Текст книги "Мужичок Сигней и мой сосед Чухвостиков"

– Четырехлеток.

– Ну, продержит он его с год…

– С год…

– А там, глядишь, повел его в Толши…[2]2
  Монастырь в Воронежском уезде. Летом там бывает значительная конская ярмарка, которая, впрочем, год от году теряет значение, подобно и знаменитой ярмарке Лебедянской. (Прим. автора.)


[Закрыть]

– Монахи тоже! – язвительно воскликнул Андрей Захарыч и, не дав кончить Сигнею, вдруг горячо и часто заговорил: – Вот я и утверждаю-с… ну, пастырь он… Пример ему подобает подавать иль нет-с?.. Печаловаться, так сказать… чтоб души ежели… Потому, как ни говори, христианские они, крещеные… Наблюдение-то за ними надобно-с, за душами-то!.. Ну, а он жеребца теперь… Ты говоришь, вот, – в Толши… Это мне повесть аль тебе там, ну так… Потому мы – миряне…

– Это уж как есть, что миряне, – довольно безучастно отозвался Сигней.

– Да… Ежели молебен, ну, свадьба там – это его… Это ему надлежит… Но не ежели жеребца-с… Потому, что же это такое, скажите на милость? – пастырь и… жеребец!..

Андрей Захарыч окинул Сигнея укоризненным взглядом, после чего тот поспешил ответить:

– Уж это что!.. известно – непорядок… Жеребец – ему холя нужна… Тоже зря-то всякий бы сумел… Купил да и поставил в хлевушок… Нет, а ты его наблюди-и!..

– Наблюди? – неуверенно произнес Андрей Захарыч, по-видимому слегка опешенный неожиданным оборотом разговора.

– А то как же! – как бы увлекаясь, воскликнул мужичок Сигней, – а ты думал, зря как?.. Нет – погодишь!.. С ей, с скотиной-то, тоже надо умеючи…

– Надо умеючи, – как-то тупо подтвердил Чухвостиков, почему-то тоже впадая почти в восторженный тон.

– Ну, а попу с эстим недосуг, священнику то ись, – продолжал Сигней, вот ежели ты, барин, заведешь коня-то – это так, это к делу… Потому человек ты сло-бодный, умственный… порядки знаешь… И по хозяйству все: как напоить, как овса засыпать аль резки… Чего тебе!.. Есть лошадки-то в откорме? – участливо докончил он свою реплику, окидывая заискивающим взглядом Андрея Захарыча.

Михайло подбросил дров на то место, где варилась уха, и костер весело затрещал, вмиг охватываясь сплошным огнем: дрова были очень сухие.

– Есть – трехлеток, – с довольным видом ответил Андрей Захарыч, по-видимому очень польщенный комплиментами Сигнея.

– Вот ишь! – одобрительно заметил Сигней, – битючок?

– Битюк.

– А где купил-то?

– В Мордове.

– Небось уж сам покупал-то, дорого не дал?.. Ишь, барин-то не промах… Не обойдешь его… – снисходительно посмеивался Сигней, весь как бы проникнутый каким-то почтительным уважением к особе «непромаха-барина». Чухвостиков горделиво улыбнулся и важно приподнял брови.

– Недорого, – пренебрежительно проронил он, – семьдесят пять…

– В Толши поведешь?

– Туда.

– Эх, время-то многонько еще, – завздыхал Сигней, – почитай целое лето кормить-то!.. Овса одного, поди, прорва выходит. Уж я это знаю… Знаю я эту канитель-то… Тоже случалось, выкармливали… А овес-то! – три рублика анадысь на базаре…

– Свой у меня, – немного разочарованным тоном ответил Андрей Захарыч.

– Это иное дело!.. Известно, ежели деньги на выручку, продал его по три-то рублика… А уж коли не к спеху… – это ничего… Можно и жеребчиком потравить, можно… Все, глядишь, выручит к осени-то… Рублика два выручит, поди, за четверть-то? – бесхитростно спросил Сигней, и сам же ответил: – Как, поди, не выручить…

– Неужель три рубля овес-то? – совсем уже разочарованно спросил Чухвостиков, с явным признаком душевной истомы в голосе.

