Текст книги "Могикане Парижа"

XXI. Рождественская роза

Однажды вечером, около десяти часов, Броканта воз вращалась в маленькой тележке, запряженной ослом, с бумажной фабрики Ессона, где она продала тюк тря пок. Вдруг она увидела показавшуюся с краю дороги и как будто вышедшую из канавы фигуру ребенка, который бросился к ней с распростертыми руками, бледный, запыхавшийся, дрожащий всем телом и с выражением самого глубокого ужаса на лице.

– Помогите! Помогите! Спасите меня! – кричал он. Броканта принадлежала к числу тех цыган, которые имеют особую манию похищать детей, как хищные птицы похищают жаворонков и голубей. Она остановила своего осла, соскочила с тележки, взяла девочку на руки, вскочила с нею обратно и стала погонять осла.

Событие это, быстрое как мысль, произошло в пяти лье от Парижа, между Жювизи и Фроманто.

Занятая лишь тем, чтобы скорее удалиться, Броканта вздумала взглянуть на ребенка не ранее, чем сделав приблизительно около четверти лье рысью на своем осле.

Девочка была с непокрытой головой. Ее длинные косы, распустившиеся или во время бега, или во время борьбы, ею выдержанной, болтались позади, по лицу струился пот. Все свидетельствовало о далеком пути, проделанном ею через поля, а ее белое платье было сплошь испачкано кровью, сочившейся из неглубокой, к счастью, раны, которая, казалось, была нанесена, или, скорее, ее пытались нанести, каким-то острым оружием.

Очутившись в тележке, маленькая девочка, имевшая на вид не более пяти или шести лет, воспользовалась тем, что обе руки Броканты были заняты вожжами, и со скользнула с колен женщины на дно тележки, и на все вопросы, обращаемые к ней, повторяла лишь одно и то же:

– Она не бежит за мной? Она не гонится за мной?

На это Броканта, которая, казалось, боялась погони не менее ребенка, украдкой высовывала из тележки свою голову, покрытую холщовым чепцом, оглядывалась на дорогу и, не видя на ней никого, уверяла в этом ребенка, у которого страх был до того велик, что боль, причиняемая раной, видимо, представлялась ей не стоящей внимания мелочью.

Около полуночи – так сильно Броканта, разделяя волнение девочки, погоняла своего осла – около полуночи достигли они заставы Фонтенбло.

Остановленная у решетки стражниками, Броканта высунула только свою голову и сказала: «Это я, Броканта», и так как стражники уже привыкли видеть ее проезжающей раз в месяц с грузом тряпок и затем на следующий день возвращающейся с пустой тележкой, то и пропустили в город старуху с ребенком беспрепятственно.

Что касается девочки, присевшей на корточки или, скорее, свернувшейся клубком на дне тележки, то, как мы уже сказали выше, она не подавала никаких других признаков своего существования, как только время от времени с ужасом спрашивала Броканту:

– Она не гонится за мною? Скажите, она не гонится за мною?..

Едва она успела выйти из тележки, как устремилась в коридор, достигла лестницы и побежала по ее ступеням так быстро, как бы это мог сделать самый проворный котенок.

Броканта поднялась за нею, отворила дверь своего чулана и сказала ей:

– Войди сюда, малютка! Никто не узнает, что ты здесь, будь же покойна.

Броканта захлопнула дверь и заперла ее на ключ; затем спустилась вниз, чтобы поместить свою тележку под навес, а осла – в конюшню.

Вернувшись, она зажгла огарок свечи, вставленный в разбитую бутылку, и, осветив себя этим слабым ночником, стала осматривать бедную маленькую беглянку. Девочка пробралась ощупью в самый отдаленный уголок чердака, опустилась на колени и начала молиться.

Броканта ее окликнула, но малютка отрицательно покачала головой.

Старуха за руки притянула ее к себе и начала расспрашивать. На все вопросы ребенок твердил лишь одно:

– Нет, она убила бы меня!

Таким образом, Броканта не могла узнать, ни откуда родом было дитя, ни того, кто были ее родители, ни ее имени, ни того даже, за что ее хотели убить и кто нанес рану, оказавшуюся на ее груди.

Малютка в течение почти года хранила полнейшую немоту. Лишь во время сна, под влиянием кошмаров, она иногда вскрикивала:

– О! Пощадите, пощадите, мадам Жерар! Я вам не делала зла, не убивайте меня!

