Текст книги "Русские народные сказки"

23. Братья

Жили были два брата, сироты круглые. Рано умерли у них отец с матерью, и остались дети по шестому да по седьмому годочку.

Жить им было тяжело, родных у них никого не было, вот и пришлось им идти в чужие люди, хлеб добывать. Зиму они кое-как Христовым именем перебивались, а как пришла весна, они и нанялись подпасками к пастуху мирское стадо пасти.

Выросли дети, стали в возраст женихов выходить, младший брат и говорит старшему:

– Что ж, братец, полно нам пастухами быть, пора нам и к крестьянскому делу руки приложить. Пойдем, наймемся к нашему брату-мужику в работники.

Подумал-подумал старший брат, да и говорит:

– Вот что, братец: ты там, как хочешь, иди в работники, а я в монастырь поступлю, хоть сторожем у ворот, и стану грехи свои перед Богом замаливать.

Порешили на том братья, сшили себе сумки дорожные, хлеба на дорогу взяли и пошли из родного села.

Ну, вот шли они долго ли, коротко ли, – остановились на перекрестке передохнуть, закусили, младший брат и спрашивает:

– Ну, братец, дороги наши врозь идут, ты направо пойдешь, а я – налево. Где же мы с тобой хоть когда-нибудь встретимся, ежели встоскуется друг по дружке?

– А вот что, братец миленький, – отвечает старший брат, – как возьмет тебя за сердце горе лютое, приходи ты ко мне в монастырь. Ты по чужим людям жить будешь, – где же мне тебя разыскивать, а меня ты в монастыре легко, когда захочешь, найдешь.

– Ну, ладно! – говорит младший брат.

Вот они посидели еще на камешке, поговорили кое о чем, поплакали вместе, обнялись на прощанье, и пошел каждый из них своей дорогой.

Зашел младший брат по дороге в одну деревню и остановился ночевать в избушке, у самой околицы, которая с виду неказистой и поменьше других была. А жила тут молодая вдова, и было у ней семеро ребят мал-мала меньше.

Вот разговорился мужик с вдовой; она его и спрашивает:

– Ты, паренек, не в батраки ли наниматься идешь?

– В батраки и есть, – говорит Иван.

– Наймись ко мне.

– Что ж, все одно. А где ж у тебя хозяин большак?

– Да я, родимый, вдова горькая. Мне одной впору с ребятами малыми управиться. Сделай божескую милость, останься у нас работником.

– Так-то оно так, – говорит мужик, – да я больше в пастухах служил, работы крестьянской вовсе не знаю, – как же мне у тебя всё хозяйство вести? Я вон ни сохи, ни бороны справить не могу…

– Ничего, родимый, – говорит баба, – образуется… А я ужо старичка принайму, он и соху наладит, и борону, и тебя работе обучит. А коли тебе всё едино, где ни жить, так сделай милость, останься у меня. Пожалей хоть сироток. Тоже ведь люди Божьи, за что же им теперь со мной заодно пропадать?.. Ты хоть годок у нас поживи!..

И согласился мужик, остался у неё жить, дело повел исправно, от работы не отлынивал. Прошел год, и начал малый собираться уходить. И опять стала вдова горькая его слезно просить:

– Останься еще хоть на годик. Чего тебе, не всё ли равно, где работы искать? Пожалей ребятишек, сирот горьких!..

Подумал-подумал мужик и остался жить у вдовы ещё на год.

Ну, вот так и прожил мужик год за годом все пятнадцать лет. И за это время всё хозяйство он на ноги поставил, не одну копейку на вдову да на сирот горьких скопил. И дожил он до того, что сироты подросли, и; пришла пора старшего сына вдовы женить. Вместе они с бабой столковались о том, невесту подыскали и свадьбу честь-честью справили. А после свадьбы мужик и говорит вдове:

– Ну, хозяйка, теперь у тебя в доме и работник свой есть, и работница. Справитесь вы ужо и без меня. Отпусти же ты меня, потому как ноет-болит у меня сердечушко по брате моем родимом, и хочется мне с ним повидаться.

