Текст книги "Ущелье дьявола"

VII
Коммерш фуксов

Когда открылась дверь просторной залы, Юлиус в первую минуту ничего не мог ни разглядеть, ни расслышать. Дым его ослеплял, а шум голосов оглушал. Впрочем, с каждым входящим сюда происходило то же самое, но потом мало-помалу человек привыкал, приспосабливался и начинал различать фигуры и голоса.

Тут было множество совсем юных студентов, которые длиной своих бород могли бы поспорить с любым халдейским мудрецом, виднелись усы, которым позавидовала бы плакучая ива. Были тут и костюмы, поражавшие своей причудливостью, иногда бросался в глаза головной убор Фауста, украшенный пером цапли, или какой-нибудь чудовищный галстук, в котором утопала чуть не вся голова, либо золотые цепочки на голой шее. В особенности же много виднелось кружек, размеры которых могли привести в ужас бочку, и трубок, способных испугать печную трубу.

Дым, вино, оглушительная музыка, беспорядочные взрывы хорового пения, головокружительная пляска, звонкие поцелуи, расточаемые развязным девушкам, которые громко хохотали, – все это путалось и смешивалось в какой-то дьявольский калейдоскоп, навевавший образы Гофмана. Самуил был удостоен самого пышного приема. Ему немедленно преподнесли его трубку и гигантский кубок, наполненный до краев.

– Что тут? – спросил он.

– Крепкое пиво.

– Ну вот еще! Разве я похож на йенского студента? Вылей это и принеси мне пуншу.

Кубок наполнили пуншем. В него вмещалось больше пинты. Юноша выпил его одним махом. По всей зале раздались рукоплескания.

– Экие вы ребята! – сказал Самуил. – Но я вижу, что публика слишком вяло танцует вальс, да и поют тоже вяло. Эй, вы, – крикнул он музыкантам, – приударьте-ка погромче!

Он подошел прямо к одному из фуксов, танцевавшему с хорошенькой девушкой, без церемонии отобрал у него даму и начал с ней вальсировать. Вся зала смотрела на этот танец замерев. В нем было что-то особенное, против воли овладевавшее вниманием зрителей. Начинал Самуил плавно и медленно, его движения были изящными и нежными, а потом вдруг он переходил в самый быстрый темп; он начинал вращаться с неимоверной быстротой, и его танец становился страстным, мощным и разнузданным. Внезапно среди этой безумной радости он останавливался и начинал двигаться с какой-то презрительной холодностью, с насмешливым выражением лица. Порой в его взгляде выражалась крайняя печаль, но он тут же распрямлял плечи и делал какой-нибудь насмешливый жест. Время от времени его меланхолия превращалась в горечь, глаза метали молнии, и его дама трепетала в его руках, как голубка в когтях коршуна. Это был неслыханный танец, который в одну секунду спускался с неба в ад, при виде которого зрители не знали, что им делать – плакать, смеяться или трепетать.

Он закончил свой вальс таким быстрым и увлекательным кружением, что все другие танцоры, которые до этого только смотрели на него, были затянуты в этот вихрь, и в течение четверти часа в зале бушевал настоящий ураган. Окончив танец, Самуил спокойно уселся. На лбу у него не было ни единой капли испарины. Он только потребовал себе новый кубок пунша.

Юлиус не участвовал в этой вакханалии. Он тонул в море грохота и мыслями устремлялся к дому ландекского священника. Странное дело: среди всех этих криков у него в ушах звучал тихий, нежный голос девушки, сидевшей под деревом и учившей азбуке ребенка.

Распорядитель подошел к Самуилу и что-то тихонько сказал. Оказалось, что принц Карл-Август спрашивал у студенческого короля разрешения посетить коммерш фуксов.

– Пусть войдет, – сказал Самуил.

При появлении принца все студенты приподняли шапочки – один только Самуил не прикоснулся к своей. Он протянул руку принцу и сказал ему:

– Добро пожаловать, кузен.

И указал тому на стул рядом с собой и Юлиусом. Какая-то девица с гитарой пропела свою песенку и теперь обходила публику, собирая деньги. Она остановилась перед Карлом-Августом. Он оглянулся назад, чтобы попросить денег у кого-нибудь из своей свиты. Но в залу никого из свиты не впустили. Тогда он обернулся к Самуилу и попросил:

– Не заплатите ли вы за меня, государь?