Единственное, что можно было узнать, это имя женщины, пытавшейся убить ее, – мадам Жерар.

Что же касается девочки, то ее, конечно, нужно было называть каким бы то ни было именем, и так как она была бледна, точно роза, цветущая среди зимы, то Броканта, нисколько не сомневаясь в поэтическом имени, которое она ей давала, назвала ее «Рождественской Розой».

Так это имя и осталось за нею.

В тот вечер, видя, что дитя не хочет ничего сказать, и в надежде, что оно будет назавтра разговорчивее, старуха указала ей нечто вроде плохой кровати, на которой спал ребенок одним или двумя годами старше ее, и велела улечься рядом с ним.

Но она наотрез отказалась. Ясно было, что цвет матраца и грязное покрывало вселяли отвращение девочке. Ее тонкое белье и элегантный крой платья показывали, что она происходила далеко не от бедных родителей.

Она взяла стул, прислонила его к стене и уселась на нем, уверяя, что ей тут отлично. И действительно, она провела всю ночь на этом стуле.

Около шести часов утра, пока ребенок еще спал, Броканта встала и вышла из дома.

Она направилась в сторону улицы Св. Медара, чтобы купить полный костюм для девочки. Этот полный костюм состоял из платья голубой бумажной материи с белыми точками, из желтого платка с красными цветами, детского чепчика, двух пар шерстяных чулок и одной пары башмаков.

Все это вместе стоило семь франков. Броканта рассчитывала наверняка продать все старое платье девочки за плату вчетверо большую.

Час спустя она возвратилась со своею покупкою и нашла девочку по-прежнему примостившейся на соломенном стуле и отказывавшейся поиграть с Баболеном.

Когда ключ повернулся в замке, девочка задрожала всем своим телом, а когда дверь отворилась, она стала бледней смерти.

Видя, что она готова лишиться чувств, Броканта спросила, что с нею.

– Я полагала, что это она! – отвечала девочка.

«Она!» Итак, это, без сомнения, женщина, которой она избегала.

Броканта развесила на скамейке ее голубое платье, желтый платок, чепчик, чулки и башмаки.

Ребенок с беспокойством следил за ее действиями.

– Ну-ка, подойди сюда! – сказала Броканта ребенку.

Девочка, не поднимаясь со стула и указывая пальцем на одежду, произнесла презрительно:

– Эта одежда для меня?

– А для кого же? – ответила Броканта.

– Я не надену ее, – продолжало дитя.

– Ты хочешь, значит, чтобы она узнала тебя?

– Нет, нет, я этого не хочу!

– В таком случае, нужно надеть эту одежду.

– А разве в этой одежде она не узнает меня?

– Нет.

– В таком случае переоденьте меня скорее!

И без какого-либо сопротивления она позволила снять с себя свое хорошенькое беленькое платьице, свои тонкие чулки, батистовые юбочки и крошечные башмачки.

Все это было замарано кровью: ее следовало замыть, чтобы не возбудить подозрения у соседей.

Итак, девочка одета в одежду, купленную ей Брокантой, облачена в позорное покрывало нищеты, открытый символ жизни, ее ожидающей.

Броканта выстирала одежду ребенка, просушила ее и продала за тридцать франков.

Это была уже хорошая нажива.

Но старая колдунья сильно надеялась со временем на еще больший выигрыш: найти родителей девочки и вернуть ее, конечно, за хорошие деньги обратно семье.

То же отвращение, какое выразил ребенок при перемене платья, обнаружил он, когда дело коснулось участия в завтраке семьи.

Обрезок говядины, разогретый на сковороде, и кусок черного хлеба, или купленный вблизи, или выпрошенный Христа ради в городе, – вот что составляло обыденную пищу Броканты и ее сына. Баболен, который никогда не ел другого обеда, кроме того, чем его кормила мать, не имел особых гастрономических желаний, но Рождественская Роза не могла согласиться с этим.

Без сомнения, эта бедная девочка привыкла к более изысканным блюдам, чем и объясняется то, что она довольствовалась лишь одним взглядом на завтрак Баболена и Броканты и проговорила:

– Я не хочу есть.

Во время обеда произошло то же.

Броканта поняла, что избалованное дитя, скорее, решилось бы уморить себя голодом, чем прикоснуться к ее угощениям.

