Текст книги "Бунтари и мятежники. Политические дела из истории России"

ДЕЛО ВОСЬМОЕ
Вера Засулич: суд равного над равным

Судебный процесс над Верой Засулич, покушавшейся на жизнь петербургского градоначальника Федора Трепова, стал настоящим триумфом суда присяжных. Коллегия из 12 присяжных заседателей впервые ярко проявила свою независимость, поставив жирную точку в деле, вошедшем в историю отечественного правоведения. Неожиданность вердикта присяжных была настолько велика, что вызвала смятение в рядах обвинителей и безудержную эйфорию среди сторонников подсудимой. Процесс над Засулич явился замечательным примером беспристрастности и состязательности, к которому, как к эталонному образцу, стремились многие служители правосудия, насколько им позволяли внешние обстоятельства и собственное чувство совести.

Появившись в ходе великой судебной реформы 1864 года, суд присяжных стал ее центральным звеном. В нем, как в линзе, отчетливо проявились основные черты пореформенного суда: гласность, открытость, состязательность. Без этих элементов суд присяжных был бы не более чем спектаклем, заранее срежиссированным действом.

Позаимствованный за рубежом и пересаженный на российскую почву, институт присяжных заседателей не только прижился, но и начал играть действительно серьезную роль в отправлении правосудия. К ведению суда присяжных отнесли львиную долю преступлений – порядка четырех сотен статей Уложения о наказаниях уголовных и исправительных, что составило пятую часть от всех «карательных статей». Передача судебных дел на рассмотрение обычных людей потребовало перестройки самих коренных принципов судопроизводства.

Прежде всего, изменился подход к расследованию преступлений. До судебной реформы бытовал розыскной, или инквизиционный, процесс, имевший целью сбор и исследование доказательств причастности обвиняемого к совершению преступления, при этом суд являлся лишь одним из звеньев в единой цепочке следственных действий. После реформирования судебное следствие приобрело состязательный характер, в ходе которого собранные следователями доказательства подвергались критике и независимой оценке. Если в эпоху инквизиционного процесса судебное слушание являлось формальностью и логическим продолжением следствия, то пореформенный суд становился ареной для столкновения аргументов обвинения и защиты. Ранее судья выступал в роли проверяющего, следившего за полнотой и достаточностью собранных доказательств, в новом же суде он принял на себя функции арбитра, который оценивал представленные сторонами сведения и выслушивал их интерпретации.

Изменился порядок проведения судебных слушаний. Молчаливость дореформенного суда сменилась судом гласным. Если прежде судья изучал обстоятельства дела по письменным материалам, которые подготовили для него следователи, то теперь каждый довод должен быть озвучен, каждый представленный документ необходимо было зачитать, допрошенные во время следствия свидетели должны были быть повторно заслушаны. Участники процесса обрели голос. Присяжные заседатели на слух воспринимали позиции сторон и оценивали их убедительность. Неозвученное доказательство не могло быть положено в основу приговора. Это стало важным шагом еще и в свете провозглашенной открытости суда: двери судебных заседаний распахнулись для всех желающих, ограничившись лишь вместимостью судебных залов. Любой заинтересованный мог посетить судебное заседание и услышать процесс во всей его полноте и противоречивости.

Изменился круг обязанностей участников судебных слушаний. Можно сказать, что присяжные заседатели примерили судейские мантии. Теперь функции арбитра разделились между коллегией заседателей и председательствующим судьей. На первых возлагалась задача решить, имело ли место преступление и виновен ли в этом подсудимый. Судье же надлежало провести судебные слушания независимо от влияния участников процесса, предоставив им равные возможности и исключив смещение баланса в ту или иную сторону. Ключевой фигурой процесса стала коллегия присяжных заседателей, к ним обращались представители обвинения и защиты в своих судебных речах, на них были обращены взоры публики в надежде увидеть на их лицах благосклонность или презрение к подсудимому. Они находились в эпицентре бури, когда их забрасывали фактами, версиями, рассуждениями и оценками, чтобы наконец получить искомое решение. Все крутилось вокруг них.