– Охотно, – ответил Самуил и вынул кошелек. – На, – сказал он гитаристке, – вот тебе пять золотых за меня и вот тебе крейцер[5]5
  Крейцер – в Германии: старинная мелкая монета.


[Закрыть] за принца.

Бешеные рукоплескания потрясли своды залы. Сам молодой принц аплодировал и смеялся. Спустя несколько минут он простился и ушел. Сразу после этого Самуил поманил к себе Юлиуса и шепнул:

– Пора.

Юлиус кивнул и вышел. Разгул дошел до крайнего предела. Пыль и табачный дым до такой степени наполнили залу, что в ней будто стоял декабрьский туман. Самуил в свою очередь вскоре поднялся и незаметно вышел.

VIII
Самуил почти удивлен

Настала полночь. Самуил направился к набережной, выбирая самые пустынные улицы и временами оборачиваясь посмотреть, не идет ли за ним кто-нибудь. Так он добрался до берега Неккара и некоторое время шел вдоль реки, потом повернул направо и устремился к горе, на которой высились руины замка. Какой-то человек вышел из тени деревьев и подошел к Самуилу.

– Куда идете? – спросил он.

– Иду на вершину, которая возносит к Богу, – произнес Самуил условленную фразу.

– Проходите.

Самуил продолжил подниматься в гору и скоро дошел до развалин замка. Здесь другой страж остановил его:

– Что вы здесь делаете в столь поздний час?

– Я делаю… – начал Самуил. Но тут он решил пошалить. – Вы хотите знать, что я здесь делаю. Ничего не делаю – просто прогуливаюсь.

Дозорный вздрогнул:

– Ступайте-ка домой, вот что я вам посоветую. Тут не место для прогулок, да и не время.

Самуил пожал плечами.

– Я желаю полюбоваться развалинами при лунном свете. А вы кто такой и с какой стати вздумали мне в этом препятствовать?

– Я сторож при старом замке. Мне приказано никого не пускать сюда после десяти часов вечера.

– Это относится к филистерам[6]6
  Филистер – в языке немецкого студенчества синоним человека ограниченного, чуждого духу просвещения, обывателя-конформиста.


[Закрыть], – сказал Самуил, – а я студент.

И он хотел устранить с дороги сторожа.

– Ни шагу вперед, если вам дорога жизнь! – вскрикнул стражник.

Самуилу показалось, что он вынул из-за пазухи нож. В это время пять или шесть других стражей молча приблизились и спрятались в кустах.

– О, извините, пожалуйста, – проговорил тогда со смехом Самуил. – Вы, вероятно, тот самый, кому я должен ответить: «Я делаю дела за тех, кто спит».

Дозорный с облегчением вздохнул и спрятал нож. Остальные отошли в сторону.

– Вовремя вы спохватились, друг мой. Еще секунда – и вы были бы мертвы.

– Ну, положим, я попытался бы защищаться. Во всяком случае не могу не похвалить вас. Я вижу, что мы под надежной защитой.

– Как бы то ни было, приятель, а вы уж чересчур смелы, если решаетесь шутить с такими вещами.

– Я еще и не с такими вещами шутил.

Он прошел во двор. Луна ярко освещала стены древнего замка. Это было великолепное зрелище. В свете луны во всех деталях выступали скульптурные украшения стен, статуи курфюрстов, императоров, божеств и чудовищ. Здесь Самуила остановил третий дозорный:

– Кто вы?

– Один из тех, кто карает карающих.

– Следуйте за мной, – отозвался дозорный.

Самуил направился за ним сквозь кустарник, то и дело спотыкаясь о крупные камни, скрытые в густой траве. Когда он прошел через эти величественные развалины, попирая ногами обломки тех потолков, которые некогда высились над головами королей, его провожатый остановился, отпер низкую дверь и указал на какую-то яму в земле.

– Спуститесь туда и стойте спокойно, пока за вами не придут.

Затем он запер дверь. Самуил начал спускаться по тропинке в полнейшем мраке, потом оказался в каком-то помещении вроде погреба и, прежде чем успел что-либо различить, почувствовал прикосновение чьей-то руки к своей и услышал голос Юлиуса:

– Ты опоздал. Они уже открыли заседание.

Глаза Самуила мало-помалу привыкли к темноте, и через несколько минут он уже увидел перед собой небольшую площадку. Посередине, на обломках гранита и песчаника, на повалившихся статуях, восседали семеро в масках. Лунный свет, проникавший сквозь расселину в камне, освещал этот таинственный конклав.

