Текст книги "Инкарнация"

Комната была достаточно просторна. По сторонам большого окна, задёрнутого шторой, стояли высоченный кактус и лимонное дерево. У дивана – два кресла и небольшой столик с цветами в красивой стеклянной вазе. Книжная полка с книгами до самого пола. На стене небольшой акварельный этюд церквушки у реки. На полке стояли иконы. Всё было просто, аккуратно и по-родному мило.

– Присаживайся, – сказала она, указав ему на кресло, по-прежнему не отрывая от него глаз. – Сколько же мы не виделись?

– Лет десять. Не меньше, – ответил он, также как она, рассматривая её.

– Близкие люди не должны не видеться так долго. Это для сердца плохо. Аномальные явления в чувствах. Душа перенапрягается.

– Да. Ты, конечно, права. Но…

– А ты ничего, ещё крепенький. Я же вот, видишь…

– Ну, что ты. Ты почти не изменилась. У тебя прекрасная фигура. Красивые волосы.

– Фигура, тело, – сказала она с улыбкой, вздохнув при этом. – Всё это просто кусок мяса и не заслуживает внимания Духа. Ты здесь по делам? Или как?

– Нет. К тебе. Именно к тебе.

Лицо её посерьёзнело, и в глазах засветился удивлённый интерес. Она поставила локти на стол, положила подбородок на ладони и, стала смотреть ему в глаза.

А он, рассматривая её, всё больше и больше осознавал, что она, Зоя, и есть та духовная женщина, через которую, в момент всякой близости, он общался, и Бог даст, будет общаться с чем-то высоким, о чём жаждал всегда.

Так они и сидели, разглядывая друг друга, улыбаясь своим мыслям.

– Уже поздновато, можно мне остаться у тебя? – спросил он.

– Конечно, – сказала она. – Ты ведь знаешь, что мне почти невозможно отказать тебе в чём-либо. Они ещё долго говорили, рассказывая каждый о себе. Вспоминали. Потом пили чай. И всё было так, словно и не было десятилетнего расставания. Но лёгкая напряжённость всё же присутствовала. Они оба понимали от чего это. Оба понимали ситуацию их взаимоотношений. Смеясь, она рассказывала ему, как крестилась. Как знакомый батюшка вывез её к какой-то речушке, велел раздеться и идти в Ёрдан. А она не понимала, какой такой Ёрдан. И, как она, не умеючи плавать, полезла на глубину, и батюшке, в его преклонных годах, пришлось лезть в воду, чтобы спасать её.

Был второй час ночи.

– Я хочу помолиться, – сказала Зоя. – Ты помолишься со мной?

– Да, – сказал Александр Николаевич. Для него это было непривычно – молиться перед сном. Но отказать ей он не мог.

– А ты крещёный?

– Не помню. Мама говорила, что да. Я не могу ей не верить.

Они подошли к иконе Спасителя.

– Прочти «Отче наш», – попросила она.

Александр Николаевич стал читать. На современном языке, неуверенно и робко. Движением руки Зоя прервала его.

– Я сама, – сказала она.

Стала на колени и быстро, на славянском языке, прочитала. Александр Николаевич смотрел на её тихое, просиявшее лицо и не мог налюбоваться им. «Как молитва преображает человека! Кто же он таков? И как сопрягаются в нём человеческое и Божественное?» – подумалось ему.

Зоя поднялась с колен и пошла стелить постель. Его она устроила на диване, для себя же сдвинула два кресла рядом с ним и легла в них.

В окно, сквозь тюль, светила луна. Их разговор продолжался при её голубом, томящем их сердца, свете. Он держал её ладонь в своей, и, конечно же, им было совсем не до сна.

– Как благостно, – произнесла она. – Моя хорошая подруга, рассматривая наши старые фотографии, спрашивала меня, почему я не вышла замуж за вон того мужчину, и она указала на тебя. Тебе, дескать, было бы с ним хорошо. И она права. Как же мне, Санечка, хорошо и благостно с тобой.

Она мягко встала и, сняв ночную рубашку, оставшись в лёгких трусиках, легла с ним. Обняла его и привлекла к себе.