Новое устроение процесса возвысило сторону защиты и действительно противопоставило ее традиционному обвинительному укладу судопроизводства. Адвокаты, или, как было принято их называть, присяжные поверенные, получили возможность собирать и представлять доказательства в оправдание своих подопечных. Они становились полноценной активной стороной процесса, способной поспорить с выводами следствия и убедить судью и присяжных заседателей в невиновности подсудимого.

По другую сторону барьера оформилась фигура государственного обвинителя. Функции обвинения в судебном процессе поддерживал прокурор, кандидатуру которого подбирали исходя из сложности и общественной значимости дела. Неудивительно, что возросшее значение защитника и обвинителя способствовало появлению как в адвокатских кругах, так и среди прокурорских служащих целой когорты блестящих представителей. Даже спустя время вызывают восхищение судебные речи В. Д. Спасовича, Ф. Н. Плевако, П. А. Александрова, С. А. Андреевского, В. И. Жуковского. Последних троих судьба прямо или косвенно связала с делом Засулич: адвокат Александров участвовал в деле в качестве защитника, а прокуроры Андреевский и Жуковский предупредительно отказались поддерживать обвинение.

Возвращаясь к суду присяжных, стоит отметить важную деталь – он формировался по всесословному принципу, означавшему несение «присяжной повинности» представителями всех сословий общества. В одной коллегии присяжных заседателей могли находиться представители мещан, крестьян, купечества и дворянского сословия. С одной стороны, такой разношерстный состав приводил к усреднению взглядов на подсудимого и вменяемое ему преступление. Рассмотрение дела становилось более объективным, а его исход – более справедливым. С другой стороны, коллегия присяжных несла на себе отпечаток преобладавших в обществе настроений, которые могли придавать судебному процессу некоторые особенности. К примеру, на волне недовольства государственной бюрократией и должностными злоупотреблениями суды присяжных в России имели склонность выносить решения в пользу подсудимых, чьи действия были вызваны провоцирующим поведением чиновников. В 1867 году первым подобным процессом стало дело мелкого чиновника Протопопова, ударившего самодура-начальника. Присяжные признали его находившимся «в помрачении ума» и оправдали.

Выносимые вердикты показали пугающую силу реформированного суда, что, в конечном итоге, убедило власти отказаться от подобных экспериментов и исключить из компетенции суда присяжных рассмотрение резонансных преступлений, главным образом направленных против государственной службы и существовавшего политического строя. Рассмотрением политических дел занималось Особое присутствие Правительствующего сената, состоявшее из проверенных и преданных власти сенаторов. Этим обеспечивалась скорость и, что важно, контролируемость принятия судебных решений. Несмотря на то, что политические процессы неизменно находили в обществе живой отклик, как правило, их результатом ожидаемо становилось вынесение обвинительного приговора. Чиновники не могли допустить принижения самодержавной власти даже со стороны законного и справедливого суда.

К моменту рассмотрения дела Засулич уже отгремели судебные процессы над группой рабочих и интеллигенции, объединившихся в тайное общество с целью пропаганды революционных идей в рабочей среде («Процесс пятидесяти») и участниками «хождения в народ», состоявших в разрозненных революционных кружках, но волею обвинителей собранных на одной скамье подсудимых («Процесс ста девяноста трех»). В ходе рассмотрения этих дел в Особом присутствии Сената у обвинителей уже возникали сложности с недостатком доказательств против некоторых подсудимых, что привело к их оправданию. В условиях контролируемого судебного процесса оправдательный приговор расценивался как бедствие для полицейской системы империи, но в этих делах оправдание выступало необходимой жертвой в угоду видимой справедливости суда и исправления абсурдной ситуации.

Все нити управления судебными и прокурорскими учреждениями стягивались к министру юстиции графу К. И. Палену. На посту главы ведомства он сменил князя С. Н. Урусова, короткое пребывание которого в должности министра юстиции наметило тенденцию к ограничению достижений его предшественника Замятнина, организатора и активного сторонника великой судебной реформы. Князь Урусов выступил своего рода проводником между «замятнинским» временем масштабных судебных преобразований и «паленским» периодом их постепенного сворачивания. Отношение Палена к главному пореформенному достижению – суду присяжных – ярко иллюстрировали строчки его современника, поэта и писателя А. К. Толстого:

«Мы дрожим средь наших спален,

Мы дрожим среди молелен,

Оттого что так граф Пален

Ко присяжным параллелен!

