Текст книги "Визгуновская экономия"

В это время к нам подошел плотный и необычайно солидный мужик, в поддевке из обыкновенного крестьянского сукна и высокой новой шляпе. Он степенно и медлительно раскланялся с нами и спросил рыболова:

– Что, Лупaч, не бывал еще Ерофей-то?

– Нет, нет еще, не приезжал, – торопливо ответил Лупач, насаживая на удочку червя.

Солидный мужик, осторожно подобрав полы поддевки, присел около нас.

– Что, Лупач, все ловишь? – снисходительно усмехнулся он.

– Ловлю все, – произнес Лупач.

– Хм… Лучше бы ты мне кафтан зачинил… Намедни поповы собаки расхватили… Ведь как, аспиды, располыхнули-то? – во!..

– Починю ужo…

– Почини, почини – это ты можешь… Что ж, почини, покровительственным тоном произнес мужик, небрежно поковыривая палочкою землю.

Мало-помалу завязался у нас разговор с солидным мужиком. Он все хвалил: и барина, и приказчика, и порядки экономические… «Одно слово простота!» – заключил он свою хвалебную речь. Я поинтересовался: хорошо ли живут мужики. Вопрос, видимо, затруднил его.

– Да как тебе сказать, – произнес он, пристально рассматривая свои громадные сапоги и старательно ощупывая их толстую кожу, только что смазанную дегтем, – нельзя сказать, чтоб хорошо… Нет, нельзя этого сказать!.. Известно, есть дворов пяток… это нечего говорить – есть… Ну, а то – плохо, правду надо сказать – плохо!

Я удивился, как при такой простоте экономических порядков все-таки плохо живут мужики.

– Это верно, что простота! – подтвердил мужик, – и из земли, и из кормов… И заработки опять… Одно слово – вечно бога молить!

– Не понимаю, почему вы плохо живете? – заметил я, – может, пьянство сильное?

– Нет, зачем пьянство… У нас этого нету… Ну, знамо, нельзя без того, чтоб не выпить лишнего – покров там, масленица, – а чтоб пьянства, нет – пьянства нету…

Мы замолчали.

– А вот видишь, милый ты человек, – окончив осмотр сапогов и слегка вздыхая, заговорил мужик, – как тебя называть-то?

Я сказал.

– Ну так вот, Миколай Василич, – дарёнка[6]6
  Даровой надел. (Прим. автора.)


[Закрыть] у нас… Дарёнка{3}3
  Дарёнка – дарственный надел, который народ прозвал «сиротским» и «кошачьим». По согласованию с крестьянами помещик, на основании одной из статей Положения 19 февраля 1861 года о выходе крестьян из крепостной зависимости, мог «подарить» им четвертую часть указного земельного надела (почему дарственный надел еще называли четвертным), удержав за собой три четверти. Надел этот был обычно меньше десятины, так что «дарёнка» вела к окончательному обезземеливанию крестьян и к кабальной их зависимости от помещика.


[Закрыть], милый человек… С того и живем плохо, что дарёнка… Улестил нас Чечоткин-то тогда… Это нечего таить – улестил… Вот теперь и каемся, да уж поздно… Близок локоток-то, ну – не укусишь его!

Он замолчал и, сняв шляпу, начал внимательно рассматривать ее подкладку.

– Мы – что!.. Мы еще куда ни шло, – заговорил он, когда подкладка в подробности была исследована и шляпа опять надета на голову, – вот горши-то! – Он указал палочкой на Лупача.

Лупач съежился и учащенно заморгал своим глазом.

– Их у нашего Чечоткина никак тридцать семей было, братец ты мой… Так все и разбрелись как тараканы: кто куда!..

– Ну, не говори, Андроныч, – вдруг обиженно залепетал Лупач, – мало ли осталось!.. Евтей Синегачий остался, Пантей-ключник, Алкидыч-конторщик, Ерофей…

– Ну и наберется какой-нибудь десяток, – свысока решил Андроныч, – а то все по миру ходят…

Лупач опять хотел было что-то возразить, но в это время заколебался поплавок и всецело поглотил его внимание. Андроныч посмотрел, посмотрел на его сгорбленную, напряженную фигурку, на его ведерце, где одиноко плавал и плескался крошечный пискаришка, и, поднявшись на ноги, пренебрежительно произнес:

– Эх ты – горюша!

