Текст книги "Приключения Джона Девиса"

На этом судне он в полной мере испытал всю строгость морской дисциплины и, по мере того как продвигался от звания к званию, становился все безжалостнее к другим. Строгость его походила на мстительность. Наказывая своих подчиненных, конечно за дело, он будто вымещал на них зло за то, что сам вытерпел, может быть, напрасно. Но между ним и его почтенным начальником было и другое, еще более заметное отличие: у Борка тоже обнаруживалась некоторая нерешительность, но не при выборе наказания, как у капитана Стенбау, а во время бури или сражения. Он будто чувствовал, что общественное его положение не дало ему при рождении ни права повелевать другими людьми, ни силы бороться со стихией. Но, пока шло сражение или буря, он первым рвался в огонь или к работе, и потому никто не говорил, что он не исполняет своих обязанностей. Между тем в обоих случаях некоторая бледность лица и дрожь в голосе выдавали его внутреннее волнение. Надо полагать, его мужество было не даром природы, а результатом воспитания.

Эти двое, занимая на шканцах места, назначенные им морским табелем о рангах, казалось, были отделены друг от друга врожденной антипатией еще более, чем чинопочитанием. Капитан обходился со своим помощником столь же вежливо, как и со всеми другими, но, когда говорил с ним, в голосе его не было доброты, за которую весь экипаж его обожал. Зато и Борк принимал приказы капитана совсем не так, как другие: он проявлял беспрекословную, но какую-то мрачную покорность, между тем как прочие подчиненные повиновались с радостью и величайшей готовностью.

Но одно довольно важное обстоятельство вынудило их сблизиться на время, когда я вступил на службу. Накануне, на вечерней перекличке, заметили, что семи человек недостает. Капитану прежде всего пришло в голову, что эти семеро шалопаев, которые, как было известно всему экипажу, не пренебрегали джином, засиделись в какой-нибудь таверне и их придется в наказание продержать часа три-четыре на гротвантах. Но, когда капитан Стенбау сообщил помощнику это своего рода оправдание, внушенное добротой, тот с сомнением покачал головой, а поскольку ветер, дувший с земли, не принес вестей об отсутствующих, то почтенный капитан, при всей своей снисходительности, вынужден был согласиться с лейтенантом Борком, что дело принимает серьезный оборот.

Такие побеги нередки на английских военных кораблях, потому что матросы часто получают на судах Индийской компании места гораздо выгоднее тех, которые иногда насильно навязывают им господа лорды Адмиралтейства. Между тем, когда поступает приказ выйти в море и надо при первом же попутном ветре сниматься с якоря, ждать добровольного или вынужденного возвращения отсутствующих невозможно. В этих-то случаях применяется замысловатый способ – так называемая насильственная вербовка, которая состоит в том, что команда отправляется в какую-нибудь таверну и забирает столько людей, сколько нужно, чтобы восполнить недостающее число. Но при этом приходится брать первых попавшихся, а в числе наших семи неявившихся было три или четыре очень хороших матроса, поэтому капитан решил сначала употребить все средства, чтобы вернуть беглецов.

В английских портах, в самом городе или в окрестных местечках, всегда есть несколько заведений, которые называются тавернами, а между тем служат убежищем дезертирам. Так как эти дома известны всем морякам, то подозрение падает в первую очередь на них, и сыщики туда и отправляются. Но содержатели таких таверн принимают все возможные меры, чтобы укрыть виновных. Это настоящая контрабанда, в которой таможенников очень часто обманывают. Борк так был уверен в этом, что, хотя командование подобной экспедицией было не его делом, а кого-нибудь из младших офицеров, он взял эту миссию на себя и отдал необходимые распоряжения, которые были утверждены капитаном.

Утром созвали пятнадцать проверенных матросов «Трезубца» и в присутствии капитана и лейтенанта устроили нечто вроде совета, на котором, против обыкновения, мнение подчиненных имело более веса, чем мнение командиров. В подобных случаях матросы знают больше офицеров, и, хотя управлять экспедицией должны последние, сообщить нужные сведения могут только первые. В результате было решено, что беглецы, вероятно, скрываются в таверне «Зеленый Эрин», которую содержит один ирландец, по имени Джемми, в деревне Вальсмоут, милях в восьми от берега. Решено было отправить туда экспедицию.