Всяк боится быть застрелен,

Иль зарезан, иль подпален,

Оттого что параллелен

Ко присяжным так граф Пален.»

Министр юстиции создал вокруг себя надежную систему контроля за ведением судебных дел. Он инициировал назначение лучших прокуроров на слушания наиболее резонансных дел. При личном или опосредованном общении с председательствующим судебного заседания, членами Особого присутствия Сената и иными участниками процесса он обсуждал желаемые варианты исхода судебного спора. В ряде случаев Пален допускал откровенный подлог доказательств и передергивание фактов. Это, однако, не мешало ему приближать к себе достойных людей, выступающих за неукоснительное соблюдение принципов и подходов, заложенных во времена судебных преобразований. Стремясь услышать голос «судебной совести», Пален перевел в столицу на тот момент товарища прокурора Харьковского окружного суда, а в будущем знаменитого судебного деятеля и сенатора А. Ф. Кони. На глазах последнего разворачивались события, предваряющие покушение Засулич на петербургского градоначальника Трепова. Впоследствии Кони удивительным образом сыграл важнейшую роль в этом громком деле.

Истинная история события началась задолго до собственно покушения. 13 (25) июля 1877 года при посещении дома предварительного заключения Трепов приказал высечь розгами арестанта, не снявшего в его присутствии шапки. Жертву звали Архип Емельянов, но на тот момент он скрывал свое настоящее имя под псевдонимом А. С. Боголюбов.

Участники подпольных кружков часто брали себе вымышленные имена для конспирации. Будучи студентом, Емельянов-Боголюбов влился в ряды второго состава революционной организации «Земля и воля» и активно участвовал в ее деятельности. За полгода до случая в арестантском доме Боголюбова задержали на массовой политической демонстрации рабочих, студентов и интеллигенции на Казанской площади столицы. По итогам судебных процедур он получил 15 лет каторжных работ. Перед отправкой на каторгу Боголюбов содержался в доме предварительного заключения, где в тот злосчастный день во время прогулки в арестантском дворе попался на глаза петербургскому градоначальнику. Приказ Трепова и последовавшее наказание вызвали возмущение заключенных, ставших невольными свидетелями свершившегося беззакония.

В своих воспоминаниях Кони приводил подробное описание этого инцидента, запустившего механизм преступления:

«Оказалось, что Трепов, приехав часов в десять утра по какому-то поводу в дом предварительного заключения, встретил на дворе гуляющими Боголюбова и арестанта Кадьяна. Они поклонились градоначальнику; Боголюбов объяснялся с ним; но когда, обходя двор вторично, они снова поравнялись с ним, Боголюбов не снял шапки. Чем-то взбешенный еще до этого, Трепов подскочил к нему и с криком: «Шапку долой!» – сбил ее у него с головы. Боголюбов оторопел, но арестанты, почти все политические, смотревшие на Трепова из окон, влезая для этого на клозеты, подняли крик, стали протестовать. Тогда рассвирепевший Трепов приказал высечь Боголюбова и уехал из дома предварительного заключения. Сечение было произведено не тотчас, а по прошествии трех часов, причем о приготовлениях к нему было оглашено по всему дому. Когда оно свершилось под руководством полицмейстера Дворжицкого, то нервное возбуждение арестантов, и преимущественно женщин, дошло до крайнего предела. Они впадали в истерику, в столбняк, бросались в бессознательном состоянии на окна и т. д.»

Телесные наказания были в большинстве своем отменены в 1863 году. В исключительных случаях их позволялось применять к каторжанам только во время следования по этапу и по месту отбывания наказания. Сечение розгами арестанта, еще находившегося в доме предварительного заключения, закон не допускал, и потому слухи о бессудной расправе вызвали широкое возмущение в российском обществе. На волне всеобщего негодования 24 января (5 февраля) 1878 года на прием к Трепову пришла женщина и дважды выстрелила в него из револьвера. Причиненные ранения, впрочем, не стали смертельными, и спустя некоторое время петербургский градоначальник вернулся к исполнению своих обязанностей.