Я воротился в контору.

Ерофея Васильева мне не суждено было дождаться: к вечеру прибыл от него нарочный с письмом следующего содержания:

«Пармешка! Подлец Андрюшка с тарантаса на Крутом Яру меня зашиб. Вели ты, чтоб Евтюшка пущай ехал бы за лекарем… Пармешка! Минаю скажи – я приказал пшеницу молотить, ну только чтоб смотрел. И чтоб за мужиками Алкидыч глядел бы. Ну, Пантей пущай пшеницу купцу отпускает, а тебе мой приказ, чтоб ехать сюда в Крутоярье. Отец Ерофей Постромкин».

Три или четыре года спустя, в знойную июньскую пору, случилось мне, по дороге в Хреновое[7]7
  Село в Бобровском уезде с известным конским заводом. (Прим. автора.)


[Закрыть], остановиться в селе N ***, покормить лошадей. Не успел еще дворник растворить ворота, а я – войти на крылечко, на котором восседала жирная дворничиха в сообществе какого-то рыжебородого мужчины, беспечно шелушившего подсолнухи, как вдруг этот самый рыжебородый мужчина воскликнул:

– Э, да никак старые знакомые!.. Так и есть!.. Аль не признаете? Пармен-то, приказчиков сын…

Я вгляделся и действительно узнал Пармена, но уж возмужавшего и отпустившего легонькое брюшко. Поздоровались мы с ним.

– Как же, как же! – радостно восклицал он, – лошадку еще никак приезжали купить… Как же!

– Вы зачем же здесь? – спросил я Пармена, в то время как дворничиха, тяжело отдуваясь и неуклюже поворачиваясь своим громадным телом, пододвигала мне скамейку.

– А питейное заведение здесь содержим, – самодовольно объяснил мне Пармен, – как же! Торгуем-с!..

– Да разве ваш отец уж не живет в Визгуновке?

– Это у Чечоткина-с?.. Нету-с, не живет… Они уж богу душу отдали…

– Кто?

– Да батенька… Ведь вы насчет батеньки изволите спрашивать?

В манерах Пармена, так же, как и в языке, замечалась теперь какая-то утонченная галантерейность, та самая галантерейность, которой некогда, на вечерушках, отличался купеческий приказчик из города Коломны. Откуда уж набрался этой галантерейности грубоватый Пармен – осталось для меня загадкою.

– Ну, и Визгуновка теперь уж не Чечоткина, – заявил он мне.

– Чья же? – удивился я.

– А Селифонт Акимыча Мордолупова, купца… К нему поступила-с…

– Продали, значит?

– Вона-с!.. Старик-то Чечоткин ведь помер, ну, а молодые и продали…

– На что же они продали?

– Усмотрели, значит, что доходов им мало-с… Мы ежели, говорят, капиталом будем владать, так капитал и то пользительней для нас будет, нежели Визгуновка… Так и продали-с…

– Ну, у купца-то, у Мордолупова-то этого, разве больше даст Визгуновка?

– Помилуйте-с, можно ли равнять!.. Купец, он – прожженный!.. Он первым долгом теперь лошадей перевел, из конюшен винокурню выстроил, около сада роща была березовая – из ней свинятники нарубил, дом на маслобойку оборотил, а сам срубил себе хатку из липок, да и живет в ней… Помилуйте-с, разве можно купца равнять!..

Я согласился, что точно, – равнять его с барином нельзя.