– Я венчанная, Санечка. Венчанная, но не женатая. И к свободе нету пути. Так глупо всё вышло, – шептала она под его поцелуями. Я с ним почти и не жила… Он для меня никто, но я не имею самостоятельности в любви. Так меня Бог наказал. Погасил мой разум в те минуты. Теперь вот живу и мучаюсь. С тобой, Санечка, я блудодействую. Это страшный грех. Я становлюсь блудницей. Что я делаю, … надеюсь, Господь простит меня.… И ты меня прости, что я тогда всё вот так глупо перечеркнула…

Её тело трепетало под его ласками, выгибалось дугой, когда он целовал её в груди и живот. Освободившись от своих одежд, продолжая нежно целовать её, он снял с неё узенькие трусики, и руки его скользнули к её бёдрам.

– Мне операцию делали, Санечка. Доктор сказал, что мне не совсем удобно будет с мужчинами, я могу не понравиться тебе, любовь моя…

Он вошёл в неё и она, запрокинув голову, тихо вскрикнула. Он любил её неистово, жадно. Столько лет тосковавший по ней, по единственной в мире. Он буквально упивался ею. Она же чувствовала, как наполняется им, как слёзы нежности и любви заливают ей лицо. Ничего она не желала, кроме него. Казалось, разум покинул её.

– Всё прекрасно, душа моя. Всё замечательно. В этом мире нет большего счастья, чем ты. Как я измучился по тебе. Столько лет… Столько лет… Ты только ни о чём не думай. Ни о каком блуде, ни о каком грехе… Ты и я. И никого между нами… – шептал он.

Она вдруг резко выпрямилась, глядя на него в упор, сбросила с себя и, вскочив с дивана, выбежала из комнаты.

Когда её не стало, Александр Николаевич вдруг осознал, что произошло что-то такое, чего быть между ними не должно. В чём-то он ошибся. Он почувствовал какое-то несоответствие его представления о том, как всё должно было бы быть и как всё случилось только что. Что-то было не так. Что-то было недопонято ими друг о друге. Что-то было нарушено. Пропало ощущение целостности мира. Чего-то остро стало не хватать. Его глаза наполнились слезами и, сам не понимая почему, он разрыдался. Немного успокоившись, он встал и вышел на кухню. Зоя сидела за столом, закрыв лицо руками. Он сел рядом на холодный табурет, потеряно глядя перед собой. Взяв салфетку со стола, он стал промокать глаза. Затем подвинулся к ней ближе и, обняв, поцеловал в плечо.

– Чего ты так расплакался? – вдруг неожиданно спокойным голосом спросила она. – Ведь никто ничего не узнает.

Его поразило её спокойствие. Он не понимал, при чём здесь «…никто ничего не узнает». Почему она считает, что это должно быть тайной? Он молча встал и пошёл в комнату.

Лёжа на диване, он слушал, как за окном шуршит дождь. Мыслей в голове не было. Не было и сна. Дверь отворилась, и вошла Зоя. Легла к нему под одеяло и, обняв, прижалась к нему.

– Прости меня, – сказала она. – Я самая глупая из всех женщин. Не ругай меня. Давай поспим. Я устала.

Когда Александр Николаевич открыл глаза, на часах было семь. Зоя лежала рядом. Александр Николаевич вспомнил ночь и, глядя на Зою, улыбнулся. «Эх ты, Санечка, – подумал он про себя, – какой ты оказывается чувствительный. А впрочем, может это и хорошо».

Александр Николаевич смотрел на кружащиеся за окном жёлтые листья и думал о том, как уговорить Зою на участие в эксперименте. Как и что ей сказать, чтобы она поняла, насколько это всё важно для него. И что делать, если она откажется.

В комнате было тепло и уютно. От Зои исходил покой, размеренность жизни без всяких потрясений. «Не дом, а тихая гавань. Тихая бухта, куда не долетают никакие штормовые ветры», – думал он. – Разве она согласится променять всё это на неизвестно что? На тревоги и неустроенность? Даже временные». – Он стал осторожно перебирать пальцами её волосы.