И только сказал он это, упали ему в ноги вдова и сын её; и говорит ему вдовьин сын:

– Был ты нам заместо отца родного; поднял из бедности нас, сирот, с матерью, и теперь на свадьбу меня вместо отца родного благословил. Останься, поживи еще с годок, научи нас с молодой женой, как нам жить и работать. Хорошо, ежели молодуха ко двору пришлась, и мы ладно жить будем; а, ну, как задурит она у нас? Что мне тогда с ней делать? Ну, а будешь ты у нас жить, – она тебя посовестится, а там попривыкнет, – и ты тогда ступай с Богом, куда знаешь.

И снова пожалел работник молодых и старуху-мать и остался у них жить и еще один год с ними прожил. Вот прожил он последний год и стал у старухи расчета просить, а всего, выходит, прослужил он у неё ни много ни мало, а семнадцать лет.

Достала вдовица все деньги, что у неё были, высыпала ему на стол и говорит:

– Уж не знаю, добрый человек, как я и расплачиваться с тобой буду. Бери себе всё, что у нас есть, а если не хватит чего, так когда воротишься к нам, мы тебе ещё додадим.

Подумал-подумал Иван, пожалел их обижать, взял всего-навсего один целковый, одежонку собрал, помолился Богу, простился со всеми и пошёл в путь-дорогу.

Пошла и вдова с детьми его провожать; вёрст пять они с ним шли; пришло время расставаться; упали они перед Иваном на колени и заплакали горькими слезами и говорят:

– Ступай проведай старшего брата а потом к нам опять возвращайся и живи с нами до смертного часа. А как придет время, да призовет тебя Господь, мои дети тебя похоронят, потому что был ты им ближе отца родного.

Вот приходит Иван в монастырь куда его старший брат спасаться ушёл; в церкви служба шла; Иван стал на паперти, молится, – и не столько молится, сколько вокруг себя озирается, брата своего высматривает. Только нигде брата видом не видать, ни среди монахов, ни среди послушников. Опечалился Иван, не знает, что и подумать; вышел из церкви, встал около ограды в воротах и горько плачет-разливается.

– Господи, – взмолился Иван, – открой мне, грешному, жив ли мой брат, или в живых его уже нет? И укажи мне, Господи, что ежели он жив, то как мне с ним повидаться, а если умер, то научи меня помолиться за его душу.

И только подумал он этак, как походит к нему старичок и спрашивает:

– О чём ты, добрый человек, плачешь?

– Ох, – говорит Иван, – старец Божий!.. Семнадцать годов прошло, как расстались мы с брательником, и с того времени ни разу не видались мы с ним. Я-то на деревне остался крестьянствовать, а он сюда, в монастырь, ушел на послушание. А нынче пришел я сюда проведать его, и нигде не могу найти его.

– Подожди-ка тут вот, у ворот, – говорит Ивану старичок, – и смотри на того, кто из собора сейчас пойдет. Это твой брат и есть!..

Поклонился мужик старцу неведомому земно, а тот и из глаз пропал.

Поднялся мужик на ноги, оглянулся, а из собора apxиepeй идёт. Одёжа на нём золотом, как жар, горит; на голове шапочка круглая, вся самоцветами усажена.

Он идет, посохом подпирается, а под руки его два дьякона поддерживают, в келью его ведут.

Поклонился мужик-Иван apxиepeю земно, и заметил его apxиepeй, оглянул его и говорит:

– Иди за мной!..

Идет Иван за apxиepeем, а сам диву дается: «Господи, Боже мой! Да неужели же брательник мой apxиepeем стал!.. Как я с ним говорить буду, – у меня и язык не повернется!..»

Вошли они в келью, и видит Иван, приняли дьяконы у apxиepeя посох, шапочку диковинную на рожок повесили, ризы – на другой рожок, что в стену вбит был. Потом кресло apxиepeю пододвинули и ушли.

