и у него предмета страсти? А с другой стороны, употребить одно и то же средство – значит обнаружить отсутствие фантазии, да притом, сам посуди, мне – и драться за женщину! Невозможно!..

На минуту он погрузился в размышления.

– Придумал! – обрадовался он и позвонил.

Явился мальчик-слуга.

– Знаешь Людвига Трихтера? Сбегай скорее в «Ворон», он живет там, и передай, что я желаю его видеть.

Мальчик ушел. Через десять минут прибежал запыхавшийся Людвиг Трихтер с припухшими ото сна глазами. Трихтеру, которого мы видели однажды и только мельком, было не меньше тридцати лет. На глазах этой почтенной личности сменились по крайней мере четыре поколения студентов. Борода его закрывала грудь. Высокомерно вздернутые усы и тусклые от постоянных кутежей глаза придавали его физиономии выражение какого-то патриарха студентов. Он имел привычку одеваться, как Самуил, у которого пытался перенять и остальные особенности, разумеется, перебарщивая, как делают вообще все подражатели.

Благодаря своим летам и опыту Трихтер был незаменим во многих отношениях. Он был живой университетской легендой. Вот почему Самуил сделал из него своего любимчика. Трихтер очень гордился таким отличием. Он вошел с трубкой в руках, которую еще не успел разжечь. Самуил заметил это доказательство того, как Трихтер спешил на зов, и сказал:

– Закури трубку. Ты что-нибудь ел?

– Ничего, – ответил Трихтер, смутившись. – Я вернулся с коммерша фуксов утром, и только заснул, как меня разбудил посыльный.

– Хорошо! Великолепно, что ты еще ничего не ел. Скажи-ка, пожалуйста, у Дормагена, вероятно, также есть свой фукс-любимец?

– Есть. Это Фрессванст.

– А хорошо ли этот Фрессванст пьет?

– Чудовищно хорошо. Он в этом крепче нас всех.

Самуил нахмурился.

– Как! – воскликнул он гневно. – У меня есть фукс, и он не самый сильный во всех отношениях?!

– Но ведь нам еще ни разу не приходилось состязаться всерьез, – сказал Трихтер подобострастно.

– Так изволь сделать это сегодня же утром, если дорожишь моим уважением. Увы! Великая школа гибнет. Традиции исчезают. Вот уже три года как в университете не было дуэли на выпивке. Вызови Фрессванста. Приказываю тебе потопить его.

– Слушаюсь, сеньор, – ответил Трихтер. – Как мне состязаться с ним: на пиве или на вине?

– На вине, Трихтер, разумеется, на вине! Надо оставить пиво и пистолет филистерам. Шпага и вино – вот оружие студентов и благородных людей!

– Сию же минуту бегу в «Большую бочку» – там всегда завтракает Фрессванст.

– Ступай. Мы с Юлиусом придем после лекции Тибо, ровно в половине десятого. Я буду твоим секундантом.

– Спасибо. Я постараюсь быть достойным тебя, о великий человек!

XIII
Лотта

Когда Трихтер ушел, Самуил сказал Юлиусу:

– Значит, вот как мы поступим: сначала пройдемся по улице, где живет Лотта, потом, чтобы не изменять нашим привычкам, отправимся в университет на лекции, а потом в «Большую бочку».

Они вышли. Внизу слуга передал Самуилу письмо.

– От кого это? Уж не от одного ли из наших молодчиков? – произнес Самуил.

Но письмо было от профессора химии Закхеуса, который приглашал Самуила на завтрак.

– Скажи профессору, что сегодня я не могу прийти. Перенесем на завтра.

Слуга ушел.

– Бедняга, – сказал Самуил. – У него вышла какая-нибудь закавыка с его химией. Не будь меня, как бы он читал свои лекции?

Они вышли из гостиницы и отправились на Хлебную улицу. В окне нижнего этажа одного из домов они увидели Шарлотту, которая сидела с шитьем. Это была живая, очень стройная брюнетка с блестящими волосами, которые украшал кокетливый чепчик.