– Чего же ты хочешь? – спрашивала она девочку. – Фазанов с апельсинами или пулярок с трюфелями?

– Я не хочу ни пулярок с трюфелями, ни фазанов с апельсинами, – отвечала девочка, – но мне бы очень хотелось куска белого хлеба, какой у нас подавали бедным по воскресным дням.

Броканта, как ни была она груба, была тронута этим ответом. Она дала Баболену один су и сказала:

– Пойди принеси маленький хлебец из булочной.

Баболен в один прыжок спустился с лестницы и через пять минут возвратился с маленьким хлебцем со светло-желтой коркой.

Бедная Роза была очень голодна, и она съела этот хлебец, не оставив ни одной крошки.

– Ну, что, теперь тебе лучше? – спросила Броканта.

– Да, мадам, и я вас благодарю, – ответило дитя.

Никому до сей поры не приходило в голову назвать Броканту «мадам».

– Хороша мадам! – засмеялась она. – Ну, а теперь, мадемуазель княжна, что вы хотите для десерта?

– Мне бы хотелось стакан воды, – отвечала девочка.

– Дай сюда горшок, – сказала Броканта сыну.

Баболен подал горшок и предложил его девочке.

– Вы пьете из него? – спросила она ласковым голосом Баболена.

– Это мать пьет из него, а я пью залпом.

И, приподняв горшок на полфута над своей головой, он начал лить в рот воду с ловкостью, доказывавшей привычку его к этому упражнению.

– Я не буду пить, – сказал ребенок.

– Почему же? – спросил Баболен.

– Потому что не умею пить, как вы.

– Ты разве не догадываешься, что барышне нужен стакан, – произнесла Броканта, пожимая плечами.

– Стакан? – переспросил Баболен. – Здесь должен найтись где-нибудь стакан!

И, поискав с минуту, он обнаружил стакан в каком-то углу.

– Получай, – сказал он, наполняя стакан водою, и предлагая его девочке, – пей!

– Нет, – произнесла она, – я не буду пить.

– А почему ты не будешь пить?

– Потому что у меня нет жажды.

– Да, но ведь ты просила пить?

Девочка отрицательно покачала головой.

– Я не могу пить из грязного стакана, – тихо и робко произнесла она и прибавила со слезами: – а все-таки я страшно хочу пить.

Баболен спустился, побежал к соседнему фонтану, в три или четыре приема вымыл стакан и принес его обратно прозрачным, как богемский хрусталь, и наполненным свежей и чистой водой.

– Мерси, мосье Баболен, – сказала девочка.

И она проглотила стакан воды в один прием.

– О! Мосье Баболен! – вскричал гамен, перекувырнувшись. – Скажи на милость, мать, когда это о нас будут говорить: «мосье Баболен и мадам Броканта»!

– Простите, – возразил ребенок, – меня учили говорить всем «мосье» и «мадам», я не буду больше говорить так, если это не хорошо.

– Нет, мое дитя, нет, это хорошо, – сказала Броканта, покоренная против своей воли этой тонкостью обращения, которое простонародье иногда осмеивает, но которая вместе с тем производит на них всегда впечатление.

Вечером, когда ложились спать, та же сцена, что и накануне, повторилась.

Мать с сыном спали на одном матраце, брошенном среди тряпья в углу комнаты, а Роза опять спала ночь на стуле.

На следующее утро Броканта опять сделала уступку. Она взяла с собой тридцать франков, вырученных за одежду ребенка, и купила кроватку в сорок су, матрац в десять франков, хотя немного тоненький, но зато чистый, подушку в три франка пятьдесят сантимов, две пары простынь из мадеполама и бумажное одеяло. Все это отличалось безукоризненной белизной. Она приказала принести все вещи в свой чулан.

Всего было на сумму ровно двадцать три франка.

– Это для вас, мадемуазель. Оказывается, вы княжна, а потому с вами обращаются, как с княжной.

– Я не княжна, – ответила девочка, – но там у меня была беленькая постелька.

– Ну, так вы и здесь будете иметь такую же, как там… Довольны вы?

– Да, вы очень добры! – сказала девочка.

– Теперь, где вы думаете поместиться? Не нанять ли вам на улице Риволи квартиру над антресолями?

– Хотите дать мне этот угол? – спросила девочка. И она указала на углубление чердака, захватывавшего часть соседнего.

Постельку втиснули в угол.