Помолчал apxиepeй немного и спрашивает брата:

– Ну, сказывай, братец, где ты жил, что делал за эти семнадцать лет, как мы с тобой расстались?..

– Да что, братец родимый, ваше преосвященство, – говорит мужик, – расстался я с тобой, пошел в ближнюю деревню и нанялся работником к одной вдовице убогой. Было у неё семеро ребятишек один другого меньше. И прожил я на этом месте семнадцать лет, пока ребятишки на ноги не поднялись. Прошлым годом старшего сына вдовина поженили, теперь всё хозяйство на лад пошло. Вот те и вся моя жизнь!..

Усмехнулся apxиepeй, помолчал и спрашивает:

– А много ль, братец, денег ты за семнадцать годов за работу получил?

– Отдавала мне старуха всю свою казну на прощанье, да я не взял: что ж, думаю, сирот со вдовой забижать? Взял я у неё один целковый себе на дорогу, – только и всего.

Покачал головой apxиepeй.

– Эх, ты, деревенщина!.. Да как же это ты семнадцать лет прожил, столько трудов на себя принял, а всего только один целковый заработал? Ни одежи на тебе не справлено, ни обувки нет… За семнадцать-то лет мог бы ты скопить что-нибудь про черный день, а ты рот разевал?..

– Ваше преосвященство, братец родимый, чай, они меня не бросят и без угла не оставят. Они и то, как уходил я, на коленках просили, чтобы я вернулся к ним жить, и жиль бы у них до самой смерти.

– Так-то, так, братец, – а всё они не твои кровные дети, на них надеяться нельзя!.. То ли примут тебя на житье, то ли вон выгонят… А ты на меня посмотри. И казна у меня богатая есть, и почёт мне ото всех, и уваженье!.. Вот сам видишь, – дослужился я до того, что меня в дом Божий под руки ведут, и оттуда домой тоже под руки, да не простые служки, а дьякона!.. Вот оно что!..

Вздохнул Иван и говорит:

– Всякому своё счастье, братец; всякому, скажем, линия своя идёт.

A apxиepeй и утерпеть не может, чтоб о себе ещё не поговорить.

– Да, и на свете белом живу я хорошо, и на том свете не плоше этого жить буду. Ты вон погляди, какая для меня усыпальница устроена, золотом вся изукрашена, пеленой устлана, а поверх покровом прикрыта; а покров-то кованого золота!.. Любо, что ль?!

Подошел apxиepeй к усыпальнице, открыл крышку и говорит:

– Ну, гляди, я вот лягу в нее, а ты меня пеленой одень, а поверх того покровом, и полюбуйся на меня, каков я лежать буду. А потом и крышку надо мной покрой.

Вот он улегся в гробу, а Иван и закрыл его крышкой. И случилось тут диво-дивное, чудо-чудное!.. Расступился пол, и стала усыпальница с архиереем в ямину опускаться. Схватился, было, Иван за краешек, удержать его хотел, да не сдержал. Провалился гроб под землю, а над ним пол опять заровнялся…

Обомлел Иван, и жалко ему стало брата. Упал он на колени пред иконой и взмолился жалобно:

– Господи! услышь меня, верни брательника, потому что из-за меня, окаянного, и погибель его пришла… И теперь без покаянья ему и умереть пришлось…

Молится Иван, обливается слезами горючими… И слышит он вдруг, что промолвила ему голосом человечьим икона с божницы:

– Полно, раб мой, не плачь, не горюй!..

– Господи, как же мне не плакать, как мне не горевать, ежели из-за меня братец любимый погибель принял?

И отвечает ему снова икона:

– Полно, не надо… А вот как ударят в колокол к вечерне, ты надень шапочку с самоцветами и в ризу облекись. Придут к тебе дьяконы и поведут тебя в собор и поставят перед престолом. И ты будешь за брата службу править.

– Господи, – плачется Иван, – да что же я перед престолом делать буду? Чай, я – человек неграмотный, читать не могу, и ни единой молитвы не знаю!..