– Они у меня уже с сединой, – вдруг сказала она. – И седина мне нравится. Сон только что видела, – сказала она, положив голову ему на грудь.

Александр Николаевич сунул нос в её волосы и фыркнул несколько раз подряд.

– Ёжики, ёжики, – сказала она улыбнувшись. – Не перебивай.

Помолчав, продолжила.

– Будто стою я в реке. В чистой и прозрачной воде. Не слишком глубоко. И река передо мной разделяется на два рукава. На две самостоятельные реки. Мелкую, знакомую и глубокую, неизвестную. И я не знаю, куда мне идти. Вдруг на до мной появился Ангел и, ограждая жестом, говорит мне, указывая пальцем: «Не входи в эту реку. Там умрёшь». Я испугалась. Так и осталась стоять в нерешительности.

Она замолчала. Молчал и он.

– Если я останусь с тобой, я погибну, – сказала она. – Я это чувствую. Но я всё равно останусь, если ты позволишь. Пусть я погибну. Ты не представляешь, сколько людей настрадалось от моих ошибок. Сколько жизней расстроено, и сколько я сама намучилась. Я столько наделала глупостей в своей жизни, что, конечно же, заслуживаю смерти. Но ведь это не самоубийство? – Она повернула голову и стала смотреть в его глаза, ища поддержки. – Я ведь не подменяю волю Бога своей волей? Мне так прекрасно с тобой…

– Ну что ты. Не нужно страхов, – сказал он. – Мне вот иногда кажется, что смерть светла. Если она не насильственно жестокая, конечно. Она придаёт движение и смысл нашему пребыванию в этом мире. Её присутствие обостряет нашу жизнь. Ведь многие люди на старости лет перестают бояться этой старухи с косой, как про неё пишут. И даже желают её. Но она не старуха. – Он перешел на шёпот. – Она прекрасна. Я думаю, она не хуже жизни. Там, – он кивнул вверх, – тоже любят. Может быть, даже сильнее чем здесь. Это иное состояние жизни. У нас есть возможность проверить это. Убедиться в этом. Ничего не бойся. Я думаю, никакая погибель тебе не грозит.

– Ты что смеёшься? Как ты проверишь?

– Я расскажу тебе об этом. Позже.

– А ты знаешь, что я очень часто вспоминаю? – спросила она. – Помнишь, мы ходили к Храму Покрова на Нерли, что под Владимиром? Мы тогда полдня брели вдоль реки. Заблудились. Набрели на ежевичную поляну. Ели её сколько хотели. Ободрались все. Потом вышли к дачам, где была яма с леденющей водой. Потом купили у кого-то дыню и ели её, сидя на обрывистом берегу Нерли, возле Храма. Мне было так благостно… И как же давно это было… Кстати, вчера был Покров Пресвятой Богородицы.

– Да, – сказал он. – Я всё помню, Зоюшка. Тогда мы ночевали в новой палатке, и у нас с тобой ничего не произошло. Нам было достаточно того, что мы были рядом. А может быть, я был не достаточно решительным? А?

– Ну, мне кажется, ты всегда был скромным в таком деле. Тогда, во всяком случае, это точно.

– Это плохо? – спросил он.

– Что ты. Хотя, откровенно говоря, сейчас мне жаль, что я досталась не тебе, Санечка. Ты сегодня ночью был так ласков со мной. А я…

Они лежали и молчали, думая каждый о своём, пока он не почувствовал, что она, обхватив его руками, плачет.

– Ты чего? – спросил он, нежно гладя её по волосам.

– Ты знаешь, – сказала она, – когда я умру, ты не закапывай меня в землю, а сожги меня. Пепел же рассыпь в том месте, над рекой. И сам приходи туда почаще.

– Хорошо, – ответил Александр Николаевич. – Я буду приходить туда с дынькой. Ты не против?

– Нет, – сказала она, смеясь сквозь слёзы.

– Я вот для тебя стихи сочинил. Только они ещё не рифмованные. Не отделанные. Хочешь, прочту?