Мало-помалу угол стал заполняться мебелью и походить на комнату.

Броканта была далеко не так бедна, как она выглядела, только была ужасно скупа, и ей стоило страшных усилий достать деньги из копилки, в которой они у нее хранились. Но она обладала одной прибыльной способностью: умела гадать на картах.

И вот вместо того, чтобы заставлять платить себе деньгами, – последнее обстоятельство, впрочем, и без того вызывало некоторое затруднение среди того бедного квартала, в котором она жила, – она не отказывалась брать себе плату натурой.

У ветошницы она вытребовала занавес из подобия персидской материи, у столяра – маленький столик, у старьевщика – ковер; так что уголок Рождественской Розы к концу месяца оказался меблированным настолько, что угол чердака, в котором она обитала, выглядел очень уютно.

Роза была почти счастлива. Мы сказали «почти», потому что платье из синей бумажной материи, желтый платок с красными цветами, шерстяные чулки и ее треугольный чепчик очень ей не нравились.

И по мере того, как эти предметы изнашивались, Роза составляла себе костюм по своему вкусу и особенно занималась своими роскошными, длинными волосами, которые падали до самых пяток ее красивых ножек.

Но так как девочка никогда не выходила, а солнце не проникало на чердак иначе, как только через узкие просветы; так как она не ела ничего, кроме хлеба, и не пила ничего, кроме воды; так как холод проникал со всех сторон в чулан Броканты, и, наконец, так как вне зависимости от времени года она была одета почти всегда одинаково: и в десять градусов мороза, и в двадцать пять градусов жары, – она имела в силу всего этого болезненный и страдальческий вид.

О ее семье и о ужасном событии, приведшем ее к Броканте, которая начала даже любить несчастного ребенка, насколько она была способна полюбить, – об этом никогда не говорилось более того, что мы уже знаем.

Вот какова была Рождественская Роза, иначе сказать, дитя, которое стояло на коленях между ног Броканты в тот момент, когда Баболен и школьный учитель показались на пороге чулана.

XXII. Зловещий ворон

Зрелище, представшее перед глазами Жюстена, могло бы привлечь внимание каждого человека, менее погруженного в свои мысли; но он поднялся на чердак, будучи совершенно нечувствительным ко всяким другим соображениям, кроме тех, которые сжимали его сердце.

– Мать, – произнес Баболен, входя с молодым человеком, – вот господин Жюстен, школьный учитель, который пожелал лично прийти к тебе, чтобы спросить о том, чего я не могу рассказать ему.

Старуха усмехнулась с видом, говорившим, что она ожидала этого посещения.

– А луидор? – спросила она вполголоса.

– Вот он, – отвечал Баболен, опуская ей в руку золотую монету. – Но вам не мешало бы купить на это Розе хорошее ватное пальто.

– Мерси, Баболен, – сказала девочка, подставляя свой лоб гамену, который братски поцеловал ее, – но мне не холодно.

И при этих словах она два или три раза так кашлянула, что этот кашель решительно противоречил ее последним словам и доказывал, что грудь ее была не совсем в порядке.

– Мадам… – начал Жюстен.

При слове «мадам» Броканта подняла голову, точно желала убедиться, к ней ли относилось это обращение.

Жюстен был второй личностью, которая называла ее «мадам»; первой была Роза.

– Мадам, – повторил Жюстен, – это вы нашли письмо?

– Ну, конечно, – отвечала Броканта, – если я переслала его к вам.

– Да, – продолжал Жюстен, – и я за это очень благодарен, но я бы хотел спросить вас, где вы нашли его?

– В квартале Святого Якова, где же еще?

– Я бы хотел знать, на какой улице?

– Не заметила надпись; но это должно быть примерно в промежутке между улицами Дофина и Муффетор…

– Постойте, – перебил Жюстен, – напрягите всю вашу память, умоляю вас…

– Да! Это верно, – отвечала Броканта, – думаю, что это было на улице Сент-Андре д'Арк.

Для наблюдателя, более знакомого, чем Жюстен с такого рода цыганками, с какой ему пришлось иметь дело, было бы ясно, что Броканта вела разговор по заранее обдуманному плану.

Жюстен, казалось, понял это.

– Вот, – сказал он, – возьмите это, чтобы возбудить свою память.