А голос ему опять отвечает:

– Не крушись о том, а как будешь ты у престола стоять, возьми самую большую книгу, погляди в нее, и сразу поймешь ты, как службу править, все равно, как брат твой.

Ну, вот, ударили в большой колокол к вечерне. Умылся Иван, облек ризы apxиepeйские, шапочку с самоцветами надел, сел на кресло и сидит, пригорюнился. «Вот, – думает, – придут дьякона, узнают меня, – и ног-то отселе не унесешь!..»

Пришли дьякона, поклон ему отвесили, взяли под руки, ввели в алтарь и поставили перед престолом. А Иван взял самую большую книгу, глянул в нее, и словно все открылось ему, стало понятно ему, словно всю жизнь он за apxиepeя службу правил. Отслужил вечерню Иван, и никто не признал в нем подмененыша, – apxиepeй – и apxиepeй, только служит так, что слезы к горлу подступают. А после вечерни опять дьякона его под руки взяли и отвели в келью.

Всю ночь глаз не смыкал Иван, всю ночь за брата молился.

На утро отслужил Иван обедню за apxиepeя, а потом и вечерню. А как вернулся он назад в келью, да остался один, – снова на колени пал и стал молиться за брата, – и в те поры пол расступился, и поднялась усыпальница apxиepeева из-под земли в келью. И послышался Ивану братнин голос из усыпальницы:

– Открой, братец, крышку поскорее!..

Бросился Иван к нему, откинул покров, крышку поднял и вывел брата из гроба.

И упал apxиepeй в ноги мужику.

– Прости, – говорит, – братец родименький! Наказал меня Господь за гордыню мою, за то, что я осмелился тебя осудить, а себя безмерно возвеличил. А как взял Господь меня на тот свет, – и тут понял я, что твоя заслуга пред Богом дороже и угоднее Ему, чем моя!.. И не пущу я тебя к сиротам, – чай, они выросли уж, на ноги стали. А ты со мной оставайся, подсоби мне грех мой перед Господом замолить!..

И остался Иван в монастыре. Так оба брата там жили до последнего своего часа.

24. Леший-нянька

Жили-были на деревне мужик да баба, и быль у них маленький ребенок. Пришло страдное время, жнитво, и стали мужик с бабой ходить на работу, а поле-то их было версты за три от деревни.

Малого ребеночка одного дома оставить нельзя, ну, баба и брала его с собой на работу. Там они ребеночка в зыбке повесят под кустом, а сами, знай, жнут да жнут.

Вот только раз баба с мужиком заработались до сумерек. Никто первый работу кончать не хотел; мужик молчит, а баба думает: «Не пойду я одна домой, пока он жнёт!» Вот как стало темнеть, мужик и говорит:

– Ступай, баба, домой, да собери ужинать…

Вскинула баба серп на плечо и пошла ко дворам, а про ребенка в зыбке и забыла.

Мужик-то это заприметил да подумал, что жена нарочно ребенка оставила, чтобы он его вместо неё домой снес. «Ну, ладно же, – думает, – коли так, я тоже его с собой не возьму. Не замай она из дому еще разок за ним сбегает!..»

Пришел мужик домой, а баба уж и ужин собрала; сели они за стол, баба глянула, где люлька висела, да как крикнет:

– Кормильцы мои! Да где же ребеночек-то?

– А где бросила его, там он и есть, – говорит ей муж.

– Ну, я забыла, – говорит баба, – а ты-то чего же не захватил его с собой?..

– Нет, это ты не забыла его, а нарочно оставила, мне на зло, чтобы я его за тебя до дому донес.

Ударилась баба в слезы, – тоже ведь жаль детище-то своё кровное!..

– Пойдем, говорит, – за ним… Одной-то мне боязно ночным временем идти!..

– Ну, нет, – говорит мужик, – пускай его до утра в зыбке висит, а я не пойду!..

Ничего баба не сказала ему на это, повязала платок и пошла одна в лес. Вот подходит она к лесу, – глядь, а возле их зыбки лешак сидит, косматый, нечесаный, словно пугало, а глаза у него, как угли, горят. Качает лешак зыбку, а сам припевает.