Потом было предложено, чтобы обеспечить предприятию успех, послать вперед какого-нибудь удальца, который постарается разведать, где скрываются беглецы; они, верно, уже знали, что «Трезубец» готовится выйти в море и что их ищут, и потому, конечно, приняли меры.

Но сделать это было непросто: матрос потом дорого бы поплатился, а офицера, как бы он ни переодевался, непременно узнали бы. Совет был в большом раздумье, но лейтенанту Борку вдруг пришла мысль поручить это дело мне: я только что появился на корабле, меня никто не знал, и, следовательно, если я хоть наполовину так умен, как говорил славный капитан, то мне будет несложно с успехом исполнить поручение. Вот почему капитан Стенбау спрашивал, найду ли я деревню Вальсмоут, а потом велел мне ожидать приказаний от Борка.

Часов в пять пришли сказать, что лейтенант ждет меня в своей каюте. Я тотчас пошел к нему, и он, без всяких вступлений объяснив, в чем дело, вынул из сундука матросскую форму и велел надеть ее вместо моего мичманского мундира. Хотя роль, которую определили мне в этой трагикомедии, была очень неприятна, однако я вынужден был повиноваться. Борк говорил со мной как командир, а всем известно, как строга дисциплина на английских кораблях; притом лейтенант, как я уже упоминал, был не тем человеком, который стал бы слушать возражения, даже самые почтительные. Поэтому я снял мундир и, облачившись в широкие шаровары, красную фланелевую рубаху и синий колпак, тотчас принял вид простого матроса, необходимый для успешного выполнения возложенной на меня роли.

Переодевшись, я пошел с лейтенантом к шлюпке, где уже собрались все пятнадцать матросов, присутствовавшие утром на совете. Минут через десять мы ступили на берег в Плимуте. Идти всей компанией через город было невозможно, потому что это привлекло бы внимание и весть о нашем появлении тотчас дошла бы до Вальсмоута, поэтому мы разбрелись в разные стороны, условившись собраться через десять минут под деревом, которое стояло одиноко на холме за городом и было видно с рейда. Через четверть часа сделали перекличку.

Борк заранее составил план кампании и только теперь объяснил мне его во всех подробностях. Мне следовало идти как можно скорее в Вальсмоут, команда пойдет вслед за мной обычным шагом. Таким образом, я окажусь там почти на час раньше их. Команда будет ждать меня до полуночи в развалинах хижины, на расстоянии ружейного выстрела от деревни. Если же в полночь я не вернусь, это будет означать, что я в плену или убит, и в этом случае команда пойдет прямо в «Зеленый Эрин», чтобы спасти меня или отомстить за мою смерть.

Ничто, кроме опасности, которую мне открыли, не могло бы возвысить в моих глазах возложенную на меня миссию. Она больше пристала шакалу, а не льву – я это очень хорошо понимал, а потому был сам не свой, но раз жизнь моя подвергалась опасности, раз могла быть борьба, значит, могла быть и победа, а победа всегда облагораживает, это волшебное средство превращает свинец в золото.

В это время в Плимуте пробило восемь часов, я мог добраться до Вальсмоута часа за полтора, а товарищи мои – за два. Я простился с ними, Борк пожелал мне успеха, и я отправился в путь.

Тогда была осень, погода стояла холодная и пасмурная, облака, подобно безмолвным волнам, катились над моей головой, время от времени налетал порывистый ветер, сгибая деревья и срывая с них последние листья, которые били меня по лицу. Сквозь облака просачивался какой-то сероватый болезненный свет, порой начинал лить дождь, который то переходил в морось, то снова превращался в ливень. Пройдя мили две, я вспотел и вместе с тем продрог. Однако я продолжал идти, или, лучше сказать, бежать среди этого мрачного безмолвия, которое нарушалось только стонами земли и слезами неба. За всю свою жизнь я не видел ночи мрачнее этой.

