Текст книги "Охотник на водоплавающую дичь"

XIX. ДОБРЫЕ СЕРДЦА

Энен колебался, размышляя, не последовать ли ему за Монпле – старый моряк был упрям, и все же он, недолго думая, пожертвовал бы своими личными обидами, чтобы образумить Алена; однако еще не совсем рассвело и в темноте боцман не сумел бы разыскать молодого охотника в лабиринте скал и лагун.

Поэтому Энен побрел вдоль берега, а затем перебрался через болото, вошел в Шалаш и разбудил Жана Мари.

Узнав голос боцмана Жака, мальчик страшно перепугался.

Но, когда тот зажег лампу и мальчик увидел печальное выражение лица старика, его страх отчасти сменился состраданием.

– О Господи, – воскликнул маленький Жан, – что случилось, господин Жак?

– Дитя мое, – промолвил боцман с величайшей нежностью, – ты должен немедленно встать, собрать свои пожитки и пойти со мной.

– Куда, боцман? – спросил мальчик.

– К твоей матери.

– Стало быть, – вскричал обрадованный ребенок, – это матушка вас послала?

– Да, – отвечал боцман Энен.

– А что скажет мой друг Ален, когда увидит, что меня здесь нет?

– Он без труда поймет, что ты ушел. Жан Мари ненадолго задумался; затем, осознав, что старый моряк по каким-то причинам вправе распоряжаться, его судьбой, он встал, оделся и собрал свои вещи.

Боцман взял мальчика за руку, и оба направились в сторону Мези.

В доме Жака Энена все уже спали.

Луизон, лежавшая одна в передней комнате, проснулась, услышав, как повернулась щеколда входной двери, И спросила:

– Это ты, Жак?

– Да, это я, – отвечал моряк, заставив мальчика встать на колени возле кровати жены.

Затем, взяв руку Луизон и положив эту нежную материнскую руку на голову маленького Жана Мари, Энен сказал:

– Ну вот, жена, нас было одиннадцать, а это неровный счет: Бог смилостивился и послал нам этого ребенка, теперь нас двенадцать. Благодари за это Бога.

После ссоры с боцманом Ален три дня подряд не решался заглянуть в Шалаш; не подозревая о том, что Энен уже забрал Жана Мари, он боялся возвращаться домой и встречаться с мальчиком, чувствуя, что тот станет для него живым укором, напоминающим о горе, которое он причинил его матери. Между тем дичь, которую молодой охотник истреблял каждую ночь, стала накапливаться в таком количестве, что это стало его тревожить; запасы же еды и боеприпасов истощались, и пора было возвращаться к себе.

Придя в свою хижину, Ален с величайшим изумлением обнаружил, что она пуста.

Вначале он обрадовался; ничто не указывало на то, как давно малыш Жан Мари его покинул.

Охотник сам сходил в Исиньи к скупщику дичи, а затем снова вернулся к привычной для него одинокой дикарской жизни.

Но отныне эта жизнь утратила для него прежнее очарование.

Прошли два-три дня, а Жан Мари все не возвращался; никаких вестей о нем не было, и Ален понял, что случилось нечто непредвиденное; он почти догадался о том, что произошло. И тогда суровое одинокое существование начало его тяготить. Молодой человек незаметно привык к бесхитростной болтовне мальчика, к его веселому щебетанию, скрашивавшему однообразные вечера, к его услугам, и крошечная хижина показалась нашему герою необъятной пустыней.

Временами Ален не ходил на охоту и, сидя у огня, предавался неясным раздумьям; когда охотник машинально смотрел на дым, поднимавшийся от обломков погибших кораблей, которыми он топил очаг, ему мерещилось в облаках дыма бледное и печальное лицо Жанны Мари, и красивые глаза вдовы глядели на Алена с таким укором и скорбью, что он невольно отводил взгляд от этого видения, не в силах вынести его.

В такие минуты молодой охотник вскакивал, хватал ружье и принимался за свое любимое дело; лишь ценой жизни множества уток, турпанов и чирков или, за неимением их, чаек, болотных куликов и кайр ему удавалось избавиться от мучительных воспоминаний.

Между тем его начала одолевать скука; настало лето, охота уже недостаточно часто позволяла ему весело проводить время, и Ален стал искать утешения в прежних забавах, от которых он был вынужден отказаться после своего разорения. Зима принесла обильный урожай: будучи превосходным охотником, Монпле истребил огромное количество дичи и выручил за нее несколько сотен франков – этого было достаточно, чтобы снова окунуться в водоворот развлечений, расхаживая по питейным домам и бильярдным.