 
Бай, бай, дитятко,
Бай, бай, милое!
Тебя матушка забыла,
Тебя батюшка не взял.
 

Обмерла баба, не знает, как ей к лешаку подступиться… Жутко ей стало до-смерти. Подошла она сторонкой к нему, бочком-бочком, и говорит:

– Куманек, а куманек, отдай мне ребенка!..

А леший как вскинется, отбежал к сторонке, захлопал в ладоши, затрещал, забунчал:

– И-хо-хо-хо-хо!.. Никуда я не пошел, а кумушку нашел!.. Ха-ха-ха-ха!.. – И давай скакать по лесу, инда гул по всему лесу пошёл; а он бежит и все свое гогочет:

– И-хо-хо-хо-хо!.. Никуда я не пошёл, а кумушку нашёл!..

Лестно ему стало, что его куманьком назвали.

Баба поскорей схватила ребенка да домой со всех ног и бросилась. Да чтобы скорей домой добраться, взяла она дорогу-то гумнами, где одонья складывали…

Той порой мужик одумался. Как бы, думает, и впрямь кто молодуху его не забидел на дороге. Сам-ка я за ней пойду!..

Обул лапти и пошел к лесу. Только подходит к лесу, и слышит, – гогочет леший:

– И-хо-хо-хо!.. Никуда я не пошел, а кумушку нашел!..

А сам башкой о сосну – стук да стук!..

Не сробел мужик.

– Слышь, хозяин, – говорит, – не видал ли ты бабу мою с ребеночком?..

А лешак ему:

– Это кумушку-то мою? Видал. Хо-хо-хо-хо!..

Обозлился мужик.

– А ну тебя в болото! – говорит. – Провались ты.

– Ну, что ж, – говорит лешак. – Пойдем, куманек!..

И обхватил лешак его за шею лапищами, шершавой бородищей всего опутал, да и тянет в болото!.. Мужик отбивается, – да разве с лешаком управишься?..

Лешак тянет его в болото, а сам все свое ладить:

– Своего ребеночка нести не хотел, так лешака, куманёк, поворочай на шее-то!..

Еле выкарабкался мужик на бережок и припустился домой, во весь дух, – «не замай, – думает, – леший на шее висит»…

Прибежал на деревню, собаки увидели его – забрехали; он в ворота, – лешак не лезет. Он в окно, – куда тебе! Лешак хомутом на шее висит.

Сбежался народ, – глядь, а мужик весь в грязи да в тине, а на шее у него не лешак, а коряга нацеплена.

Ишь ведь как леший мужику глаза отвел.

25. Вещий ворон

У одного царя был сын, который изучил двенадцать языков, и даже мог понимать, о чем птицы между собой, щебечут.

Поехал однажды царевич с отцом на охоту, – глядь – на слеге у огороженной пашни ворон сидит да каркает: «кра-кра».

Вот и спрашивает царь у царевича:

– О чем это, сынок любезный, ворон каркает?

– Не скажу тебе, батюшка, – отвечает царевич, – потому ты на меня за то серчать будешь.

А царь ему и говорит:

– Не сын ты мне будешь, ежели не скажешь, а чем птица вещая каркает!..

– Ну, батюшка, – говорит царевич, – коли так, то не прогневайся на меня, что я тебе поведаю. А каркает ворон о том, – что вот-де в некоем царстве, в неведомом государстве помрёт Царь, а меня на его место выберут. И приеду я будто к тебе в гости, а ты сам подашь мне воду руки умыть, а государыня-матушка принесет мне утиральник.

Отемнел царь от таких речей, насупился и говорит:

– Какой же ты мне после того сын выходишь, коли замышляешь от родного отца в чужую сторону бежать?

Вот как доехали они до моря синего, царь засадил сына в бочку, обручами железными обил ее и пустил в море.