– Введите двух ратоборцев, – повелел один из семерки.

Председатель же собрания сидел неподвижно и молча. Самуил хотел выступить вперед. Но в это время на площадку вышли двое юношей, которых вел третий. Самуил и Юлиус узнали двух своих университетских товарищей. Тот, кто велел их ввести, обратился к ним с вопросами.

– Вас зовут Отто Дормаген?

– Да.

– А вас – Франц Риттер?

– Да.

– Вы оба состоите в Тугендбунде?[7]7
  Тугендбунд (нем. Tugendbund – дословно «союз добродетели») – «Союз доблести», патриотическое общество, основанное в Кёнигсберге в апреле 1808 г. Общество имело своей целью восстановить патриотический дух нации, воспитать юношество, реорганизовать войска и вернуть Пруссии независимость, утерянную в результате побед Наполеона.


[Закрыть] Как члены союза, вы помните, что обязаны повиноваться?

– Мы помним это.

– Вы оба из гейдельбергского университета и должны знать двух ваших товарищей, Самуила Гельба и Юлиуса Гермелинфельда.

Самуил и Юлиус молча переглянулись.

– Знаем, – ответили студенты.

– Вы оба славитесь своим умением биться на шпагах, и вам всегда везло на студенческих дуэлях. Так вот, не позже чем завтра вы вызовете на дуэль Юлиуса Гермелинфельда и Самуила Гельба под любым предлогом.

Самуил наклонился к Юлиусу и шепнул ему:

– Зачем нас заставили при этом присутствовать?

– Вы повинуетесь? – спросил некто в маске.

Отто Дормаген и Франц Риттер молчали и раздумывали. Потом Франц сказал:

– Если нужно действовать наверняка, то лучше пустить в дело кинжал, а не шпагу.

Неизвестный на это возразил:

– Надо, чтобы их смерть выглядела естественно. Студенческая ссора – дело заурядное и не вызовет подозрений.

Студенты все еще будто колебались.

– Помните, – добавил человек в маске, – что сегодня первое июня и что через десять дней состоится общее собрание, на котором мы должны будем просить для вас либо награды, либо наказания.

– Я повинуюсь, – сказали один за другим Франц Риттер и Отто Дормаген.

– Хорошо. Желаю вам удачи. Можете удалиться.

Франц и Отто вышли с тем же человеком, который их и привел. Семеро в масках сидели, не говоря ни слова. Через пять минут дозорный вернулся и доложил, что студенты удалились.

– Введите двух других ратоборцев, – распорядился тот же незнакомец.

Дозорный направился к Юлиусу и Самуилу. Вскоре приятели, в свою очередь, очутились в этой странной зале заседаний перед семью неизвестными.

IX
Самуил почти тронут

Тот же незнакомец, который говорил с Францем и Отто, обратился теперь к нашим друзьям.

– Вас зовут Юлиус Гермелинфельд? – спросил он у Юлиуса.

– Да.

– А вы Самуил Гельб?

– Да.

– Вы состоите в Тугендбунде и потому обязаны нам повиноваться.

– Так.

– Вы видели сейчас двух студентов, которые только что вышли отсюда, и слышали их имена? Они вызовут вас на дуэль. Вы будете биться с ними. Вы – лучшие дуэлянты во всем гейдельбергском университете. Убивать их не следует, достаточно тяжело ранить. Согласны ли вы повиноваться?

– Я согласен, – ответил Юлиус.

– Хорошо, – произнес таинственный незнакомец. – Ну а вы, Самуил Гельб, вы колеблетесь?

– Я? Да. Я раздумываю о том, что вы сейчас обращаетесь к нам точь-в-точь с таким же требованием, с каким только что обращались к тем двум, и тщетно пытаюсь уяснить, зачем вы натравливаете двух своих на двух своих же. До сих пор я думал, что Тугендбунд был основан для чего-то серьезного, а не для того, чтобы устраивать петушиные бои.

– Дело идет не о розыгрышах и развлечениях, – возразил на это представитель старшин, – а о том, чтобы покарать виновных. Мы не обязаны давать вам никаких объяснений. Но будет полезно, если вы поймете причины нашего решения. Нужно избавить союз от двух мнимых братьев, от предателей. Союз оказывает вам честь, делая вас орудием своей мести.