– Вон, видишь, шагах в тридцати отсюда стоят трое фуксов, – сказал Самуил. – Они все увидят и передадут Риттеру. Подойди же и поболтай с девушкой!

– Да о чем мне с ней разговаривать?

– Не все ли равно? Нужно только, чтобы увидели, как ты с ней разговариваешь.

Юлиус неохотно приблизился к окошку.

– Вы уже встали и сидите за работой, Лотта? – обратился он к молодой девушке. – А вы вчера не были на коммерше фуксов?

Лотта вся расцвела от удовольствия, когда Юлиус заговорил с ней. Она встала с места и высунулась из окошка, держа в руках свою работу.

– О нет, герр Юлиус, я никогда не хожу на балы. Франц так ревнив. Здравствуйте, герр Самуил. Но вы, я думаю, и не заметили моего отсутствия на коммерше, герр Юлиус?

– Я не осмелюсь сказать, что заметил. Ведь Франц так ревнив.

– Ну вот еще! – воскликнула девушка с вызывающей гримаской.

– А что это вы шьете, Лотточка? – спросил Юлиус.

– Сатиновые душистые подушечки.

– Они прелестны. Не сошьете ли и для меня такую же?

– Какое странное у вас желание! Зачем вам?

– На память о вас, красавица, – вмешался Самуил. – Однако какой же ты все-таки храбрый юноша, Юлиус!

– Вот у меня есть готовая, возьмите, – в свою очередь расхрабрилась Лотта.

– А вы пришейте к ней ленточку, – попросил Юлиус.

– Боже, какая пылкая страсть! – с комическими ужимками воскликнул Самуил.

– Ну вот, теперь хорошо, – сказал Юлиус, принимая подушечку. – Благодарю вас, моя добрая Лотточка.

Потом Юлиус снял с мизинца колечко и, протягивая его девушке, сказал:

– Возьмите это взамен, Лотточка.

– Но… я не знаю… право…

– Полно вам, возьмите!

Лотта взяла перстень.

– Теперь нам пора с вами проститься. Мы идем на лекции. Уже и так опоздали. Я еще увижусь с вами на обратном пути.

– Вы уходите и не хотите даже пожать мне руку, – сказала девушка. – Наверно, очень боитесь Франца.

– Скорее! – шепнул Юлиусу Самуил. – Фуксы идут в нашу сторону.

И в самом деле, трое фуксов как раз в эту минуту проходили мимо дома Шарлотты и видели, как Юлиус целовал руку хорошенькой белошвейки.

– До скорого свидания! – громко сказал Юлиус.

Когда они с Самуилом пришли в университет, лекция давно уже началась. Десятка два студентов ничего не записывали, но по крайней мере внимательно слушали. Остальные же потихоньку разговаривали или просто витали в облаках, а иные даже позевывали. Некоторые устроились в самых странных позах. На конце одной из скамеек лежал на спине какой-то фукс, задрав ноги вверх и прислонив их к стене. Другой улегся на живот и, опершись локтями о скамью, а подбородком уткнувшись в ладони, увлеченно читал какую-то книжку.

Ни Франца, ни Отто на лекции не было. Когда она закончилась, Самуил и Юлиус вышли из аудитории в толпе других студентов. Было девять с половиной часов – самое время заявиться в «Большую бочку», где предстояло любопытное событие и вакхического, и трагического свойства.

Главный зал, куда вошли Самуил и Юлиус, был заполнен студентами. Появление друзей произвело настоящую сенсацию.

– Вот и Самуил! Трихтер, пришел твой сеньор! – закричали студенты.

Очевидно, их ждали. Но всеобщее внимание, которое сначала было обращено на Самуила, мгновенно переключилось на Юлиуса, когда увидели, что Франц Риттер, бледный как полотно, отделился от толпы и двинулся прямо навстречу Юлиусу. Взглянув на него, Самуил едва успел шепнуть Юлиусу:

– Будь как можно уступчивее. Постараемся устроить так, чтобы вся вина легла на наших противников. Тогда в случае какого-нибудь несчастья свидетели смогут показать, что не мы, а нас вызвали.

Риттер остановился перед Юлиусом и загородил ему дорогу.