Нападавшую задержали на месте. Ею оказалась Вера Засулич, участница революционных кружков, неоднократно проходившая подозреваемой в делах о революционной пропаганде, создании тайного общества и подготовке мятежа. С учетом такого революционного прошлого покушение Засулич на жизнь представителя власти как ответ на его должностной поступок, несомненно, имело политический подтекст и было направлено против государственного порядка. Дело должно было попасть на рассмотрение Особого присутствия Сената. В таком случае судьбу подсудимой уже можно было считать предрешенной. Но по стечению обстоятельств дело было передано в обычный Петербургский окружной суд для слушания с участием коллегии присяжных заседателей. Это давало надежду на некоторое смягчение приговора.

Следствие и предстоящий суд находились под неусыпным контролем министра юстиции графа Палена. Он изначально не хотел видеть в деле Засулич политических мотивов, чтобы не придавать большого значения ее действиям в глазах публики и окружении императора. Судебное слушание и обвинительный вердикт присяжных заседателей должны были отобразить народное порицание преступному поведению подсудимой. Но постепенно уверенность Палена в намечаемом исходе дела стала угасать.

Первым признаком приближающейся катастрофы послужил отказ видных прокурорских служащих поддерживать обвинение. Товарищи прокурора Андреевский и Жуковский один за другим выразили неготовность «громить Засулич». Жуковский обосновал свой отказ политическим характером преступления: его участие поставило бы в сложное положение его брата, проживавшего за границей в Женеве. Андреевский же задал вопрос о возможности ссылаться в процессе на неправомерные действия Трепова и, получив отрицательный ответ, резюмировал: «В таком случае я вынужден отказаться от обвинения Засулич, так как не могу громить ее и умалчивать о действиях Трепова. Слово осуждения, сказанное противозаконному действию Трепова с прокурорской трибуны, облегчит задачу обвинения Засулич и придаст ему то свойство беспристрастия, которое составляет его настоящую силу…» В итоге на непопулярную роль обвинителя был назначен невзрачный товарищ прокурора К. И. Кессель, которого еще до начала процесса пугала незавидная участь пасть под натиском более талантливого и ловкого защитника.

На сторону защиты был определен присяжный поверенный Александров. Он всего за пару лет до дела Засулич перешел в адвокатуру с прокурорского поприща, но уже успел поучаствовать защитником в «процессе ста девяноста трех» и ряде других судебных разбирательств. За столь короткое время он зарекомендовал себя сильным судебным представителем, владеющим незаурядным ораторским мастерством. Позднее публицист и издатель Б. Б. Глинский так охарактеризовал его судебные качества: «Александров являлся блестящим оратором, сумевшим соединить совершенство формы с глубиною содержания, гармонически соединить все внутренние приёмы ораторского искусства и представить стройное здание защиты, которое в своей композиции надолго будет служить образцом грядущим поколениям адвокатуры». Такой защитник в любые времена мог стать головной болью для обвинения.

Но самый большой удар постиг Палена, когда он не получил гарантий осуждения Засулич от председательствующего суда, коим был утвержден его бывший подчиненный по министерству юстиции, а ныне глава Петербургского окружного суда Кони. На министерской службе Кони и Пален нередко придерживались противоположных взглядов, что провоцировало неприятие позиции собеседника и споры на почве взаимного непонимания. Со временем атмосфера только накалялась. Кульминацией стал их разговор в тот злосчастный день, когда случились события в доме предварительного заключения. В ходе обмена колкостями Пален высказал свое отношение к поступку Трепова и раскрыл свою причастность к нему: «…нахожу, что он [Трепов. – Прим. автора] поступил очень хорошо; он был у меня, советовался, и я ему разрешил высечь Боголюбова […] надо этих мошенников так!» На слова Кони о беспорядках, происходивших в арестантском доме, Пален с раздражением ответил:

«Надо послать пожарную трубу и обливать этих девок холодной водой, а если беспорядки будут продолжаться, то по всей этой дряни надо стрелять! Надо положить конец всему этому […] я не могу этого более терпеть, они мне надоели, эти мошенники!»