– Но позвольте, так кто же мстители – они или мы? – спросил Самуил. – Кто поручится, что вы от них, а не от нас желаете избавиться?

– Ваша совесть. Мы хотим покарать двух предателей, и вы сами лучше, чем кто-либо другой, должны знать, вы или не вы эти предатели.

– А вы разве не можете ошибочно считать нас предателями?

– О, наивный брат! Если бы мы эту дуэль устраивали против вас, стали бы мы показывать вам ваших противников? Сделали бы вас тайными свидетелями переговоров с ними? Мы отдали бы им приказ тайно, они бы вас оскорбили и вызвали на дуэль; вы люди храбрые, вы приняли бы вызов и дрались бы с ними, и вам осталось бы совершенно неизвестным наше участие в этом деле. Но ведь мы поступили иначе. Мы предупредили вас заранее. Вы были в отпуске на родине, когда наш курьер доставил вам вызов на двадцатое мая, убедив при этом, чтобы вы хорошенько поупражнялись в обращении со шпагой, так как двадцатого мая вам предстоит бой на смерть. Согласитесь, что это никак нельзя считать ловушкой.

– Но если Франц и Отто предатели, то почему же вы приказываете их только ранить, а не убить? – спросил Самуил.

Человек в маске минуту оставался в нерешительности, потом, обменявшись какими-то таинственными жестами со своими товарищами, он сказал:

– Ну, слушайте. Мы хотим, чтобы вы избавились от всяких сомнений. И, хотя устав наш требует от вас полного повиновения, мы тем не менее готовы все вам разъяснить. Семь месяцев назад был подписан Венский трактат. Франция торжествует. В настоящее время во всей Германии противостоят друг другу только две реальные силы: император Наполеон и Тугендбунд. Официальные правительства Австрии и Пруссии согнули шеи и подставили головы под сапог победителя. Тугендбунд же продолжает свое дело. Там, где шпага перестает действовать, начинает действовать нож. Фридрих Стапс пожертвовал собой, его кинжал едва не сделал из Шенбрунна алтарь независимости. Он погиб, но кровь мучеников освящает идеи и порождает преданность долгу. Наполеон это знает и не сводит глаз с нашего союза. Он распорядился шпионить за нами. Отто Дормаген и Франц Риттер продались ему. Мы имеем неопровержимые доказательства. Пользуясь своим членством в союзе, они рассчитывают присутствовать на общем собрании первого дня, для того чтобы узнать, какие будут приняты решения, а затем продать их Наполеону. Надо помешать им. Но как это сделать? Убить их, скажете вы? Но наполеоновская полиция поспешит заменить их другими. А между тем в наших интересах знать шпионов, для того чтобы не доверяться им и в случае надобности сообщать через них врагу ложные сведения. Поэтому-то нам нет никакой выгоды убивать их. Достаточно серьезной раны, которая на несколько дней уложит их в постель, а когда они выздоровеют, собрание уже состоится. Для пущей надежности мы отвели им роль зачинщиков. Таким образом, они ни о чем не подозревают и будут сообщать французам то, что мы найдем полезным им доверить. Теперь вы понимаете, почему мы поручаем вам только ранить их?

– Ну, а если не мы их, а они нас ранят? – осведомился Самуил.

– Тогда закон о дуэлях вынудит их в течение нескольких дней скрываться, а мы в это время через наших влиятельных друзей постараемся организовать законное преследование. Их арестуют и продержат под арестом по крайней мере две недели.

– Да, конечно, в обоих случаях выгода будет на стороне… на стороне Тугендбунда, – заметил Самуил.

Шестеро в масках жестами выказали нетерпение. Тот из них, который до сих пор говорил, продолжил речь, но на этот раз гораздо более суровым тоном:

– Самуил Гельб, мы дали вам разъяснения, хотя могли просто приказать вам. Больше говорить не о чем. Подчиняетесь вы или нет?

– Я не говорю, что отказываюсь. Но, – прибавил Самуил, решившись наконец высказать свою тайную мысль, – мне кажется несколько странным и даже немного унизительным, что Тугендбунд дает нам такое ничтожное поручение. Можно подумать, что нас не очень-то ценят и не очень-то берегут. Я выскажусь совершенно откровенно: гордость побуждает меня думать, что я стою несколько больше того, во что меня ценят. В Гейдельберге я первый, а в союзе я все еще на третьей ступени. Я не знаю, кто вы, но охотно верю, что среди вас есть люди значительно лучше меня. Я охотно преклоняюсь перед тем, кто говорил от вашего имени и чей голос, как мне кажется, я уже слышал сегодня вечером. Но мне и казалось, что вы могли бы найти для нас задание посерьезнее, что вы пускаете в дело руки там, где надо было бы действовать головой. Я сказал, что хотел. Завтра я выполню ваш приказ.