Плывет бочка по морю, а навстречу ей корабли идут. И взмолился царевич из бочки корабельщикам:

– Господа корабельщики! Вызволите меня из беды неминучей. Буду я вам за то верой-правдой всю жизнь служить!..

Услыхали его корабельщики, вытащили бочку, сбили обручи и выпустили царевича на волю.

Плыли-плыли корабельщики по морю-окияну и пристают, наконец, к неведомому городу. А в городе том на ту пору царя не было, помер он.

Вот и говорят корабельщикам люди на пристани:

– Так и так, господа корабельщики, пойдемте нынче с нами в церковь, потому что царя у нас теперь нет, и весь род его вывелся, и не из кого нам теперь нового царя выбирать. Вот горе-то какое!..

Пошли корабельщики с ними в церковь, посмотреть, как и кого в цари выбирать будут. Отошла заутреня, прилепили над дверями свечку, и говорит один из бояр:

– Кто пойдет из церкви да переступит порог, и свеча над ним сама собой затеплится, тот у нас и будет царем!..

Вот и погнали сначала в двери господских детей, потом купеческих; только все прошли, а свеча не загорается.

– Ну, – говорят корабельщики, – пускай теперь наш найдёныш идёт… Может, его счастие будет.

А найденыш только через порог ногу занес, как свеча и затеплилась, – словно алый цветок, сам собой вспыхнул на ней огонёк…

Ну, тут народ и говорит:

– Слава Тебе, Господи!.. Ему и царём над нами быть!..

Стал царевич заправским царем, стал править народом, судить, рядить, карать да миловать.

Прошло времени не мало, и взгоревался царевич по своим родителям, – сколько лет не видал!.. Вот собрался он в путь-дорогу и поехал к себе на родину. Приезжает молодой царь в родной город, а там уж народ нового царя выбрал, а отца его отставил. Побывал молодой царь в гостях у нового царя, да и спрашивает его:

– А что, нет ли у вас в государстве стариков по царскому роду, которых в заштатные приписали?

– Есть, – говорит новый царь, – как не быть. Есть у нас таковский. Да сиротой он теперь живет: царствовал он тут до меня; был у него один-единственный сын, который знал двенадцать языков и даже птичий говор разумел. Да только до сей поры никому то неведомо, куда царевич делся!..

Вот и собрались молодые цари в гости к заштатному царю, приходят они к старому царю; тот обрадовался им, – не знает, чем и приветить их. Сам воды принес им с дороги умыться, да крикнул жене, старой царице, чтобы она гостю рушник подала…

Стал старый царь воду на руки сыну поливать, а тот отвернулся в сторону и смеется. Подошла старуха царица, подала ему рушничок, а царь молодой отвернулся и заплакал; а после того и говорит он старому царю:

– Батюшка-государь! А помнишь ли ты, как ехали мы с тобой мимо огороженной пашни и как ворон, на слеге сидючи, каркал, и просил меня, о чем он каркает? Я сказал тебе тогда о том, что сейчас сбылось. А ты на меня прогневался!..

Погостил молодой царь в родной земле, а там забрал отца и мать и увез их в своё государство…

26. Царь и швец

Жил был некогда царь, да такой охотник до сказок, что без отдыху всё бы слушал да слушал их.

И объявил он, наконец, такой указ, чтобы рассказал ему, кто хочет, сказку, которой он никогда не слыхал.

– А кто мне такую сказку расскажет, – говорит, – за того я царевну замуж отдам и пол-царства своего в придачу.

Много времени прошло, а такого хитреца не объявлялось. Только вот раз и приходить к царю швец и говорит ему:

– Так, мол, и так, слышал я указ твой, укажи, чтобы меня напоили, накормили, а я тебе стану сказки разные сказывать, которых ты, государь, отродясь не слыхивал.

Ну, сейчас же швеца накормили, напоили и на скамью усадили, и начал он сказку сказывать.