После этой перепалки отношения Кони и Палена стали предельно нетерпимыми, рабочие контакты свелись к кратким докладам и передаче документов. Узел взаимных претензий окончательно затянулся, когда Пален фактически отказал Кони в логичном для него назначении на освободившуюся должность директора департамента. Тем временем Кони ожидал возможности перейти на желаемое им судебное поприще, и, наконец, в декабре 1877 года он был назначен председателем Петербургского окружного суда. По воле случая выстрел Засулич произошел в тот же день, когда Кони принимал дела на своей новой должности. Чуть более чем через два месяца после вступления в должность ему уже предстояло рассматривать это дело в открытом заседании, став одним из вершителей судебной истории страны.

Получив назначение председательствующим на процесс Засулич, Кони испытал немалое давление со стороны министра юстиции. Пален хотел получить заверения в том, что новоиспеченный судья, пользуясь своим положением, повлияет на присяжных заседателей. Кони решительно отверг всякое воздействие, сравнив роль судьи с ношением святых даров: «Председатель – судья, а не сторона, и, ведя уголовный процесс, он держит в руках чашу со святыми дарами. Он не смеет наклонять ее ни в ту, ни в другую сторону – иначе дары будут пролиты…» Поняв безнадежность своего предложения и предвидя высокую вероятность оправдательного приговора, Пален высказал последнюю просьбу: «Дайте мне кассационный повод на случай оправдания?» Пален надеялся, что Кони умышленно нарушит процедуру ведения дела, что станет основанием для отмены приговора в кассационном порядке. «Я председательствую всего третий раз в жизни, ошибки возможны и, вероятно, будут, но делать их сознательно я не стану, считая это совершенно несогласным с достоинством судьи, и принимаю такое предложение ваше просто за шутку…» – на этом Кони завершил неприятный разговор.

31 марта (12 апреля) 1878 года в 11 часов в Петербургском окружном суде открылось судебное заседание по обвинению В. И. Засулич в покушении на «убийство с обдуманным заранее намерением или умыслом». Наряду с председателем А. Ф. Кони дело рассматривали судьи В. А. Сербинович и О. Г. Дена. Коллегия присяжных заседателей включала девятерых чиновников и по одному представителю от дворянства, купечества и свободных профессий (художник). Обвинение поддерживал товарищ прокурора Кессель, на стороне защиты выступал присяжный поверенный Александров. Помимо основных действующих лиц, в зале судебных заседаний находилась также многочисленная публика: журналисты, лица, порицавшие или сочувствовавшие Засулич, и просто любопытные зрители.

В ходе допроса подсудимая призналась в нападении на петербургского градоначальника: «Я признаю, что стреляла в генерала Трепова, причем, могла ли последовать от этого рана или смерть, для меня было безразлично». По ее словам, мотивы поступка лежали в плоскости «боголюбовской истории»:

«О происшествии 13 июля и о мотивах его я слышала в Петербурге от разных лиц, с которыми встречалась. Рассказывали о том, как в камеры врывались солдаты, как сажали в карцер; потом я слышала, что Боголюбову было дано не 25 ударов, а наказывали, пока не окоченел. Я по собственному опыту знаю, до какого страшного нервного напряжения доводит долгое одиночное заключение…». Беспощадность наказания невинного человека вынудила ее принять ответные меры: «Мне казалось, что такое дело не может, не должно пройти бесследно. Я ждала, не отзовется ли оно хоть чем-нибудь, но все молчало, и в печати не появлялось больше ни слова […] Тогда, не видя никаких других средств к этому делу, я решилась, хотя ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над человеческой личностью.»

Прояснение мотивов преступления позволило рассматривать поведение Засулич в свете права на необходимую оборону. Уложение о наказаниях уголовных и исправительных не вменяло в вину «употребление силы и каких бы то ни было мер для отражения нападения, равно и нанесение притом нападающему ран, увечья и самой смерти», совершенные в ходе необходимой личной обороны (статья 101). При этом, употребление мер необходимой обороны дозволялось «не только для собственной своей защиты, но и для защиты других, находящихся в таком же положении» (статья 103).