Однако охотник посещал не те места, куда наведывался боцман Жак; поэтому за три-четыре месяца он ни разу не повстречался с ним. Если же Ален неожиданно замечал на берегу Энена, согнувшегося под тяжестью больших ивовых корзин с уловом, он обязательно поворачивался и шел в другую сторону.

Но, как ни старался молодой охотник забыться, ему не удавалось избавиться от воспоминаний о Жанне, образ которой продолжал вызывать у него угрызения совести и сожаления; при этом молодой человек еще более упорно избегал Жака Энена, явно не желая дарить ему победу, которую, как считал Ален, при его нынешнем упадке духа тот мог одержать над ним.

В то время как Ален катал бильярдные шары, звенел стаканами в кабаках и веселился с местными красотками, в доме боцмана Энена часто и много плакали.

По прошествии двух месяцев Жанна Мари почувствовала, что ее грех должен весьма серьезно отразиться на ее положении.

Бедная женщина уже не сомневалась: ей суждено было во второй раз стать матерью.

Некоторые люди рождены исключительно для страданий, и беда никогда не приходит к ним одна.

Какое-то время вдова надеялась, что она ошиблась, и прятала свои опасения в глубине души; она плакала по ночам, но днем вытирала слезы, чтобы не огорчать печальным видом своих добрых хозяев, но те с тревогой замечали, что скорбь все больше отражается на чертах лица несчастной женщины и не могли понять, как ее утешить и развеселить.

Жанна Мари спала в той же комнате, что и дети боцмана; как-то раз ночью Тереза, старшая из дочерей Энена, случайно проснулась и услышала, как вдова рыдает в своей постели.

Девочка ничего ей не сказала, но наутро поведала матери о том, что вдова проплакала всю ночь.

В тот день Луизон спросила Жанну Мари, чем вызвано ее горе; женщина попыталась притвориться, что все еще переживает из-за того, что ее бросил Ален, но жена моряка засомневалась в достоверности ее слов и столь искренне стала сетовать на это недоверие к ней, что бедная вдова решилась раскрыть ей свою тайну.

Вначале женщины поплакали вместе; затем Луизон сказала Жанне Мари, что та должна склониться под дланью Господа; она попыталась убедить будущую мать в том, что, под какой бы несчастной звездой ни родился ее ребенок, ей не пристало отрекаться от него.

Наконец в качестве последнего утешения Луизон заверила Жанну, что они с Эненом будут всячески заботиться о ней, стараясь облегчить ее положение.

Признание вдовы, переданное Луизон Энену, чрезвычайно расстроило старого боцмана; он опасался, что после того, как известие о беременности Жанны Мари получит огласку, женщине крайне трудно будет оставаться в Мези. Супруги искренне привязались к вдове; им было больно осознавать, что ей придется искать себе пристанище, и они ни за что бы не согласились, чтобы она нашла приют в какой-нибудь богадельне.

Жанна Мари даже не помышляла о том, чтобы скрыть свою беременность; она воспринимала ее как Божью кару, полагая, что все сложится так, как угодно Господу.

Луизон настаивала на том, чтобы Энен возобновил переговоры с Монпле, но поведение Алена окончательно погубило его репутацию в глазах старого моряка; в душе боцмана не могли ужиться разнородные чувства, и ненависть, которую он испытывал теперь по отношению к молодому охотнику, была столь же искренней, как и его былое расположение к нему. Таким образом, моряк столь решительно отверг предложение жены, что у нее больше не возникало желания возобновлять его.

В то время, когда Луизон, смотревшая на пол, тогда как ее муж осыпал Алена ругательствами и проклятиями, подняла глаза, взгляд ее упал на копилку, стоявшую на камине между двумя раковинами и двумя кораллами.

Женщина столь пристально разглядывала этот предмет, что Энен невольно устремил глаза в том же направлении.

Вскрикнув с облегчением и ликованием, боцман схватил копилку, встряхнул ее с детской радостью и опустил на стол.

– Черт побери! – воскликнул он. – Вот то, что нам нужно! Это помешает сплетникам из Мези злословить по поводу нашей Жанны.

– Но ведь дети копили деньги два года, чтобы купить своей сестричке платье к первому причастию, – робко промолвила Луизон.

Было ясно, что она выдвинула это возражение лишь для очистки совести.