– Теперь в саду беседка стояла каменная, – оживленно и с видимым одобрением продолжал Пармен, – ну, у барина она так бы, глядишь, и простояла до скончания веков… А у купца нет-с, не простоит!.. Он ее взял, беседку-то, да на кабак и оборотил… Какой ведь кабачнища-то вышел! – любо поглядеть… Да еще что! чудак он такой, Селифонт-то Акимыч, – статуй в беседке-то стоял, так он его возьми, статуя-то этого, да в кабак и поставь, ей-бо-гу… Так и стоит теперь около стойки! – Пармен захохотал и, насмеявшись досыта, с пренебрежением в голосе добавил: – А то барин!.. Где барину…

Я спросил, лучше ли живется народу с тех пор, как Мордолупов водворился в Визгуновке.

– Ну уж, я вам доложу, скрутил он их! – восторженно ответил Пармен. У них ведь дарёнка, у визгу-новских-то… Землишки-то, значит, малость, кормов и не спрашивай: – всё к нему да к нему… Так не поверите – куда вам барские, в сто раз хуже!.. Одними штрафами загонял-с… Корова зашла штраф, утка в речку заплыла– штраф, бабы по выгону прошли – штраф, траву потоптали… все штраф!.. Вы не поверите, захватит ежели – мужик лошадь поит в речке – и тут штраф: карасей, говорит, моих не пужай, потому рыба она квелая, со страху колеет…

Пармен так и прыснул со смеху.

– Ну и мужичишни избаловались, – преяебрежительно произнес он после некоторого молчания, – пьянство такое открылось, что боже упаси!.. Особливо как винокурню пустили… И не выходят из кабака!

– Поневоле сопьешься! – протянула все время молчавшая дворничиха, вынимая из кармана новую горсть подсолнухов и бурно испуская тяжелый вздох, от которого швы ее зеленого платья с желтыми крапинами подозрительно затрещали.

Пармен свысока окинул ее презрительным взглядом, но ответить ничего не ответил.

– Да! – сожалительно крякнув, обратился он ко мне, – счастье Селифонт Акимычу, счастье… Ведь даровые ему работники-то… чисто даровые… А село здоровое, – они почитай что одни и посев ему уберут и на винокурне управятся… Только точно, – продолжал он после непродолжительного молчания, – уж больно он их нудит… Просто вздохнуть не дает… Гляди, лет через десять и работать будет некому, – ей-богу-с!.. Все испьянствуются да разбегутся кто куда… Ведь прошлую весну ударились было в Томскую, – семей двадцать двинулись… Мало тут с ними было хлопот-то Селифонт Акимычу?.. Тоже много было хлопот… Глядишь, кабы не становой, Капитон Орехыч, так бы и уперли… Народ оглашенный! – и, подумав немного, добавил: – Это точно, что он уж их больно скрутил!.. Все бы, нет-нет, да и вздох дать…

– Дворовые-то и теперь уж расползлись куда глаза глядят, – со смехом заговорил он, не без чувства собственного достоинства заглянув перед этим в часы. – Вы, может, помните Пантея Антипыча?.. Так старичок, ключником он ходил, – да еще Алкидыч, тоже старичок, – так уж они на селе в караулку определились… Значит, в церковные сторожа… Да это еще что!.. Там Лупач есть, тоже дворовый человек, так он даже удавился… Так, взял на кушаке да и удавился… А удавился, я вам скажу, с чего, так это просто удивленье: рыбу ловить ему не велели в речке… Мордолупов-то говорит ему: «Ты не смей, говорит, Лупач, ловить рыбу», – и прогнал, ну, а он возьми да и удавись… Вот они какие сaхары! – неизвестно для чего добавил Пармен и победоносно взглянул на дворничиху, которая с каким-то остервенелым упрямством истребляла подсолнухи.

В это время вышел на крыльцо дворник, худенький и зеленый человек, с большим ястребиным носом и серьгою в ухе, и объявил мне, что готов самовар. Пармен засуетился.

– Николай Василич! вы уж ко мне… По старой памяти… Пожалуйте!.. Посмотрите наше хозяйство… Уж сделайте милость!

– Да, может, далеко?

– Помилуйте-с, рукой подать… Вот завернем в переулочек-то, оно тут и есть, наше заведение…Уж пожалуйте!

Я согласился.