И он подал ей еще один луидор…

– Послушай, мать, – вмешался Баболен – сделай одолжение господину Жюстену. Он не то что другие, и его достаточно уважают в квартале Святого Якова…

– Что ты мешаешься, мальчишка? – перебила его старуха. – Пойди-ка лучше вон!

– Броканта, – произнесла Роза своим кротким, певучим голосом, – вы видите, что этот молодой человек очень беспокоится; скажите ему все, я очень вас прошу.

– О! Заклинаю вас, прелестное дитя, – начал школьный учитель, складывая свои руки, – просите за меня!

– Она вам скажет, – ответила девочка.

– Она скажет! Она скажет!.. Конечно, я скажу, – ворчала старуха. – Ты хорошо знаешь, что я ни в чем не могу отказать тебе.

– Ну, что же, мадам? – спросил Жюстен, едва сдерживая свое нетерпение. – Одно только усилие памяти! Вспомните… Вспомните, ради бога!

– Я полагаю, что это было… Да, это именно там и было, теперь я уверена в этом… Можно и погадать… Карты скажут.

– В таком случае, – произнес Жюстен, говоря сам с собою и не обращая внимания на последующие слова Броканты, – они должны были переправиться через Сену у Нового моста, по направлению к заставе Фонтенбло или к заставе Св. Якова.

– Именно, – прибавила Броканта.

– Откуда вы знаете? – спросил молодой человек.

– Я ничего не знаю, – возразила Броканта, – кроме только того, что я нашла на площади Мобер письмо на ваше имя, которое я вам и послала.

– Броканта, – вмешалась Роза, – вы злая! Вы знаете еще кое-что и не хотите сказать…

– Нет, – отрезала грубо Броканта, – я ничего больше не знаю.

– Ты, мать, худо делаешь, поступая так с этим господином: он друг г-на Сальватора.

– Я не гоню господина; я говорю ему только, что не знаю того, о чем он меня спрашивает. Когда чего не знают, то спрашивают у того, кто знает.

– У кого же следует спросить? Говорите же!

– У того, кто знает все: у карт.

– Хорошо, – сказал школьный учитель. – Спасибо вам и за то, что вы мне сообщили. Теперь я пойду в полицию, – там и г-н Сальватор.

С этими словами молодой человек сделал несколько шагов по направлению к двери. Однако Броканта, веро ятно одумавшись, снова заговорила:

– Господин Жюстен!

Молодой человек обернулся. Старуха указала ему пальцем на ворону, которая хлопала крыльями над его головой.

– Взгляните на птицу, – продолжала она, – взгляните на птицу!

– Я ее вижу, – ответил Жюстен.

– Вы видите, она бьет крыльями. А это доказывает, что для вас нет большой надежды.

– Но разве это имеет какое-либо значение?

– Господи Иисусе! И вы это спрашиваете? Неужели человек, столько учившийся, как вы, школьный учитель, не знает, что ворона – вещая птица! И это хлопанье крыльями означает, что не так-то скоро найдете вы особу, которую ищете… Я бы вам посоветовала, прежде чем приняться за розыск, послушать, что скажут карты. Может, это и пригодилось бы вам…

Как утопающий хватается за соломинку, Жюстен ухватился за предложение Броканты, если и не расположенный верить картам, то понимавший, что старая колдунья хочет что-то высказать ему.

– Как вам гадать – в малую или большую игру? – спросила Броканта.

– Делайте, как знаете… Вот вам луидор.

– О! Я вам разложу большую игру… Подай мне карты, Роза.

Девочка поднялась, и при этом выказалась вся ее стройность и гибкость. Она подошла к большому сундуку, скрытому в одном из углов, вынула и передала старухе карты своими тонкими и бледными ручками.

Несмотря на привычку, которую он имел, без сомнения, к этим каббалистическим опытам, Баболен приблизился к старухе, присел на пол, скрестив под собой ноги и приготовился смотреть на сцену матери.

Броканта вытащила из-за своей спины большую сосновую доску в форме подковы, которую положила себе на колени.

– Кликни Фареса, – сказала она девочке, кивнув головой в сторону висевшей на бревне птицы.

– Фарес! – произнесла своим певучим голосом девочка.

Ворона скакнула с бревна на правое плечо девочки, которая присела возле старухи, наклонив немного в ее сторону плечо, на котором поместилась птица.

Броканта произнесла какой-то странный, гортанный звук, одновременно походивший и на свист, и на крик.