– Юлиус, – сказал он, – видели, как ты разговаривал с Шарлоттой сегодня утром, по пути в университет.

– Очень может быть. Я спрашивал у нее, как ты поживаешь, Франц.

– Я тебе не советую шутить. Люди видели, как ты целовал ей руку. Знай, что мне это не нравится.

– А ей это очень даже нравится.

– Ты хочешь вывести меня из себя?

– Я шучу, для того чтобы тебя успокоить.

– Единственная вещь, которая может меня успокоить, дражайший мой, это прогулка в компании с тобой на гору Кейзерштуль.

– Да, ты прав, хорошее кровопускание в такую жару очень освежает. Я тебе его устрою, если хочешь, мой милый.

– Через час?

– Через час.

Они разошлись. Юлиус подошел к Самуилу.

– Ну, мое дело устроено, – сказал он.

– Ладно, а свое я сейчас улажу, – ответил Самуил.

XIV
«Жидкая» дуэль

Самуил отвел Трихтера в сторону, и верный фукс тут же дал ему отчет во всех своих действиях.

– Вот как дело было. Когда я вошел в трактир, Фрессванст завтракал. Я подошел к его столу и, как бы невзначай приподняв крышку его кружки, увидел, что в ней простое пиво. Тогда я сказал с сожалением: «Плохой петух». Услышав это, он в ярости вскочил со стула. Но тут же, сделав над собой усилие, холодно произнес: «Это стоит хорошего удара рапиры». Я, конечно, нисколько не встревожился и все с тем же сочувствующим видом ответил: «Ты видишь сам, что я был прав: я обидел петуха, а мне отвечает дуэлянт». И тут же прибавил: «Впрочем, мне все равно, я одинаково согласен и на кружку, и на рапиру».

– Хорошо сказано! – заметил Самуил. – Ну, а что было дальше?

– Тут он наконец начал понимать, в чем дело. «Если ты замышляешь бой на кружках, – сказал он, – то этим доставишь мне большое удовольствие, потому что у меня горло заржавело. Я пойду к моему сеньору Отто Дормагену и попрошу его быть моим секундантом». – «А мой сеньор Самуил Гельб будет моим», – ответил я. «Какое же оружие ты избираешь?» – спросил он. Я ответил: «Вино и ликеры». Ну и вот, в синем кабинете все готово для этого удивительного сражения. Дормаген и Фрессванст уже там.

– Не будем же заставлять их ждать, – сказал Самуил.

И они в сопровождении Юлиуса прошли в синий кабинет. Поединки на пиве и на вине не являлись редкостью в германских университетах. Эта «жидкая» дуэль имела свои правила и законы, так же как и обыкновенная. Она проводилась в известной последовательности, которую нельзя было нарушать. Каждый из участников по очереди поглощал определенное количество напитка, а затем обращался с бранью к своему противнику, который должен был выпить столько же и ответить удвоенной руганью.

В дуэлях на пиве решающее значение имели размеры посудины. Но в поединках на вине существовали известные ограничения, связанные с крепостью напитка. Точно так же и в перебранке была принята шкала нарастания крепости бранных слов, которую каждый обязан был знать. Бой начинался с бордо и доходил до водки, начинался с пинты и кончался бокалом, открывался колким словом и достигал грязной брани. И так длилось до тех пор, пока один из соперников оказывался не в силах пошевелить языком, чтобы выругаться, и раскрыть рот, чтобы влить туда напиток. Его и признавали побежденным, а другого, соответственно, победителем. Само собой разумеется, что «жидкая» дуэль могла так же закончиться смертью, как и обыкновенная. Полиция пыталась пресечь подобные дуэли, но от этого они становились только популярнее.

Когда Самуил, Юлиус и Трихтер вошли в синий кабинет, там все было готово для сражения. На концах большого стола стояли две грозные армии бутылок и кувшинов всяких размеров, форм и цветов. А вокруг стола молча и важно стояли человек двадцать фуксов. В комнате было только два стула, поставленных один против другого. На одном из них уже восседал Фрессванст, на другой уселся Трихтер. Отто встал около Фрессванста, Самуил – около Трихтера. Самуил вынул из кармана флорин и подбросил его вверх.