Когда мы вошли в «заведение», в первой комнате, загроможденной многочисленными полками разноцветных ратафий и наливок, сидела молодая, дородная женщина, с красным, оплывшим от сна лицом и вздернутым носом, более похожим на пуговицу, чем на нос. Она лениво поглядывала в окно и щелкала подсолнухи.

– Акуля! Вели-ка самоварчик наставить, – сказал ей Пармен и, указывая мне на дверь, ведущую в другую половину избы, предупредительно произнес: Пожалуйте-с!

Акуля тяжело приподнялась, взглянула на нас сонным и вялым взглядом и, слегка поклонившись мне, утиным шагом поплелась из избы.

– Жена, – коротко объяснил мне Пармен, самодовольно улыбаясь.

Мы вошли в другую комнату, уж претендовавшую на некоторый комфорт. По крайней мере кисейные занавески и герань на окнах, комод и туалет, покрытые вязаными салфетками, а главное – огромная кровать с высоко взбитою периною, целой горой подушек и одеялом, составленным из разноцветных ситцевых клочков, ясно намекали на эту претензию.

– Вот и наше помещение-с! – объявил Пармен, усаживая меня на диван, в котором, по всей вероятности, вместо пружин были заложены кирпичи. Я покорился горькой необходимости и, проклиная злодея-обойщика, осторожно уселся, оглядывая «помещение».

– Пока бог грехам терпит – живем-с, – скромно вымолвил Пармен.

– Ну, как вы теперь?

– Вот торгуем-с… После батеньки, царство ему небесное, трактирчик остался, ну, трактирчик мы, признаться, продали, потому не стоит овчинка выделки…

– Вы еще при отце женились? – перебил я историю нестоящей овчинки.

– Да как вам сказать… Сватались мы, точно, что еще при батеньке… Ну, уж а женились после… Значит, батенька уж были померши…

В это время в соседнюю комнату, собственно и называющуюся кабаком, тяжелой поступью ввалилась Акулина в сопровождении какого-то оборванного мужичка с темным лицом, излопавшимся от жары, и с волосами, сбившимися как войлок.

– Уж сделай милость, Тимофевна! – умолял он целовальничиху, судорожно теребя в руках лохматый треух и стараясь придать своему невеселому лицу умильное выражение.

– Я тебе сказала: хоть не говори! – лениво ответила целовальниичиха, опять усаживаясь около окна и принимаясь за подсолнухи.

– Хоть осьмуху! – не унимался мужик, – уважь, сделай милость… Теперь без осьмухи и не показывайся туда… Сделай милость, отпусти.

Акулина молчала; молчали и мы. На лице у Пармена блуждала довольная усмешка. Он внимательно наклонил ухо к стороне перегородки, как будто соловья слушал.

– Заставь за себя бога молить! – с истомой в голосе продолжал мужик, понемногу переходя из умилительного тона в тоскливый. – Тимофевна! Аль мы какие… Уж авось осьмушку-то… Ах ты господи! – мужичок ударил себя по бедрам, – авось как ни то отслужим… Вот те Христос, отслужим!

Акулина молчала, поплевывая подсолнушки. Мужичок дышал часто и тяжело. Изредка он с ощущением боли переступал ногами, как будто стоял не на холодном кирпичном полу, а на горячей плите. Тупой взгляд его как-то беспомощно озирал ряды разноцветных бутылок, ярко отражавшихся на солнце. Пот проступал на его висках и грязными струйками полз по лицу. Где-то на стекле однообразно звенела муха.

– Тимофевна! – опять воскликнул мужичок, с тоскою устремляя взор на неподвижную целовальничиху, – заставь бога молить… Сделл… милость… Осьмуху!.. Вызволи ты меня… Во как: хоть ложись да помирай! – Он указал рукой на горло.

– Не воровали бы, ан и ничего бы не было! – хладнокровно отрезала Акулина, загребая где-то под стойкой горсть подсолнухов.

– Кабы воровали-то, Тимофевна, – горячо заторопился мужичок, видимо обрадованный тем, что наконец прекратилось угнетавшее его молчание. – Кабы воровали!.. А то у парнишки оглобля-то сломайся, он возьми да и выруби жердинку, – известно, малолеток… Ну, они его и сцарапали, караульщики-то… Теперь как ни бейся, а без осьмухи нечего к ним и глаз казать!..