Нормативное содержание права необходимой обороны, однако, не распространялось на действия государственных служащих в связи с исполнением их служебных обязанностей. В ходе судебных слушаний стороне защиты предстояло доказать, что действия Засулич представляли собой акт необходимой обороны против самочинного приказа о сечении розгами неповинного арестанта. С этой целью, по инициативе адвоката в судебное заседание были вызваны очевидцы событий в доме предварительного заключения. Они могли подробно рассказать об исполнении незаконного приказа и, тем самым, усилить позицию о невиновности подсудимой.

Стороне обвинения, наоборот, требовалось акцентировать внимание присяжных заседателей на выстрелах Засулич и обосновать преступность ее поведения независимо от событий полугодовой давности, произошедших в доме предварительного заключения. Стоит отдать должное товарищу прокурора Кесселю, в ходе процесса он последовательно придерживался этой стратегии. «Я обвиняю подсудимую Засулич в том, что она имела заранее обдуманное намерение лишить жизни градоначальника Трепова и что 24 января, придя с этой целью к нему на квартиру, выстрелила в него из револьвера» – так в судебной речи Кессель обозначил главную линию рассуждений и потом уже нанизывал на нее различные факты. В обоснование преступного умысла подсудимой он приводил, казалось, убийственные доводы: Засулич использовала один из самых сильных револьверов, приобрела его заблаговременно, стреляла в упор, могла находиться под впечатлением от боголюбовского дела, но «каждый общественный деятель, кто бы он ни был, имеет право на суд законный, а не на суд Засулич». Перечисленные аргументы отличались прямотой и непреложностью – верный способ сохраниться в памяти присяжных заседателей.

На фоне логически выверенной речи обвинителя выступление адвоката Александрова выглядело эмоциональным экспромтом. С первых же слов он захватил внимание участников судебного заседания и многочисленных слушателей. Александров ожидаемо начал речь с выяснения мотивов поведения Засулич, имевших исток в событиях расправы над арестантом Боголюбовым. Здесь он привел замечательный рассказ о русской розге, все еще не искорененной в головах власть предержащих:

«Вера Ивановна Засулич принадлежит к молодому поколению. Она стала себя помнить тогда уже, когда наступили новые порядки, когда розги отошли в область преданий. Но мы, люди предшествовавшего поколения, мы еще помним то полное господство розг, которое существовало до 17 апреля 1863 г. Розга царила везде: в школе, на мирском сходе, она была непременной принадлежностью на конюшне помещика, потом в казармах, в полицейском управлении […] В книгах наших уголовных, гражданских и военных законов розга испещряла все страницы. Она составляла какой-то легкий мелодический перезвон в общем громогласном гуле плети, кнута и шпицрутенов. Но наступил великий день, который чтит вся Россия, – 17 апреля 1863 г., – и розга перешла в область истории. Розга, правда, не совсем, но все другие телесные наказания миновали совершенно. Розга не была совершенно уничтожена, но крайне ограничена. В то время было много опасений за полное уничтожение розги, опасений, которых не разделяло правительство, но которые волновали некоторых представителей интеллигенции. Им казалось вдруг как-то неудобным и опасным оставить без розг Россию, которая так долго вела свою историю рядом с розгой, – Россию, которая, по их глубокому убеждению, сложилась в обширную державу и достигла своего величия едва ли не благодаря розгам. Как, казалось, вдруг остаться без этого цемента, связующего общественные устои? Как будто в утешение этих мыслителей розга осталась в очень ограниченных размерах и утратила свою публичность. […] Когда в исторической жизни народа нарождается какое-либо преобразование, которое способно поднять дух народа, возвысить его человеческое достоинство, тогда подобное преобразование прививается и приносит свои плоды. Таким образом, и отмена телесного наказания оказала громадное влияние на поднятие в русском народе чувства человеческого достоинства.»