То, что меня ожидало, до такой степени занимало мои мысли, что я шел полтора часа, ни на минуту не замедляя шага, и между тем нисколько не устал. Наконец, я увидел огни Вальсмоута. Я остановился, чтобы осмотреться, мне нужно было пройти к таверне Джемми, прямо, без расспросов. Иначе возникли бы подозрения, потому что нет матроса, который не знал бы этой таверны. Но с того места, где я остановился, видно было только нагромождение крыш, потому я решил войти в деревню, надеясь, что как-нибудь угадаю. И точно, ступив на первую же улицу, я тотчас увидел в другом ее конце фонарь, который, как говорили мне товарищи, висит у дверей таверны. Я пошел прямо туда, вспомнив пословицу, что смелость города берет.

Кабак Джемми по крайней мере не пытался обманывать честной народ почтенной наружностью: то был настоящий разбойничий притон, дверь была как в тюрьме, узенькая и низкая, а над ней зияло отверстие, которое в тавернах называется обыкновенно «шпионским окном»: хозяин действительно смотрел из этой форточки, кто к нему пришел. Я стал глядеть сквозь решетку в этом окошке, но за ним был какой-то темный провал, и только сквозь щели дверей следующей комнаты пробивался свет; я решил, что там кто-нибудь есть.

– Эй, кто там, отворите! – закричал я.

Хотя я и выкрикнул эти слова самым грубым голосом, и притом изо всей мочи ударил в дверь кулаком, однако же ответа не последовало. Подождав немножко, я крикнул опять, но все напрасно.

Я отошел, пятясь от этого странного дома, чтобы осмотреться: мне пришло в голову, что, может быть, эта дверь сделана тут только для вида, а где-нибудь есть другой вход, но окна были закрыты решетками, и я вынужден был вернуться к дверям. Я опять приблизился к отверстию и в этот раз остановился в нескольких дюймах от решетки: кто-то с другой стороны прижался к ней лицом и глядел на меня.

– Наконец-то! – воскликнул я. – Да отворяйте же, черт вас возьми!

– Кто там? Что тебе надо? – послышался приятный голосок, услышать который я совсем не ожидал.

Ясно было, что говорила молоденькая девушка.

– Ты хочешь знать, кто я, моя милая? Я матрос, и мне придется переночевать в тюрьме, если ты, моя лебедушка, не пустишь меня к себе.

– С какого ты корабля?

– С «Борея», который завтра выходит в море.

– Ступай сюда, – сказала она, приотворив дверь так осторожно, что кроме меня мышь бы не пролезла. Потом девушка тотчас заперла дверь на два замка и на засов.

Признаюсь, при лязге замков у меня мороз по коже пошел. Впрочем, назад пути не было. Девушка отворила другую дверь, и я очутился на свету. Я окинул глазами всю комнату, и взор мой остановился на хозяине: он был таким здоровяком, что другой на моем месте струсил бы, взглянув на него.

Мистер Джемми был молодцом футов шести ростом, здоровым и рыжим, в зубах он держал коротенькую трубку, глаза сверкали и, казалось, проникали прямо в душу собеседника.

– Отец, – сказала девушка, – этот матрос просит, чтобы мы пустили его на ночь.

– Кто ты? – спросил Джемми после непродолжительного молчания.

По его выговору тотчас становилось ясно, что он ирландец.

– Кто я? Мать моя из Лимерика, – ответил я на минстедском наречии, на котором говорил как на родном языке. – Неужто ты не видишь, что я ирландец?

– Да, ты, похоже, точно ирландец, – согласился хозяин, вставая со стула.

– Да уж, могу похвалиться, чистый ирландец.

– Ну так милости просим, земляк, – сказал он, подавая мне руку.

Я собирался пожать его огромную лапу, но он, будто одумавшись, заложил руки за спину и, посмотрев на меня своими дьявольскими глазами, спросил:

– Если ты ирландец, так, должно быть, католик?

– Разумеется, католик.

– А вот посмотрим.

С этими словами, которые немного меня обеспокоили, он подошел к шкафу, вынул оттуда книгу и открыл ее.

– In nomine Patris et Filii et Spiritus Sanсti[8]8
  ** Во имя Отца и Сына и Святого Духа.


[Закрыть], – прочел он.

Я посмотрел на него с величайшим удивлением.