– А он не руби в чужом лесу! – равнодушно возразила целовальничиха и тут же закричала в окно на кур: – Кышь, кышь проклятые, всю левкой потоптали!..

Мужичок понурил голову и молчал.

– У тебя девка-то дома? – беспечно спросила Акулина.

– Дома, дома, матушка, – слегка удивившись, ответил мужик.

– Ты пришли-ка ее, пусть она у меня замест кухарки поживет недели две…

– Как же это?.. – с недоумением возразил было мужик, но целовальничиха не дала ему продолжать.

– Она пущай у меня недельки две поживет, ну, а осмуху я уж тебе отпущу…

Пармен толкнул меня локтем.

– Ну, так уж и быть, наливай, видно! – после легкого раздумья сказал мужичок, почесывая в затылке.

– Только смотри, Федулай, деньги чтоб беспременно к Успленью, уж это как хочешь!.. – добавила Акулина, направляясь к стойке.

– О господи? Аль уж я… аль уж мы, прости господи, какие!.. восклицал Федулай, стремительно подхватывая кувшин, до сих пор стоявший около дверей.

Пармен восхищенно развел руками и, посмеиваясь, взглянул на меня.

– Орел-баба! – самодовольно произнес он, – с мужиками она – лучше и не надо!.. Любого купца за пояс заткнет.

– Откуда вы ее взяли? – осведомился я.

– С Липецка… Там у мещанина одного – кожами он торгует, шибай, значит… Ну, и не то что какую голую взял, – с достоинством добавил Пармен, – триста целковых деньгами, салоп лисий, платок дредановый, три платья шелковых, перина… Все как есть! – справили хорошо.

– А ведь я, признаться, тогда думал, что вы на Ульяне женитесь! заметил я.

– На какой это-с?

– А помните в Визгуновке-то?

Пармен обиженно усмехнулся.

– Помилуйте-с! Как вы об нас понимаете!.. Разве это возможно-с, чтоб на простой девке жениться… Что это вы говорите такое… Это даже довольно смешно-с… Нешто я полоумный какой… – Он даже засмеялся над наивностью моего предположения.

– Ну, что с нею? Где она теперь? – спросил я.

– Да она померла… Еще в прошлом году померла… Хе-хе-хе! Занятная девка была-с!

– Померла! – воскликнул я.

В этой смерти мне уж почудилась драма во вкусе покойной памяти романтизма, с эффектными сценами ревности, проклятий и т. п., но – увы! – и здесь оказалась вековечная комедия. На вопрос мой, отчего умерла Ульяна, Пармен равнодушно ответил:

– А ей-богу, не могу вам сказать… Говорили тогда, что как, значит, бабы-знахарки трясли ее, ну и затрясли… Это ребенка вытрясают так, ежели роды трудные, – пояснил он мне, направляясь к двери.

– Да разве она была замужем?

– Как же!.. Муж-то у ней еще кочегаром теперь у Селифонт Акимыча, проговорил он на ходу, – так, плевый мужичишка… Что, Акуля, самоварчик-то наставили? – обратился он к жене.

– Закипает небось, – апатично ответила Акуля, и опять загребла полную руку подсолнухов.

Через час я выехал из N ***. Лошади еле плелись под палящими лучами солнца; горячая пыль клубами вилась по дороге и садилась на лицо; Михайло, распустив вожжи, уныло тянул бесконечную песню. «Ивушка, ивушка, зеленая моя… Что же ты, ивушка, не зeлена стоишь?» – любопытствовала песня, «или те, ивушку, солнышком печет? – солнышком печет, частым дождичком сечет?» – предполагала она, и, не дождавшись удовлетворительного ответа с каким-то тоскливым ухарством оповещала знойную степь о том, как коварные бояре «срубили ивушку под самым корешок», как «стали они ивушку потесывати»…

А предо мною печально носился образ Ульяны.