– Орел, – объявил Дормаген.

Флорин упал вверх решкой. Трихтеру следовало начинать.

О, муза, поведай нам об этом славном бою, в котором два сына Германии показали белому свету, до какой степени может растягиваться бренная оболочка естества человеческого и каким образом, вопреки всем законам физики, содержащее может оказаться меньше содержимого.

Мы не станем упоминать о первых стаканах и первых бранных словах. Это были ничтожные вылазки, нечто вроде разведки. На них было израсходовано несколько ничтожных колкостей и каких-то пять-шесть бутылок. Начнем с того момента, когда почтеннейший фукс, фаворит Самуила, взял бутылку мозельского вина, целую половину влил в огромный хрустальный бокал, спокойно его выпил и опрокинул опорожненную посудину на стол. Затем, обратившись к Фрессвансту, сказал:

– Ученый!

Великодушный Фрессванст только презрительно улыбнулся. Он взял два таких же стакана, налил в них доверху бордо и выпил оба до последней капли с самым добродушным видом, словно задумавшись о чем-то постороннем. Затем бросил противнику:

– Водохлеб!

Тут все свидетели поединка повернулись к величественному Людвигу Трихтеру. По шкале крепости вслед за бордо шел рейнвейн. Трихтер, подстегиваемый самолюбием, перешагнул через одну ступень и сразу перешел на бургундское. Он схватил пузатую бутылку, вылил содержимое в свой кубок, осушил его до последней капли и крикнул противнику:

– Королевский прихвостень!

Фрессванст лишь повел плечами. Он, конечно, не хотел остаться позади. Трихтер перешагнул через рейнвейн, а он перешагнул через малагу и атаковал сразу мадеру. Но, не желая ограничиться только этим скачком и решив придумать что-нибудь новенькое, он схватил стакан, из которого раньше пил, и, ударив о стол, разбил его. Потом взял бутылку и с несказанной грацией погрузил ее горлышко прямо себе в рот.

Зрители видели, как вино переливалось из бутылки в человека, а Фрессванст все продолжал вливать его в себя. Вот бутылка опустела на треть, потом на половину, на три четверти, а чародей Фрессванст все пил и пил. Когда бутылка, наконец, опустела, он поднял ее и перевернул горлышком вниз. Из бутылки не вылилось ни единой капли. Публику охватило изумление. Но это было еще не все. Каждый этап такой дуэли считался завершенным только в том случае, когда сопровождался словесным оскорблением противника. А между тем мужественный Фрессванст, видимо, уже утратил способность к членораздельной речи. Вся его энергия была израсходована на последнее громадное усилие. Храбрый дуэлянт сидел на своем стуле, раздувая ноздри и плотно закрыв рот. Мадера, видимо, одолевала его. Но он в конце концов справился с ней. Ему удалось-таки раскрыть уста. Он изрек:

– Подлец!

Раздались жаркие хлопки. И вот тут-то, о Трихтер, ты и показал себя во всем блеске! Почувствовав приближение решительной минуты, ты встал с места. На этот раз ты уже не выказывал равнодушия и беззаботности, которые в сей драматический момент были бы некстати. Ты встряхнул своей густой гривой, словно лев. Засучив рукав на правой руке и схватив решительно бутылку портвейна, ты поднес ее к устам и опорожнил ее всю залпом. Затем, даже не дав себе времени перевести дух, ясно и отчетливо произнес:

– Мошенник!

– Хорошо! – похвалил его Самуил.

Когда после этого героического подвига Трихтер пожелал сесть, то ему показалось, что стул стоит совсем не на том месте, где он на самом деле находился, и вследствие этого он растянулся прямо на полу во весь рост. Тогда взгляды присутствующих обратились на Фрессванста. Но увы! Тот был уже не в состоянии ответить на вызов противника. Он уселся на полу, прислонившись спиной к ножке стола, раскинув ноги в стороны и выпучив глаза. Дормаген кричал ему:

– Ну что же ты! Ободрись! Твоя очередь!