– Что ж, значит, девочка пойдет к причастию в своей воскресной одежде. Неужели ты думаешь, что Господь Бог будет строить из себя вахтенного офицера и придираться по мелочам к ее одежде?

С этими словами моряк ударил по копилке каминными щипцами, и она разбилась вдребезги.

Серебряные и медные монеты рассыпались по столу и полу; боцман Энен собрал деньги, пересчитал их и разложил на столе с чувством удовлетворения, которое выражалось в его чудовищной брани.

Луизон так обрадовалась, что бросилась мужу на шею и расцеловала его.

В копилке оказалось сто десять франков.

Тотчас же было решено, что, как только беременность Жанны Мари станет заметной, она отправится в Валонь к двоюродной сестре Луизон, и та за скромное вознаграждение возьмет вдову на полное содержание.

Жанну Мари известили об этом замысле, и она расплакалась от благодарности, подобно тому как еще недавно каждый день плакала от горя; вслед за этим женщина обрадовалась и опечалилась одновременно; она обрадовалась, понимая, что должна уехать без промедления, так как вскоре ей нельзя будет показываться в деревне, и огорчилась оттого, что впервые за время своего вдовства ей придется расстаться с сыном. Жанна Мари опасалась, что она не сможет пережить разлуку с сыном.

Это чувство было настолько сильным, что бедняжка под всевозможными благовидными предлогами то и дело откладывала свой отъезд: каждый день отсрочки позволял ей еще раз приласкать мальчика – ласки сына были ей дороже доброго имени…

Между тем изящный и гибкий стан вдовы терял прежнюю стройность; для Луизон, видевшей Жанну Мари каждый день, эти изменения были незаметными, но жители селения, прослышавшие о грехе племянницы от ее злоречивого дяди Ланго, обратили внимание на то, что она беременна, и начали насмехаться над ней. Они остерегались делать это в присутствии боцмана, зная, что моряк, обычно добродушный и миролюбивый, в некоторых случаях становится злым, как черт, но, когда Энен был далеко, вновь издевались над ней.

Как-то раз Жан Мари, с некоторых пор ходивший к морю вместе с боцманом, отправился один за наживкой и вернулся домой в разодранной одежде, со ссадинами на лице и с красными глазами, полными слез. Мальчика стали расспрашивать, но он отказывался отвечать с не свойственным ему упорством. Старый моряк заговорил с Жаном Мари грубым голосом, как это принято на судне; он чертыхался, бранился и угрожал, но все было напрасно; видя это, вдова взяла сына за руку и увела в комнату, где они спали.

Вдова села на край постели и спросила:

– Ну что, Жан, мне-то ты признаешься, с кем и ради кого ты дрался? Мальчик необычайно пристально посмотрел на мать, а затем бросился в ее объятия, заливаясь слезами, и стал осыпать ее поцелуями.

Мать осторожно освободилась из объятий сына.

– Милая матушка, – произнес мальчик, – не спрашивай меня больше об этом, так как я не смогу тебе ответить. Если бы ты узнала, почему я дрался, ты бы ужасно расстроилась.

Сердце бедной женщины забилось учащенно; она покраснела, охваченная сильным волнением, и тут же побледнела. Жанна Мари догадалась о том, что случилось.

– И все же, голубчик, – продолжала она, – ты должен рассказать мне о причинах этой драки. Я не приказываю, а прошу тебя.

– Что ж, матушка, – отвечал мальчик, – раз уж ты хочешь это знать, я скажу: я повстречал сыновей и дочерей Тома Омме, когда те шли за ракушками, и они стали плохо говорить о тебе.

– Что же плохого они говорили? – спросила Жанна Мари, запинаясь.

– Нет, матушка, – вскричал мальчик, – не вынуждай меня, я ни за что не осмелюсь это повторить!

Вдова растерялась.

Она понимала, что ей не следует больше ни о чем допытываться у ребенка, но страшно боялась, как бы ему не рассказали всей правды, и потому, из последних сил надеясь, что это не так, невольно продолжала расспрашивать бедного мальчика.

– Я хочу знать все, Жан, – сказала она.

– Так вот, матушка, самый старший из парней начал говорить мне гадости; я бы пошел дальше своей дорогой, но боцман Энен учил меня недавно, что матрос должен всегда давать сдачи тем, кто его обижает. Поэтому я подрался со старшим парнем Омме. И тут толстая Фаншетта, старшая из девчонок, принялась за тебя; она сказала, что господин Ален… господин Ален…

Вдова громко вскрикнула и закрыла лицо руками.