По этому пронзительному звуку вся свора собак, как видно, вышколенных, в один прыжок, сталкиваясь друг с другом, выскочила из своей клетки и разместилась по правую сторону от чародейки, образовав при этом правильный круг, в центре которого находилась Броканта.

Броканта попеременно поглядела на птицу и собак, и когда этот осмотр кончился, торжественным голосом произнесла какие-то слова на совершенно неизвестном языке, возможно, арабском.

Мы не знаем, поняли ли Баболен, Роза и Жюстен смысл этих слов, но можем сказать утвердительно, что его очень хорошо поняли собаки и ворона, о чем можно было судить по ровному, согласованному лаю собак и пронзительному крику птицы.

Вся эта группа была освещена красноватым светом низкой лампы.

Наконец колдунья протянула свою руку в пространство и начала ею описывать гигантские круги в воздухе.

– Тихо! – произнесла она. – Карты станут говорить.

Собаки и ворона притихли.

Старая сивилла стасовала карты и дала их снять левой рукой Жюстену. Карты начали свое откровение.

– Вот, – сказала она, – вы пришли сюда спросить об одной личности, которую вы очень любите?

– О! Которую я обожаю! – перебил Жюстен.

– Она бубновая дама, это значит кроткая и любящая женщина.

Относительно Мины это было, конечно, верно.

Каждый раз, как выходили карты одной масти, она брала старшую из них, укладывала ее перед собою, располагая следующие карты по старшинству от левой руки к правой.

После шести таких приемов перед нею лежали шесть карт.

По окончании этой первой манипуляции она вновь стасовала карты, вновь заставила Жюстена снять левой рукой и возобновила свои проделки в той же последовательности.

Так она продолжала, пока перед нею не оказалось семнадцать карт.

– Вот, – снова заговорила она, – та, которую вы любите – молодая девушка, блондинка, лет шестнадцати или семнадцати.

– Это верно, – подтвердил Жюстен.

Она отсчитала еще семь карт и указала на опрокинутую семерку червей.

– Несостоявшийся проект!.. Вы имели относительно нее намерение, которое не удалось…

– Увы! – пробормотал Жюстен.

Старуха опять отсчитала семь карт и указала на девятку треф.

– Предположение ваше расстроилось через деньги, которых не ожидали… и, странная вещь, – продолжала она, – эти деньги, которые обыкновенно приносят радость, заставили вас плакать!.. Но, вот письмо, которое я переслала вам, принадлежит молодой особе, которой угрожают тюрьмой…

– Тюрьмой? – воскликнул Жюстен. – Это невозможно!

– Да, тут эти карты… тюрьма, заключение…

– Впрочем, и в самом деле, – пробормотал Жюстен, – если ее похищают, то для того, чтобы скрыть ее… Продолжайте, продолжайте! Вы были правы до сих пор.

– Зло идет к вам от черной женщины, которую та, что вы любите, считает за своего друга.

– Неужели мадемуазель Сюзанна де Вальженез, ее подруга?

– Карты говорят: черная женщина – значит брюнетка; они не называют имени… О, тут есть заговор… Но вам помогает в настоящее время один верный человек.

– Сальватор! – пробормотал Жюстен. – Это имя, которое он сообщил мне.

– Но, – продолжала старуха, – кажется, его предприятие запоздало… Ай, ай!.. Эта девица похищена молодым человеком, брюнетом…

– Женщина! – вскричал Жюстен. – Где она? Скажите, где она? И все, что я имею, я отдам тебе.

И, пошарив в карманах, он вытащил горсть денег, которые хотел было бросить на стол, на котором Броканта гадала, но вдруг почувствовал, что его схватили за руку. Он обернулся: это был Сальватор, который вошел незамеченным.

– Положите эти деньги обратно в ваш карман, – произнес он. – Сойдите лучше вниз, вскочите на лошадь Жана Робера и скачите в Версаль. Теперь половина восьмого, в половине девятого вы можете быть у мадам Демаре.

– Но… – начал было Жюстен, колеблясь.

– Поезжайте, не теряя ни минуты времени, – сказал Сальватор. – Так нужно. Иначе я ни за что не отвечаю.

– Я еду, – сказал Жюстен.

Он быстро сошел вниз, принял поводья из рук Жана Робера, вскочил в седло и пустился галопом кратчайшим путем, ведущим к дороге на Версаль.