– Ну, что ж, отвечай! – сказал он. – Если ты католик, так должен знать мессу.

Я понял, в чем дело. Поскольку в детстве я часто играл с требником миссис Денисон, в котором были картинки, я стал вспоминать то, что тогда знал назубок.

– Amen[9]9
  Аминь.


[Закрыть], – ответил я.

– Introibo ad altare Dei[10]10
  Подойду к Алтарю Божью.


[Закрыть], – продолжал Джемми.

– Ad Deum, qui laetificat juventutem mean[11]11
  К Богу, который наполняет радостью юность мою.


[Закрыть], – ответил я так же бойко.

– Dominus vobiscum[12]12
  Господь с вами.


[Закрыть], – сказал мистер Джемми, оборачиваясь ко мне.

Но я уже ничего больше не знал и молчал, а Джемми держал еще ключ от шкафа, ожидая ответа, который должен был убедить его, что я точно ирландец.

– Et cum spiritu tuo[13]13
  И с духом твоим.


[Закрыть], – прошептала мне девушка.

– Et cum spiritu tuo! – закричал я во все горло.

– Браво! – воскликнул Джемми. – Ты наш. Теперь говори, чего ты хочешь? Что тебе нужно? Проси что угодно, все будет, разумеется, если у тебя есть деньги.

– За деньгами дело не станет, – отвечал я, позвякивая несколькими монетами, которые были у меня в кармане.

– Ты очень кстати пришел, прямо на свадьбу, – вскрикнул почтенный содержатель «Зеленого Эрина».

– Какую свадьбу? – спросил я с удивлением.

– Не знаешь ли Боба?

– Боба? Как не знать!

– Он ведь женится.

– Неужели?

– Сейчас и свадьба идет.

– Да ведь он здесь не один с «Трезубца»?

– Какое один! Семеро, любезный друг, ровно семеро, как семь смертных грехов.

– Где же они теперь?

– В церкви.

– Нельзя ли и мне туда?

– Пожалуй, пойдем, я тебя провожу.

– Зачем тебе беспокоиться? – сказал я, стараясь от него отделаться. – Я и один дойду.

– Как бы не так! Через улицу, что ли? Высунь только нос – адмиральские шпионы тебя и схватят. Нет-нет, пойдем лучше со мной.

– Так, значит, отсюда есть потайной ход в церковь?

– Не без этого. Пойдем.

Мистер Джемми схватил меня за руку и потащил с самым дружелюбным видом, но с такой силой, что я не мог сопротивляться. Однако же я был этому совсем не рад: мне вовсе не хотелось столкнуться с нашими дезертирами. Невольно я сунул руку за пазуху и взялся за свой мичманский кинжал, который на всякий случай спрятал под фланелевой рубашкой. Будучи не в силах противиться железной руке, которая меня тащила, я следовал за проводником, намереваясь действовать по обстоятельствам, но решившись на все, потому что моя карьера зависела от того, как я окончу это опасное предприятие.

Мы прошли две или три плохо освещенных комнаты: в одной из них был накрыт ужин, не изысканный, но сытный, потом спустились в какой-то подвал. Джемми, не выпуская меня, шел на ощупь. Наконец, остановившись на минуту, он отворил дверь. Меня обдало свежим воздухом, я запнулся за ступеньки лестницы и вслед за тем почувствовал, что попал под дождь. Я поднял глаза: над нами было небо. Осмотревшись, я увидел, что мы на кладбище, в конце его стояла невзрачная церковь, два освещенных окна смотрели на нас, как два глаза. Опасность была близко. Я вытащил до половины кинжал и собрался идти дальше, но тут Джемми остановился.

– Теперь ступай прямо, не бойся, не заплутаешь, – сказал он, – а я пойду готовить ужин. Приходи с молодыми, я тебе прибор поставлю. – Он выпустил мою руку и, не дожидаясь ответа, пошел домой.

Вместо того чтобы идти в церковь, я остановился и мысленно поблагодарил Бога, что Джемми не вошел туда со мной. Между тем мои глаза уже начали привыкать к темноте, и я рассмотрел, что ограда кладбища невысока, следовательно, мне можно было выбраться отсюда, не проходя через церковь. Я тотчас побежал к ближайшей стене и, пользуясь ее неровностью, залез наверх, оттуда мне стоило только соскочить на другую сторону, и я очутился в какой-то узкой пустой улице.