В эпоху, когда общество уже полтора десятка лет не знало телесных наказаний, каждый случай сечения розгами становился известен публике и широко обсуждался в печати. Узнав о вопиющем случае порки из газет, Засулич попала под впечатление от прочитанного, как всякий ее современник в подобной ситуации. Но еще более поразило ее отсутствие реакции высших властей на позорный приказ градоначальника. Прибыв в сентябре 1877 года в Петербург, Засулич узнала ужасные подробности наказания, совершенного на глазах возмущенных арестантов как бы в насмешку над их чувствами и человеческим достоинством. Александров нарисовал пугающую картину экзекуции, наполнив ее языческим сюжетом жертвоприношения и красками животной беспощадности:

«Восставала эта бледная, испуганная фигура Боголюбова, не ведающая, что он сделал, что с ним хотят творить; восставал в мыслях болезненный его образ. Вот он, приведенный на место экзекуции и пораженный известием о том позоре, который ему готовится; вот он, полный негодования и думающий, что эта сила негодования даст ему силы Самсона, чтоб устоять в борьбе с массой ликторов, исполнителей наказания; вот он, падающий под массою пудов человеческих тел, насевших ему на плечи, распростертый на полу, позорно обнаженный несколькими парами рук, как железом, прикованный, лишенный всякой возможности сопротивляться, и над всей этой картиной мерный свист березовых прутьев, да также мерное счисление ударов благородным распорядителем экзекуции. Все замерло в тревожном ожидании стона; этот стон раздался, – то не был стон физической боли – не на нее рассчитывали; то был мучительный стон удушенного, униженного, поруганного, раздавленного человека. Священнодействие совершилось, позорная жертва была принесена!..»

Равнодушное молчание и бездействие властей создали у Засулич потребность нарушить тишину и в полной мере обратить внимание общества и государства на недопустимое потворство сумасбродной силе и произволу. Вопреки мнению обвинителя, выстрелы Засулич вовсе не преследовали намерение причинить градоначальнику увечье или смерть. Они должны были стать открытым протестом против самоуправства и безнаказанности. По версии защиты, судебные слушания имели намного большее значение, нежели определение дальнейшей судьбы подсудимой. Процесс должен был дать общественную оценку действиям Трепова, который с легкой руки адвоката предстал в глазах слушателей главным виновников случившихся событий.

Заключительные слова Александров резонно адресовал коллегии из 12 человек как представителям общества, карающего истинного злодея и милующего невинного:

«Господа присяжные заседатели! Не в первый раз на этой скамье преступлений и тяжелых душевных страданий является перед судом общественной совести женщина по обвинению в кровавом преступлении. Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазнителям; были женщины, обагрявшие руки в крови изменивших им любимых людей или своих более счастливых соперниц. Эти женщины выходили отсюда оправданными. То был суд правый, отклик суда божественного, который взирает не на внешнюю только сторону деяний, но и на внутренний их смысл, на действительную преступность человека. Те женщины, совершая кровавую расправу, боролись и мстили за себя. В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, – женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею, во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни. Если этот мотив проступка окажется менее тяжелым на весах общественной правды, если для блага общего, для торжества закона, для общественной безопасности нужно призвать кару законную, тогда – да совершится ваше карающее правосудие! Не задумывайтесь! Не много страданий может прибавить ваш приговор для этой надломленной, разбитой жизни. Без упрека, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и утешится тем, что, может быть, ее страдания, ее жертва предотвратила возможность повторения случая, вызвавшего ее поступок. Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самых мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва. Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и остается только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников.»

Судебные прения завершились. Перед тем как присяжные заседатели покинули зал для обсуждения и вынесения приговора, председатель Кони сказал им напутственное слово. Он напомнил вопросы, поставленные перед присяжными заседателями, рассказал о подходах, которым целесообразно было следовать при оценке доказательств, подчеркнул основные моменты, чтобы они не ускользнули от внимания присяжных. Сидя в кресле председателя суда, Кони видел в поступках Трепова и Засулич живое воплощение идей, высказанных им на заре своего профессионального пути в работе «О праве необходимой обороны» (изд. 1866 года). Обстоятельства дела Засулич удивительным образом отобразили ключевые выводы его труда, и, возможно, Кони рассчитывал на их смелое применение.