– Три рублика, три… Об этом что говорить… Десять с полтинкой, значит, будет, ежели по-старому, – на сигнации… Да-а, дорого-онек!.. Сигней участливо чмокнул губами и, обтерев ложку, отложил ее в сторону.

Появилось другое блюдо – вареная рыба.

Чухвостиков положительно затуманился. Я и забыл сказать, что он был-таки скупенек. Теперь его, по всей вероятности, мучила невозможность продать по хорошей цене те десять-пятнадцать четвертей овса, которые нужно было удержать для жеребца. Впрочем, мужичок Сигней не долго держал его в таком состоянии; задумчиво и печально съев две-три рыбки, он вдруг поднял голову и, с сожалением взглянув на Андрея Захарыча, благодушно произнес:

– Аль уж выручить тебя, барин?.. Уж одно к одному… Господа-то вы хорошие!.. Теперь Миколая Василича вызволил, уж и тебя… Нам бог пошлет… Найпаче по душе старайся… а уж там… (Сигней не договорил, что «там», но с молодецкой пренебрежительностью махнул рукой) куплю я у тебя жеребчика-то, куплю… Хорош барин-то!.. Видно, уж надо ослобонить… Завтра прибегу, посмотрю… Не горюй… Я уж вызволю, не таковский человек… Мы еще, слава богу, покамест бог грехам терпит – в силе…

Андрей Захарыч сразу просветлел и как-то изумительно обрадовался. Я даже удивился этой сильной радости. Верно, ему уж до жадности захотелось тех трех рублей за четверть овса, которые, по словам Сигнея, охотно платят на базаре.

– Бач-к-а! – послышался с хутора грубоватый, немного охрипший голос.

– Митроха-а! – откликнулся Сигней.

– Где ты?

– Подь сюда-а!

– Ты уж, Миколай Василич, дозволь малому ушицы-то похлебать, обратился ко мне Сигней, – тоже сын ведь… Грубоват хошь парень-то, а все сын…

Я, конечно, дозволил «грубоватому парню» похлебать ушицы.

Митроха имел большое сходство с отцом, но сходство это ограничивалось только одной наружностью: он был такой же низенький, такой же коренастый и щекастый, у него были такие же маленькие, прищуренные глаза и насмешливые губы… Но отцовского духа, – духа лицемерия и лжи, не было заметно в его красивых чертах. Глаза его глядели не умильно и ласково, а вдумчиво и строго, на губах играла не подобострастная улыбка, перемежаемая лукавой насмешливостью, а одна только жесткая ирония. И речь его, в противоположность речи отцовской, не изобиловала мягкими тонами. Она была груба, безыскусственна и – что мне показалось тоже странным – даже дерзка, когда обращалась к отцу или ко мне с Андреем Захарычем.

Никому не поклонившись, он сел за уху.

– Купил палицу-то? – спросил его отец.

– А то как же! За ней ездил – стало быть, купил, – нехотя ответил Митроха.

– Стальные есть? – осведомился я.

– Всякие есть. По деньгам…

– Что, говорят, в Лущеватке дьячок погорел? – полюбопытствовал Андрей Захарыч.

– А я почем знаю? Може и погорел…

Сигней сокрушительно развел руками и сладко произнес, как бы извиняясь перед нами:

– Грубоват он у меня, грубоват, господа поштенные…

– Не стать лебезить по-твоему, – буркнул Митроха.

Сигней только покачал головою и немного погодя ушел. Чухвостиков прозяб и тоже пошел в дом. Я остался докурить папироску.

– Эка отец-то у тебя добряк какой? – сказал я Митрофану.

– Добёр! – иронически ответил он, – привык в бурмистрах-то лебезить…

– Нешто он был бурмистром?

– Как же! Когда еще барские были, он пять лет ходил в бурмистрах… Так и пропадал в барских хоромах… Добёр!.. Теперь вот ему лафа-то отошла – барин сдал именье-то!.. А то, бывало, бесперечь к нему шатается – чаи распивать…

– А ты, должно, не любишь отца-то? – засмеялся я.