– Но это же неправда, – продолжал мальчик, – они соврали, я им это сказал, и они меня поколотили. Да, они соврали! Скажи, матушка! Я хочу услышать, как ты сама мне это скажешь, и я быстро позабуду о тех тумаках, что мне надавали.

Жан Мари взял руки матери и принялся осыпать их поцелуями, в то же время орошая слезами.

У матери не хватило духу обмануть сына; она опустилась перед мальчиком на колени и стала целовать его ноги, как просительница.

– Прости меня, мой бедный сыночек, прости меня! – воскликнула она голосом, прерывающимся от рыданий. – Прости, что я на какой-то миг забыла о тебе и лишила тебя честного незапятнанного имени – единственного достояния, которое сумел оставить тебе твой бедняк-отец. Пусть так, но я искуплю свою вину! Во-первых, я буду оплакивать свою честь каждый день, до тех пор пока Бог не соизволит призвать меня к себе; кроме того, я постараюсь отыскать в своем сердце еще больше любви для тебя, мой милый и любимый сыночек! Вся моя жизнь отныне будет посвящена только тебе… Но я заклинаю тебя: прости и не разлюби свою бедную мать!

– Разлюбить тебя! – вскричал мальчик с неожиданной для его тщедушного телосложения энергией. – Разлюбить тебя за то, что ты несчастна?.. Ты постараешься, как ты говоришь, дать мне больше любви? А я отвечаю тебе, что с сегодняшнего дня, увидев слезы в твоих глазах, я буду любить тебя в сто раз сильнее.

С этими словами мальчик снова поцеловал мать.

– Нет, ты не виновата, – прибавил он, – виноват только я один. Лучше бы я в тот раз быстро утонул, тогда бы этот гадкий господин Ален держался от нас подальше и не причинил бы тебе вреда. Это он виноват, это он воспользовался твоей любовью ко мне. Но я разыщу господина Алена, я его разыщу…

– Ни в коем случае не делай этого, – сказала Жанна Мари, перебивая сына, – боцман Энен уже пытался с ним говорить, но все было напрасно, мой бедный Жан.

– Но ведь боцман Энен – это не я, матушка; он, должно быть, говорил с ним о стакселях и главном якоре, о том, как травить шкоты и держаться к ветру, да Бог весть о чем еще! Но ты, ты же моя мать, и раз я забочусь о тебе, то непременно сумею доказать господину Алену, что он поступает дурно, заставляя тебя плакать.

Матери очень хотелось разрешить сыну последовать велению его внутреннего голоса, но боцман Энен, затаивший на Алена обиду, преувеличивал силу буйного нрава молодого охотника; сгущая краски, он нарисовал вдове столь угрожающую картину, что женщина испугалась, как бы Монпле не обошелся с бедным мальчиком грубо, и не рискнула подвергнуть его еще одному унижению.

Она посадила сына к себе на колени и, осыпая его ласками, стала просить, чтобы ради любви к ней он отказался от своего намерения.

В конце концов Жан Мари пообещал это матери.

XX. ЗАСАДА

Мать и сын, не в силах оторваться друг от друга, еще долго сидели вместе.

Когда они вернулись в комнату, где их ждали Энен и Луизон, те по следам слез на щеках обоих, а также по их красным опухшим глазам догадались, из-за чего Жан Мари ввязался в драку.

Покачав головой, боцман заявил, что вдове пора уезжать; не дожидаясь ее согласия и не обращая внимания на то, что она умоляет его жестами не упоминать об этом в присутствии мальчика, Энен назначил дату отъезда Жанны Мари на ближайшее воскресенье.

Мальчик не подозревал о предстоящей разлуке с матерью, но, когда он услышал это, его отчаяние не выплеснулось наружу, как она опасалась.

Он лишь еще больше побледнел, стал смотреть в одну точку и кивнул, как бы говоря: «Все хорошо».

Его губы дрожали, но он не произнес ни слова.

Вдова обняла сына; он позволил себя ласкать, не выказывая при этом никаких чувств. Прошло довольно много времени, прежде чем мальчик пришел в себя и стал отвечать на поцелуи, которыми осыпала его мать.

Было ясно, что Жан Мари принял какое-то решение, непосильное для его разума и возраста.

Дело было в понедельник.