Я не знал, где нахожусь, но определил направление по ветру: всю дорогу он дул мне в лицо, так что теперь мне стоило только повернуться к нему спиной, и я мог быть уверен, что не собьюсь с дороги. Я шел по ветру, пока не выбрался из деревни. Выйдя в поле, я увидел слева деревья, которые, подобно черным привидениям, стояли вдоль дороги из Плимута в Вальсмоут. Развалины хижины были шагах в двадцати пяти от большой дороги. Я пошел прямо туда. Команда была на месте.

Я рассказал обо всем, что со мной произошло. Мы разделились на два отряда и пошли в деревню быстро, но бесшумно, так что походили скорее на призраков, чем на живых. Дойдя до конца улицы, в которой была таверна Джемми, я указал лейтенанту Борку одной рукой на фонарь «Зеленого Эрина», а другой на колокольню: луна выглянула в это время из облаков и высветила шпиль церкви. Я спросил, который отряд лейтенант прикажет вести мне. Поскольку я знал местность, то он поручил мне шестерых матросов, которые должны были завладеть таверной, а сам с девятью остальными пошел к церкви. Оба здания были почти на одинаковом расстоянии от нас, и, таким образом, мы могли совершить обе атаки одновременно, что было очень важно, потому что тогда наши беглецы были бы окружены и не смогли бы бежать.

Подойдя к дверям, я хотел прибегнуть к прежней хитрости, приказал своим людям прижаться к стене и начал звать в отверстие двери. Я надеялся, что так нам удастся войти в дом без лишнего шума, но по молчанию, которое царило в нем, я догадался, что добром нам в таверну не попасть. Тогда я велел двум из наших людей, которые на всякий случай взяли с собой топоры, выломать дверь. Несмотря на замки и засов, она отлетела, и мы бросились в коридор.

Вторая дверь тоже была заперта, и мы ее тоже выломали. Она оказалась не так крепка, как первая. Мы тотчас очутились в комнате, в которой Джемми экзаменовал меня. В ней было темно. Я подошел к печи: огонь залит. У одного из наших матросов было огниво, но мы тщетно искали свечи или лампаду. Я вспомнил о наружном фонаре и побежал, чтобы отцепить его: он тоже был потушен. По всему видно было, что гарнизон знал о нашем прибытии и занял оборону, что предвещало упорное сопротивление.

Когда я вернулся, комната была уже освещена: у одного из матросов, канониров третьей бакбортной батареи, нашелся фитиль, и он зажег его, но время терять было нельзя: фитиль мог гореть лишь несколько минут, я схватил его и бросился в следующую комнату, закричав: «За мной!»

Мы прошли эту, вторую, комнату и потом ту, где был приготовлен ужин, на который наши люди бросили выразительные взгляды; наконец, мы достигли дверей подвала, фитиль уже догорал. Дверь была заперта, но завалить ее, видимо, не успели, потому что, протянув руку, я нащупал ключ. Поскольку я помнил дорогу, по которой с полчаса назад пробирался ощупью, то и пошел вперед, ощупывая каждую ступеньку ногой, держа руки перед собой и затаив дыхание. Когда я шел с Джемми, я сосчитал ступеньки: их было десять. Я снова пересчитал их и, ступив на последнюю, повернул вправо, но, сделав несколько шагов в подземелье, услышал, что какой-то голос произнес мне на ухо: «Предатель!» В тот же миг мне показалось, будто камень, отделившись от свода, упал мне прямо на голову. Искры посыпались у меня из глаз, я вскрикнул и повалился без чувств.

Очнулся я уже на своей койке и по движению корабля понял, что мы снимаемся с якоря. Удар, полученный мной от хозяина «Зеленого Эрина», не помешал успеху вылазки, лейтенант Борк вошел в ризницу, в то время как жених, шаферы и гости были там; их всех забрали, как я помню, за исключением одного только Боба, который выскочил в окно. Впрочем, отсутствие его было восполнено, потому что лейтенант, строгий блюститель дисциплины, не хотел уходить с неполным числом людей и, схватив одного из гостей, несмотря на его крики и сопротивление, привел вместе с другими пленными на корабль.