– Вот, государь, дело какое было. Был у меня батюшка, богатого званья человек. И такой он богатый был, что построил себе дом – нельзя лучше. И высокий же дом был, в самое небо упирался, а по крыше голуби гуляли, с неба звезды клевали. А вокруг того дома двор был обширный, да такой обширный, что от ворот до ворот летом в целый день голуби перелететь не могли!.. Да… Слыхали ль вы, господа бояре, и ты, надежа-царь, сказку такую?..

Те сидят, дивятся, руками разводят. Нечего скрывать, – не слыхивали такой сказки…

– Это еще что, – говорит портной, – это присказка только, а сказка будет завтра. А теперь прощайте, покойной ночи.

Вот приходить швец хитрый на другой день и говорит царю:

– Укажи, государь, напоить меня, досыта накормить, а я тебе после того сказки стану сказывать.

Ну, его живым манером накормили, напоили, на скамейку усадили с почетом, а он и давай сказку сказывать.

Был у меня, государь, батюшка – богатого званья человек. И такой он богатый был, что состроил себе дом – нельзя лучше. И высокий же был дом, в самое небо упирался; а по крыше, слышь ты, голуби гуляли, с неба звёзды клевали. И был вокруг того дома двор обширный, да такой обширный, что от ворот до ворот летом в целый день голуби перелететь не могли. И был вскормлен на том дворе бык рогатый; на одном рогу сидел у него пастух, на другом – другой. Они в трубы трубят, в рожки играют, а друг друга в лицо не видят и голоса друг друга не слышат, – столь далеко друг от друга пастухи сидели!.. Да… Слыхали ль вы этакую сказку, господа бояре, и ты, надёжа-царь?..

– Нет, – говорят те, – слыхом такой сказки не слыхали.

А швец шапку взял и ушел со двора.

Ну, царь видит, что непутевый человек к ним затесался, и стало ему жаль царевну за него замуж выдавать. Вот он и говорить своим боярам:

– Что, господа бояре? Дело-то выходить худо. А мы вот что сделаем: скажем ему, что слышали мы эту сказку, – да его со двора и погоним.

Господа бояре согласны, ничего. Слышали, так слышали, и сейчас о том грамоту такую подписали.

На третий день приходит хитрый швец и говорит:

– Укажи, царь-государь, накормить, напоить меня, а я тебе сказку сказывать дальше буду.

Ну, они его накормили, напоили, с почетом на скамью усадили, а швец давай сказку сказывать:

– Вот, государь, был у меня батюшка, богатого званья человек. И построил он себе дом, что нельзя лучше. И высокий же дом был, в самое небо упирался, а по крыше, слышь ты, голуби гуляли, с неба звезды клевали. И был вокруг того дома двор обширный, да такой, что от ворот до ворот летом в целый день голуби перелетать не могли. И был на том дворе бык рогатый вскормлен, на одном рогу сидел у него пастух, на другом другой, они в трубы трубят, в рожки играют, а друг друга не слышат: столь далеко пастухи друг от друга сидели. И была еще на том дворе кобыла безногая, которая прытче всех ходила… И жил батюшка мой о ту пору весьма богато. Вот и приехал к нему ты, надежа-царь, и взял ты у него, у батюшки-то моего, сорок тысяч рублей денег!.. Да!., Слыхали ли вы, господа бояре, и ты, надежа-царь, сказку такую?..

Видят бояре, что было дело плохо, а теперь и вовсе худо стало. Однако, как грамоту они подписали, то и говорят швецу, что сказку такую они слышали.

И царь говорит, что слыхал, – делать нечего.

А портной говорит:

– Слыхали? Все слыхали? И ты, надежа-царь, слыхал? Ну, ладно! Слыхать-то ты слыхал, государь, что взял взаймы у батюшки сорок тысяч денег, а до сей поры мне денег назад не отдаешь.

Ну, царь видит, что дело нехорошее стало: либо царевну замуж отдавать да полцарства в придачу швецу, либо сорок тысяч денег ему отсчитывай.

Делать нечего: отсчитал швецу деньги все до единой копеечки; а швец деньги-то взял да домой бегом, – только его и видели!..