До самой субботы Жан Мари оставался угрюмым и печальным; он не плакал, но его глаза были красными и воспаленными; он почти все время молчал и часами пребывал в глубокой задумчивости.

Лишь увидев мать, мальчик стряхивал с себя оцепенение и следил за каждым ее движением; он пожирал мать глазами, словно стремясь запечатлеть в своем сердце мельчайшие подробности ее нежно любимого лица.

Когда она, пытаясь развеселить сына, говорила ему о своем возвращении и спрашивала, радуется ли он при мысли об их предстоящей встрече через четыре-пять месяцев, он лишь улыбался в ответ, но эта улыбка, в которой сквозила глубокая печаль, настолько не вязалась с тем, что читалось в его глазах, что даже самые черствые сердца сжались бы при виде этого зрелища.

Чем ближе был день расставания, тем задумчивее становился Жан Мари.

В субботу, когда пришло время садиться за обеденный стол, все заметили, что мальчик, наконец, внял совету матери, давно посылавшей его подышать воздухом.

Дома Жана Мари не было.

Его тщетно искали в саду, но не нашли; его звали повсюду, но он не отвечал.

Двое детей боцмана Энена бегали взад и вперед по берегу моря, но так и не встретили мальчика.

И тогда безмолвная, трепещущая женщина поднялась и попросила старого моряка отправиться вместе с ней на поиски сына; как ни велика была ее тревога, она все же не решалась показываться в деревне одна. Боцман Энен, также озабоченный тем, как странно вел себя в последние дни впавший в уныние юнга, согласился сопровождать вдову.

И вот они двинулись в путь…

Снова предавшись бурным утехам, доставлявшим ему удовольствие в юности, Ален не думал о том, что с годами, после перенесенных невзгод, он изменился, и сердце его, чтобы отвлечься, нуждалось в иных радостях, нежели застолья с кабацкими дружками и случайные связи с уличными красотками.

Через два месяца после того как Монпле взялся за старое, сотрапезники и любовницы стали казаться ему глупыми, грубыми и никчемными; он заскучал по Шалашу с его крестообразно уложенными в камине дровами и печальными воспоминаниями, витающими в безлюдном доме; наконец, сочтя, что лучше тосковать в одиночестве, чем в подобной компании, молодой человек вернулся к прежнему образу жизни, довольствуясь обществом Флажка.

Лето показалось Алену долгим и трудным во всех отношениях.

Как уже было сказано, последние дни зимы выдались для молодого охотника удачными, и он скопил несколько сотен франков; однако два месяца разгула нанесли сбережением Монпле сильный урон, и он с ужасом ждал того часа, когда его тощий кошелек окончательно опустеет.

Кроме того, вернувшись к спокойной жизни, Ален вновь обрел воспоминание о несчастной вдове; ее образ был таким живым и прекрасным, что временами молодому дикарю казалось, будто он страстно любит Жанну, и ей удалось вытеснить из его сердца образ Лизы.

Если бы не самолюбие, не позволявшее Алену признать свою вину, хотя подобная твердость характера, которой он гордился, не была свойственна ему от природы; если бы не смутное чувство ложного стыда, терзавшее его не раз после долгой бессонной ночи, когда милое лицо Жанны Мари склонялось к его изголовью, – он давно бы постучался в дверь своего бывшего друга-боцмана и стал бы просить его о прощении.

Но, как только эти здравые мысли приходили к нему, он, превозмогая себя, сердито гнал их от себя.

Было ясно, что он с нетерпением ждет прихода осени, надеясь, что страстно любимая им охота окончательно избавит его сердце и ум от этих пустых и опасных, по его мнению, размышлений.

К тому же, несмотря на то что теперь Ален вел крайне умеренную жизнь, он уже почти исчерпал все свои средства.

Стоял сентябрь.

В эту пору случаются сильные приливы и отливы, во время которых море, то приближаясь, то отступая, оставляет на виду гораздо более обширные отмели, чем в другое времена года – протяженность таких участков колеблется от полульё до льё, в зависимости от глубины отмели.

Жара еще не спала, и водоплавающая дичь не спешила, как обычно, возвращаться на побережье; турпаны держались в открытом море – таким образом, даже эта дичь, на которую охотятся, когда нет другой, оставалась недоступной.

И все же благодаря малой воде и огромным открытым пространствам птицы становились досягаемыми.