Бедняга, который таким неожиданным образом попал на морскую службу, был вальсмоутским цирюльником по имени Дэвид.

Глава IX

Хотя, получив удар, я уже не принимал участия в окончании операции, успехом ее были обязаны именно мне. Когда я открыл глаза, наш славный капитан стоял у моей койки: он пришел проведать меня. Я чувствовал только некоторую тяжесть в голове и потому сказал, что через четверть часа буду на палубе и в этот же день надеюсь приступить к исполнению своих обязанностей.

Как только капитан ушел, я осторожно поднялся с койки и начал одеваться. От удара кулака Джемми у меня остался только один след: кровь в глазах. Если бы мой череп не был столь крепким, то этот удар наверняка убил бы меня.

Итак, якорь подняли, и корабль начинал разворачиваться вправо, к ветру. Приняв меры предосторожности, капитан вверил управление фрегатом лейтенанту и вошел в свою каюту прочесть предписание, которое ему велено было вскрыть, только когда корабль поднимет паруса. В это время все мои товарищи, собравшись вокруг меня, хвалили меня за удачно проведенную вылазку и расспрашивали, как все прошло. Я принялся было рассказывать, как вдруг мы увидели лодку, идущую от берега прямо к кораблю и подававшую нам сигналы. У одного из наших мичманов была подзорная труба, и он навел ее на лодку.

– Черт меня побери, если это не Боб-Дельфин! – воскликнул он.

– Вот чудак-то, – хмыкнул один матрос. – Бежит, когда его ловят, и возвращается, когда его уже и не ждут.

– Видно, уже успел поссориться с женой, – рассмеялся другой матрос.

– Однако я не хотел бы оказаться в его шкуре, – пробормотал третий.

– Смирно! – раздался голос, которому все привыкли безропотно повиноваться. – По местам! Руль вправо! Бизань[14]14
  Бизань – задняя мачта на корабле и парус, поднимаемый на этой мачте.


[Закрыть] на восток! Разве не видите, что корабль пятится?

Приказание тотчас было исполнено, и корабль, перестав сдавать назад, остановился на несколько минут, а потом двинулся вперед. В это время закричали:

– Лодка слева!

– Спросить, что ей надо! – приказал лейтенант, которого ничто не могло заставить отступиться от принятого порядка.

– Эй! На лодке!.. Что надо? – закричал матрос.

И, выслушав ответ, матрос обратился к лейтенанту:

– Это Боб-Дельфин, ваше благородие: погулял на земле, а теперь просится на корабль.

– Кинуть этому негодяю канат и отвести его в тюремный погреб, – велел лейтенант, даже не посмотрев в его сторону.

Приказ был исполнен в точности, и через минуту над обшивкой бакборта появилась голова Боба, который, оправдывая свое прозвище, данное товарищами, пыхтел изо всех сил.

– Ну-ну, лезь, что ли! – сказал я, подходя к нему. – Посидишь с неделю в погребе на хлебе и на воде, и дело с концом.

– Ничего, ваше благородие, поделом мне! Это еще куда ни шло. Но мне бы хотелось прежде поговорить с лейтенантом.

– Отведите его к лейтенанту, – велел я двум матросам, которые уже схватили своего товарища.

Борк с рупором в руках прохаживался по шканцам и продолжал распоряжаться работами, когда дезертир подошел к нему. Лейтенант остановился и посмотрел на него строго.

– Что тебе надо? – спросил он.

– Ваше благородие, я знаю, что виноват, и за себя не прошу, – сказал Боб, нервно вертя в руках синий колпак.

– Умно! – произнес Борк с улыбкой, в которой читалась угроза.

– Я, ваше благородие, может, и не вернулся бы никогда, да вспомнил, что здесь другой за меня расплачивается. Тут я смекнул: нет, мол, брат Боб, так не годится, ты будешь мерзавцем, если не вернешься на корабль. Я и вернулся, ваше благородие.

– Ну?