Тут один из семи, тот, который сидел на возвышении и до сих пор был молчалив и неподвижен, медленно произнес:

– Самуил Гельб, мы тебя знаем. Тебя приняли в Тугендбунд после надлежащих испытаний. Быть может, то, что теперь готовится, является новым испытанием? Мы знаем твой глубокий ум и твою крепкую волю. Ты можешь и хочешь. Но тебе недостает души, веры, самоотречения. Самуил Гельб, ты вызываешь у меня опасение, что, вступив в наши ряды, ты руководствовался не жаждой всеобщей свободы, а своим самолюбием, что ты не стремишься с нами к общей цели, а только хочешь воспользоваться нашей силой ради собственных интересов. Но мы боремся не из-за личных амбиций, мы тратим наши силы и терпим страдания ради религии. У нас нет ни малых, ни великих дел, ибо все у нас направлено к одной цели. У нас последний стоит первого. У нас есть только верующие. И предпочтение отдается мученикам. Тебе отдают преимущество, потому что тебе доверяют гибельное дело. Мы даем тебе поручение, ты же говоришь: «Зачем, почему?» А ты должен был бы сказать: «Благодарю». Ты во всем сомневаешься, только в самом себе уверен. Мы не уверены в твоей добродетели. Вот из-за этого-то, быть может, ты так мало и продвинулся в «Союзе добродетели».

Эта речь, видимо, поразила Самуила, потому что после непродолжительного молчания он заговорил совсем иным тоном:

– Вы не так меня поняли. Если я сделал попытку дать себе надлежащую оценку, то это было сделано в интересах дела, а не в интересах деятеля. Отныне я предоставляю говорить за себя своим делам. Завтра я буду рядовым воином, и никем более.

– Хорошо, – сказал председатель. – Мы рассчитываем на тебя. А ты сам положись на Бога.

Человек, который показывал дорогу Самуилу и Юлиусу, подошел к ним и повел их обратно. Они поднялись по тропинке, выбрались из развалин, вновь прошли мимо трех дозорных и вернулись в спавший глубоким сном город. Через полчаса оба были в комнате Самуила в гостинице «Лебедь».

X
На жизнь и на смерть

Теплый воздух майской ночи струился в открытое окно, и звезды утопали в мягком и тихом лунном сиянии. Самуил и Юлиус молчали, они все еще были под впечатлением от той таинственной сцены, в которой участвовали. У Юлиуса при этом невольно возникала мысль об отце и Христине. Самуил же думал только о себе. Казалось, трудно было смутить надменного студента, но, несомненно, председатель этого собрания произвел на него впечатление своей речью. Самуил думал: кто этот человек, говоривший так властно, как начальник над начальниками, глава общества, члены которого исключительно принцы крови? Под этой маской Самуилу мерещился чуть ли не император.

О, стать со временем самому главой этой верховной ассоциации – вот цель, к которой надо стремиться. Какая завидная участь – держать в своих руках судьбу не каких-нибудь жалких созданий, а целых народов!

Так думал Самуил, вот почему предупреждение сурового незнакомца столь глубоко поразило его.

К ужасу и стыду своему, Самуил сделал следующее открытие: он полагал, что обладает всеми выдающимися пороками, но на поверку оказалось, что у него нет одного из них, и довольно серьезного: лицемерия. Он поступил неосторожно, обнаружив свои стремления перед людьми, которые, обладая властью, очевидно, не особенно желали принять в свое общество алчного юнца. Какое ребячество, какая глупость! Самуил вскочил с кресла, в котором сидел, и начал ходить по комнате крупными шагами.

«Нет, ни за что, – говорил он себе, откинув голову, сжав кулаки и сверкая глазами, – нет, лучше неудача, чем лицемерие! В сущности, дерзость имеет большие преимущества перед низостью. Все-таки я подожду еще несколько лет. Останусь Титаном и попробую взять небо приступом, прежде чем попасть на него мошенническим путем».

Он остановился перед Юлиусом, который закрыл лицо руками и, казалось, погрузился в глубокую думу.