Обычно в такие дни все окрестное население, включая мужчин, женщин, детей, а также лошадей и ослов, высыпают на берег и суетятся там по колено в воде. Повозки приезжают за морскими водорослями и фукусами, которыми удобряют поля, и их колеса оставляют борозды на песке, там, где всего лишь несколько часов назад стояла вода высотой примерно в двадцать футов. Женщины и дети забрасывают небольшие сети для ловли креветок дальше обычного; самые отважные уходят к дальним скалам и ловят там в ложбинах рыбу, крабов и даже омаров, остающихся на песке после отлива.

Посреди всеобщей суматохи охотнику трудно отыскать тихое укромное место, где можно устроить засаду и захватить дичь врасплох.

Ален знал одну такую отмель, расположенную вниз по течению Виры, приблизительно в двух льё от берега; она появлялась на поверхности лишь в пору самой низкой воды; сколько бы сильным ни был отлив, ее всегда отделял от берега моря пролив; этот пролив был таким широким, что через него нельзя было перебраться вброд.

К тому же отмель состояла из сплошного песка; несколько невысоких утесов, разбросанных здесь и там, были недостаточно надежным укрытием для прячущихся в подобных местах ракообразных – следовательно, местные жители могли обойти этот островок стороной. Ален, решивший поискать поблизости турпанов, сел в лодку во время прилива, чтобы оказаться на месте охоты, когда вода начнет убывать.

В течение нескольких дней дул северо-западный ветер.

Турпаны уже должны были покинуть северные широты, где они обитают в другие времена года, и вернуться в здешние края; в самом деле, вскоре Ален обнаружил две-три гигантские стаи и попытался подобраться к ним поближе, чтобы открыть стрельбу прямо из лодки; птицы теснились на песке, резвились, ныряли и порхали, не обращая внимания на приближавшегося охотника.

Еще три-четыре взмаха весла – и Ален оказался бы на расстоянии ружейного выстрела от дичи, но турпаны не менее точно рассчитали дистанцию: не успел охотник несколько раз взмахнуть веслом, как вся стая взметнулась, пронеслась над самой водой и опустилась в четверти льё от человека.

Ален был слишком опытным охотником, чтобы продолжать гоняться за птицами; сделав вид, что они его больше не интересуют, он решил, что раз ему не удается охотиться на дичь, то он будет выуживать ее из воды.

Молодой человек с удовлетворением отметил, что в этом году, как и в предыдущем, повсюду водится множество мидий.

Следует пояснить, что такое мидия. Это небольшая гладкая белесая раковина, размеры которой составляют примерно четыре линии в ширину и десять в длину; она служит основным источником питания турпанов.

Ален выбрал место, изобиловавшее этими моллюсками, и расставил там похожую на скатерть широкую сеть, которую он принес с собой.

Вот как происходит эта ловля: во время отлива сеть ставится горизонтально на высоте примерно полутора футов от почвы; прибывая, вода затапливает сети. Турпаны сопровождают прилив, держась от него на расстоянии двухсот – трехсот шагов.

Когда одна из птиц замечает моллюска, она ныряет, остальные следуют ее примеру, натыкаются на сеть, отделяющую их от приманки, и запутываются в ее плавающих ячейках.

Более осторожные ныряют подсеть, но тоже увязают в ней, пытаясь выбраться на поверхность; все пернатые погибают.

Когда море отступает, их находят подвешенными к сети.

Закончив все приготовления и расставив наволочные сети, Ален мог еще несколько минут оставаться на территории, покинутой стихией, прежде чем ею снова завладеют волны; охотник решил обследовать окрестные скалы, разбросанные повсюду; пользуясь их прикрытием, он рассчитывал вдоволь пострелять улитов и гаршнепов, которых спугнула с берега суета людей.

Молодой человек воткнул в песок одно из весел, привязал к нему лодку и удалился.

Длина отмели, по-видимому, достигала полульё. Вскоре Ален прошел две трети ее и, сделав пару удачных выстрелов, собрался обследовать оставшийся участок, но, к своему великому сожалению, был вынужден признать, что движение моря с некоторых пор изменило свое направление: начинался прилив, пора было поворачивать обратно и садиться в лодку.

Ален еще издали увидел свое суденышко, качавшееся на волнах.

В то же время молодой охотник убедился, что он уже не один на этом островке.

Прислонившись к откосу скалы, там стоял мужчина небольшого роста; он закрыл лицо руками и, казалось, углубился в свои раздумья.

Услышав шаги охотника, мужчина, а вернее мальчик поднял голову, и Ален узнал Жана Мари.