– Ну, ваше благородие, теперь я здесь: есть кому работать, есть кого бить, другого вам вместо меня не нужно. Отпустите Дэвида к хозяйке, к малым деткам – они вон там, на берегу, стоят и плачут, сердечные… Извольте посмотреть, ваше благородие. – И Боб указал на нескольких человек, которые стояли на берегу.

– Кто позволил этому негодяю подойти ко мне? – спросил Борк.

– Я, лейтенант, – ответил я.

– На сутки под арест, сэр, чтобы вы впредь не в свое дело не вмешивались.

Я поклонился и сделал шаг назад.

– Нехорошо, ваше благородие, – сказал Боб твердым голосом, – нехорошо изволите поступать. Если с Дэвидом что-нибудь случится, грех будет на вашей душе.

– В тюрьму этого мерзавца, в кандалы! – закричал лейтенант.

Боба увели. Я пошел по одному трапу, он по другому. Однако в кубрике мы встретились.

– Вы за меня наказаны, извините, ваше благородие, я вам за это отслужу в другой раз.

– О, это ничего, любезный друг! Только ты потерпи…

– Я-то готов терпеть, ваше благородие, да мне жаль бедняка Дэвида.

Матросы отвели Боба в тюрьму, а я пошел в свою каюту. На следующее утро матрос, который мне прислуживал, затворив осторожно дверь, подошел ко мне с таинственным видом.

– Ваше благородие, позвольте мне передать вам два словечка от Боба.

– Говори.

– Ваше благородие, Боб говорит, что его и других беглецов, конечно, нельзя не наказать, да, дескать, за что же наказывают Дэвида, который не виноват ни в чем!

– Он правду говорит.

– Если так, ваше благородие, то не потрудитесь ли вы замолвить словечко капитану? Он у нас наказывать не любит.

– Я сегодня же поговорю с ним – так и передай Бобу.

– Покорнейше благодарим, ваше благородие.

Тогда было семь часов утра. В одиннадцать мой арест кончился, и я пошел к капитану. Говоря будто от себя, я сказал, что несправедливо держать бедного цирюльника вместе с другими в тюрьме, когда он ни в чем не виноват. Капитан тотчас приказал его выпустить. Я хотел уйти, но капитан пригласил меня на чай. Добрый Стенбау знал, что я был безвинно наказан, и хотел дать мне почувствовать, что он не может отменить распоряжения лейтенанта, потому что это было бы нарушением дисциплины, но не одобряет его. После чая я вышел на палубу. Мои товарищи обступили какого-то человека, которого я не знал. Это был Дэвид. Несчастный стоял, держась за канат, другая его рука безвольно висела вдоль тела, взор был устремлен на землю, которая уже едва виднелась на горизонте, и крупные слезы катились по его щекам.

И таково было могущество глубокого искреннего горя, что все эти морские волки, которые свыклись с опасностями, привыкли к виду крови и смерти и из которых во время кораблекрушения или битвы, может быть, ни один бы не оглянулся, услышав предсмертный крик самого близкого товарища, – стояли теперь с печальными лицами вокруг этого бедняги, меж тем как тот плакал о родине и семействе. Дэвид не видел ничего, кроме земли, которая постепенно таяла, и, по мере того как она исчезала, на лице его отражалось невыразимое горе. Наконец, когда земля совсем уже скрылась, он отер глаза, будто думая, что слезы мешают ему видеть, потом, протянув руки к этой исчезнувшей земле, зарыдал и лишился чувств.

– Что там такое? – спросил лейтенант Борк, проходя мимо.

Матросы почтительно посторонились, и он увидел Дэвида, который лежал пластом.

– Он что, умер, что ли? – спросил Борк безразлично, будто речь шла о собаке повара.

– Никак нет, ваше благородие, – сказал один матрос, – упал в обморок.

– Вылейте ему ведро воды на голову, он и очнется.

К счастью, в это время пришел лекарь и отменил распоряжение лейтенанта. Доктор велел перенести Дэвида на койку и, поскольку тот не приходил в себя, пустил ему кровь.