– Что же ты не спишь? – спросил Самуил, положив руку ему на плечо.

Юлиус вздрогнул.

– Нет-нет, – заговорил он, – мне надо сначала написать письмо.

– Кому же? Христине, что ли?

– О, это невозможно. Под каким предлогом и по какому праву я стал бы ей писать? Нет, я собираюсь написать отцу.

– Но ведь ты страшно устал. Напишешь ему завтра.

– Нет, Самуил, мне нельзя это откладывать, я сейчас же сяду писать.

«Хорошо, – подумал Самуил. – В таком случае и я тоже напишу письмо этому великому человеку, и по тому же поводу».

– И напишу свое письмо, – прошипел он сквозь зубы, – теми чернилами, которые употреблял Хам, когда писал Ною. Для начала сожжем эти корабли.

И он продолжал уже громко:

– Но сперва, Юлиус, мы должны с тобой кое о чем договориться.

– О чем?

– Завтра мы деремся с Францем и Отто. Хотя и решено, что они должны нас вызвать, но мы можем заранее избрать себе противников. Самый сильный из них – безусловно, Отто Дормаген. А из нас двоих если кто и увереннее владеет своей шпагой, так это я.

– Возможно. И что?

– А то, мой дорогой, что будет справедливо, если я займусь Отто Дормагеном. Итак, я забираю его себе. Следовательно, твоим противником будет Риттер.

– Иными словами, ты не вполне уверен во мне? Спасибо!

– Пожалуйста, не дурачься! Хотя бы в интересах Тугендбунда! Я желаю, чтобы все преимущества были на нашей стороне, вот и все. Тебе даже не за что быть мне обязанным. Помни, что Дормаген владеет одним очень опасным приемом борьбы.

– Тем более! Мы должны разделить опасность поровну!

– Ах, ты еще капризничаешь? На здоровье! – воскликнул Самуил. – Но, разумеется, и я завтра тоже покажу свой гонор, выйдет, что мы оба будем стремиться столкнуться с более опасным противником, каждый из нас будет стараться опередить другого, и окажется, что зачинщиками-то станем мы, роли переменятся, и мы нарушим приказ Союза…

– В таком случае бери Франца и оставь мне Отто.

– Право, ты точно ребенок, – сказал Самуил. – Слушай, давай лучше кинем жребий.

– На это я согласен.

– Слава богу!

Самуил написал имена Франца и Отто на двух клочках бумаги.

– Честное слово, это просто дико, – проговорил он, скатав бумажки в трубочки и кинув их в шапку. – Я все-таки не могу понять, как человек может ставить свою свободную волю в зависимость от слепого случая. Тащи! Только если ты вытянешь Дормагена, это станет твоим смертным приговором, ты сам, что называется, лезешь на рожон, как баран под нож мясника. Нечего сказать, славный первый шаг!

Юлиус начал было разворачивать взятый им билетик, как вдруг остановился.

– Нет, – сказал он, – лучше прочту это после того, как напишу отцу.

И он вложил бумажку в Библию.

– И я, пожалуй, сделаю то же, но из безразличия.

И Самуил опустил свою бумажку в карман. Потом оба сели друг напротив друга за стол и при свете лампы стали писать.

Письмо – зачастую лучшая характеристика его автора. Прочтем же оба. Вот письмо Юлиуса:

«Бесконечно дорогой и глубокоуважаемый отец! Я прекрасно сознаю и искренно чувствую все, чем Вам обязан. Не только знаменитым именем величайшего химика современности, не только значительным состоянием, приобретенным благодаря Вашим работам, известным по всей Европе, но еще – и это главное – той безграничной и неисчерпаемой нежностью, которой Вы скрасили мое печальное существование, никогда не озарявшееся материнской лаской. Верьте, что сердце мое преисполнено к Вам чувством признательности за Ваше попечение и за Вашу снисходительность. Благодаря им я всегда сознавал себя вдвойне Вашим сыном и люблю Вас вдвойне.

Мне необходимо высказать Вам все это потому, что, покинув Франкфурт, несмотря на Ваши распоряжения, я чувствую свою вину перед Вами. Уезжая в Кассель, Вы запретили мне возвращаться в Гейдельберг. Вы желали послать меня в Йенский университет, где бы около меня не было Самуила, так как Вы боитесь его влияния на меня. Когда Вы вернетесь во Франкфурт, то станете сердиться на меня за то, что я воспользовался Вашим отсутствием и уехал в Гейдельберг. Но сначала выслушайте меня, мой добрый отец, и тогда Вы меня, быть может, простите.