– Любить-то его не за что, – угрюмо ответил Митроха, – из-за него и так на миру проходу нет… Уж он всем намозолил глаза-то… Это еще, спасибо, у нас народ-то в достатке, в двориках… А то бы он покуражился!.. И то, никак, по окрестным селам должников завел… И диви бы чужие… Вот свата Гришку как околпачил!

– В земле? – спросил я.

– Вот в твоей-то. Ты ему сдал по тринадцати целковых, и чтоб десять рублей об троице… Чего еще! по нонешнему времени какая это цена… Так нет, батя-то мой и тут его принагнул… Задатку тебе Григорий четыре целковых отдал, так это уж от бати пойдет… А свату ничего!

Я просто руками развел.

– Да как же он все говорил – «вызволил, вызволил»?..

– Вызволит, как же, дожидайся!.. Таковский – чтоб вызволил…

– Ну, тебе, стало быть, не по нраву, что отец-то твой все норовит денег побольше зашибить? – спросил я Митроху.

– А что мне в ней, в деньге-то!.. Кабыть нас много – я да он… По мне, абы с миром жить в ладу… А обижать-то так тоже не приходится… Я уж к ему приставал – отдели, мол… Не отделяет!.. Я, говорит, для тебя… А мне все равно как наплевать!.. Мужик – ну, мужицкое дело и сполняй… Знай свою соху!.. А он ведь норовит все как-никак к купецкому делу пристать… батя-то!.. Лошади, теперь – барышевать ими вздумал… Страмотьё!

Митрофан сердито замолчал.

– А тоже еще в уху встревать! – вдруг необыкновенно сварливым голосом проговорил все время упорно молчавший Михайло, – кабыть без него не знают, как ее сварить-то… Учитель нашелся! – он с негодованием плюнул и принялся собирать посуду.

Я пошел к дому. До меня все еще доносились возгласы Михайлы: «Старый черт, тоже два стакана водки… Ишь, невидаль, какая!.. Ломoта его одолела… Барин какой выискался…»

При входе моем в комнаты я застал Андрея Захарыча опять за чаем.

– Эка мужичок-то важный-с! – встретил он меня.

– Кто?

– Сигней-то, мужичок-с!.. Почтительный да и доброжелательный-с… А ведь этого у них страсть как мало-с, чтобы почтения-то-с… Наипаче все грубостью промышляют-с…

– Да, почтительный и доброжелательный, – задумчиво произнес я, вспоминая иронический ответ Митрохи – «до-бё-р!»…

У крыльца послышался грузный лошадиный топот и грохот экипажа, а немного погодя в комнату ввалился Семен Андреич Гундриков, управляющий господ Дурманиных, тот самый политикан и гордец, который пользовался особенным нерасположением Андрея Захарыча.

– А я к вам ночевать ведь, – проговорил Гундриков, устремляясь ко мне с объятиями.

– Очень рад, – сказал я, искоса поглядывая на Андрея Захарыча, который, вдруг напустив на себя какую-то величественную важность, с немым достоинством ожидал приветственного обращения от вновь прибывшего гостя.

– А, здравствуйте, господин Чухвостиков! – свысока проронил Семен Андреич.

– Мое почтение-с! – многозначительно отчеканил Андрей Захарыч, неистово вращая глазами, и затем язвительно добавил: – А у вас овцы колеют-с, Семен Андреич!..

– Вот как! – пренебрежительно протянул Гундриков, и, обратившись ко мне, затараторил: – А вы слышали новость? Гамбетта{3}3
  Гамбетта Леон Мишель (1793–1882) – французский политический деятель, один из основателей Третьей республики. В его деятельности нашла отчетливое выражение соглашательская политика республиканской партии после Парижской Коммуны.


[Закрыть], представьте себе, сделал чрезвычайно обстоятельный запрос в палате депутатов, касательно того, что…

Но здесь мы остановимся, потому что господину Гундрикову я намерен со временем посвятить особый очерк.