Фрегат шел с попутным ветром, мы уже миновали острова и вышли на всех парусах в Атлантический океан, так что, когда на третий день Дэвид поправился и вышел на палубу, видно было уже только небо да море.

Между тем дело наших беглецов, благодаря доброму сердцу капитана, приняло не столь суровый оборот. Все они говорили, что непременно хотели вернуться ночью на фрегат, но желание побывать на свадьбе товарища пересилило страх перед наказанием. Чтобы доказать истинность своих слов, они напомнили, что отдались в руки команды без малейшего сопротивления и что Боб, который убежал, чтобы воспользоваться правами женатого, на другой же день явился добровольно. Поэтому решено было продержать их неделю в тюремной яме на хлебе и воде и дать им по двадцать ударов. В этот раз жаловаться им было не на что: наказание было не только не велико, но даже несоразмерно вине. Впрочем, так у нас всегда бывало, когда решение принимал капитан.

Наступил четверг – день, страшный для плохих матросов британского флота, потому что он отведен для наказаний. В восемь часов утра, когда обыкновенно производилась расправа за всю неделю, морским рядовым раздали оружие, офицеры сделали развод и поставили людей по обоим бортам. Потом вывели виновных, за ними шел каптенармус[15]15
  Каптенармус – должностное хозяйственное лицо в войсковой части армии, заведующее приемом, хранением и выдачей продовольствия, а также вещевого и оружейного инвентаря.


[Закрыть] с двумя своими помощниками. К удивлению большей части присутствующих, среди виновных был и Дэвид.

– Господин лейтенант, – сказал капитан Стенбау, как только узнал несчастного цирюльника, – с этим человеком нельзя поступать, как с дезертиром: он еще не был матросом, когда вы его взяли.

– Да я и наказываю его не за побег, господин капитан, а за пьянство. Вчера он вышел на палубу до того пьяный, что не держался на ногах.

– Ваше благородие, – сказал Дэвид, – поверьте, я не для того говорю, чтобы избежать каких-нибудь десяти-двенадцати ударов… У меня такое горе, что мне все равно, станут меня бить или нет. Я говорю потому, что это правда: клянусь вам Богом, капитан, с тех пор как я на корабле, у меня не было во рту и капли джина, вина или рома, извольте спросить матросов – они вам сами скажут, что я всякий раз отдавал им свою порцию.

– Правда, правда, – раздались несколько голосов.

– Молчать! – гаркнул лейтенант, потом, обращаясь к Дэвиду, прибавил: – Если это правда, так отчего же ты вчера не стоял на ногах?

– Качка большая, а у меня была морская болезнь.

– Морская болезнь! – повторил лейтенант, пожав плечами. – Я ведь устроил тебе обычное испытание – велел пройти по обшивке, а ты после двух шагов свалился.

– Да ведь я не привык ходить на корабле, – возразил Дэвид.

– Говорят тебе, ты был пьян! – сказал лейтенант тоном, который не допускал возражений. – Впрочем, – прибавил он, повернувшись к Стенбау, – капитан, если ему угодно, может простить тебя, но тогда я уже не отвечаю за дисциплину.

– Наказать и его! – произнес капитан.

Так как ситуация была сомнительной, то, избавляя Дэвида от наказания, он обвинил бы лейтенанта. После этого никто не посмел сказать ни слова, сержант прочел вслух приказ, экзекуция началась. Матросы, привыкшие к этому наказанию, вытерпели его более или менее мужественно. Боб был предпоследним; когда очередь дошла до него, он разинул рот, как будто что-то хотел сказать, но, подумав немного, решил сделать это позже. После двадцатого удара Боб встал. Видно было, что он хочет говорить, и все замолчали.

– Вот о чем я хотел просить, ваше благородие, – сказал Боб, обращаясь к Стенбау, – раз уж я здесь, прикажите вместо Дэвида высечь еще раз меня.

– Что ты, Боб? – вскрикнул цирюльник.

– Не твоя очередь, молчи, – ответил Боб с досадой. – Я буду говорить. Не наше матросское дело, ваше благородие, судить, виноват он или нет, только я говорю, что если ему зададут двадцать ударов – таких, какие ввалили мне, – то он ноги протянет, и жена его останется вдовой, а дети сиротами.