Сказать Вам, что привело меня в Гейдельберг? Отнюдь не неблагодарность и не желание ускользнуть, а неотступный долг. В чем именно он состоит – я не могу Вам открыть. Важность занимаемого Вами положения в обществе и Ваши служебные обязанности не позволяют мне говорить откровенно – оттого, быть может, что они же не позволили бы Вам молчать.

Что же касается влияния на меня Самуила, то оно, быть может, и неотразимое, и дурное, и даже роковое, но необходимо мне. Я мягче его, но мне не хватает ни решительности, ни твердости духа. Все мне быстро надоедает, я часто устаю. Самуил же заставляет меня встряхнуться.

Мне кажется – страшно даже написать! – что Самуил, со своей неутомимой энергией, со страстной настойчивостью, необходим моей апатичной натуре. Мне кажется, что я только тогда чувствую, что живу, когда он со мной. Когда его нет – я прозябаю. Его власть надо мной безгранична. Первый толчок моим действиям всегда дает он. Без него у меня опускаются руки. Его язвительная веселость, его сарказм волнуют мою кровь. Он точно опьяняет меня. Он это знает и злоупотребляет этим, потому что в его сердце нет места ни любви, ни преданности. Но что поделаешь? Разве можно укорять в жестокости проводника, который старается растолкать замерзающего путника, занесенного снегом? Разве можно сердиться на горькое питье, которое жжет губы, когда только оно одно и может вывести из оцепенения? И что бы Вы предпочли для меня – смерть или водоворот жизни?

Впрочем, мое путешествие нельзя назвать бесцельным. Я возвращался через Оденвальд и посетил великолепное местечко, где никогда раньше не бывал. В следующем письме я опишу Вам впечатления, оставшиеся у меня после этой восхитительной поездки. Я поверю Вам все свои тайны, Вам, моему лучшему другу. В Оденвальде я нашел один домик, а в том домике… Но следует ли говорить Вам об этом? Не будете ли Вы смеяться надо мной? Тем более что именно сейчас я не хочу, вернее, не должен воскрешать в своей памяти этот образ…

Возвращаюсь к сути моего письма. Простите мне мое непослушание, отец. В эту минуту мне необходимо знать, что Вы меня прощаете. Боже мой! Мои таинственные намеки, вероятно, взволнуют вас? Дорогой отец! Если моя судьба действительно в руках Божьих, то я прибавлю к этому письму успокаивающие Вас слова. Если же я ничего не прибавлю… то Вы меня простите, не правда ли?..»

Уже давно Юлиус боролся с одолевавшей его усталостью. И на этой фразе перо выскользнуло у него из пальцев, голова склонилась на левую руку, глаза закрылись, и он уснул.

– Эй! Юлиус! – окликнул его Самуил.

Но Юлиус спал.

– Слабая натура… – пробормотал Самуил, отрываясь от своего письма. – Какие-то восемнадцать часов без сна могут вконец его вымотать. Окончил ли он по крайней мере свое послание? Ну-ка, посмотрим, что он там пишет!

И он без церемоний взял письмо Юлиуса и прочел его. Когда он дошел до того места, где говорилось о нем, на его губах появилась злая усмешка.

– Да, – сказал он, – ты принадлежишь мне, Юлиус, и даже в большей степени, чем вы оба полагаете, ты и твой отец. Вот уже два года как я властвую над твоей душой, а сейчас, может быть, и над жизнью. Кстати, можно это сразу и проверить.

Вынув из кармана свой билетик, он прочел: «Франц Риттер», и расхохотался.

– Выходит, жизнь и смерть этого мальчишки в моих руках! Стоит мне только оставить все как есть, и Отто Дормаген зарежет его как цыпленка. Он спит, я могу вытащить из Библии его билетик, а на его место положить свой. С Францем он еще справится. Сделать это? Или нет? Черт знает! Вот такое положение в моем вкусе! Держать в своих руках, как какой-нибудь стакан с костями, жизнь человеческого существа, вести игру на жизнь и на смерть – это интересно! Прежде чем решиться на что-нибудь, я допишу письмо, разумеется, менее почтительное, чем письмо Юлиуса…

Письмо Самуила действительно было довольно дерзким.