– Давай. Хочу. Конечно, хочу. Ты так давно не читал мне своих стихов.

Александр Николаевич помолчал, настраиваясь, после чего начал читать тихо, размерено:

 
Когда отомрёт моё тело,
И душа очнётся среди звёзд,
Я взгляну на свою планету,
Пытаясь отыскать тебя.
И увижу глубокие снега,
С выглядывающими из них травинками.
С крыш домов капает вода.
И всюду синеет небо,
Пронизанное ветвями цветущих яблонь.
И тогда я почувствую твои руки,
О которых тосковал в своём теле.
Ты меня не увидишь.
Но сердце тебя не обманет…
 

– Ну что? – спросил он, помолчав.

– Хорошо, – ответила она. – Красиво. Но разве яблони цветут, когда ещё лежит снег? Такого ведь не бывает.

У меня цветут, – сказал он, улыбаясь. – Мне нравится такое сочетание. Помнишь, у иеромонаха Романа? «Пыльные пустырники пахнут повиликою, и в траве смеётся капля василька». Одна трава пахнет другой травой. Кажется абсурд, правда? И смеётся не просто капля, а капля василька. Ну а у меня яблоневые цветы и снег. Неправда, но не ложь. Что не сделаешь во имя красоты. А что, ты не согласна?

– Странно, – сказала она. – Оказывается и так бывает. Ты умеешь красиво сочинять. А ещё лучше умеешь объяснять для оправдания всякую придуманную тобой чепуху.

– Это только тогда, когда ты рядом, – сказал он, громко смеясь. – А вообще-то я очень, серьёзный человек.

– Ага! Так это значит я во всём, как всегда, виновата? И чепуха в твоей голове от меня родится? Может быть, я своей чепухой мешаю тебе совершать великие открытия, господин гений? Тогда я стану уховёрткой и залезу к тебе в ухо. И буду там жить. А почему она уховёртка? – тут же спросила она. – Уховёртка что, ухи завёртывает? А она какая из себя?

– Страшная, – сказал он. – У неё на хвосте клещи. Ими-то она ухи и крутит.

Во время завтрака Александр Николаевич решился поговорить с Зоей о цели своего приезда к ней.

– Ты знаешь, Зоюшка, я ведь приехал не просто к тебе, но и за тобой.

– Что ты имеешь ввиду? – спросила она, поставив чашку с чаем. – Ты хочешь увезти меня с собой? К себе? Но ведь я пою в церковном хоре. У меня квартира. Как же я…

– Послушай, благостная душа моя. – Он накрыл её ладонь своей. – Я тебе сейчас попытаюсь всё объяснить. Всё, что я тебе скажу, очень непросто и очень для меня важно. Постарайся меня понять. Речь идёт о твоём участии в моём эксперименте. Видишь ли, Господь сподобил меня познать одну из его тайн. Если можно так выразиться.

– Можно, можно, – сказала она. – Именно только так и можно.

– Иначе говоря, я сделал очень серьёзное открытие. Оно касается каждого человека, а точнее, всякого живого существа на планете. Мне посчастливилось обнаружить, что после своей физической смерти, человек не умирает.

– Какое же это открытие, – сказала она улыбаясь. – Церковь всегда это проповедовала. Да и все религии мира, насколько мне известно, говорят о том же.

– Всё это так, – сказал Александр Николаевич. – Но одно дело – это просто утверждать, и совсем другое – осуществить это и показать реально. Продемонстрировать всем желающим.

– Что-то вроде клонирования? Но…

– Клонирование тела – это телесное подобие. Жалкое подобие оригинала. И не более. Я могу воскресить Душу человека. Её духовные наработки в течение жизни здесь, на земле. Я знаю, как её обнаружить. И более того, как поместить её в другое тело, чтобы она могла продолжать жить в этом мире. Пусть в другом теле, но среди нас. Реально. Как мы с тобой сейчас. У меня и аппаратура для этого уже готова.

– Ты не обманываешь меня? – спросила Зоя после некоторого молчания.

– Разве я тебя обманывал когда-нибудь?

Александр Николаевич встал и подошёл к окну. За окном было тихо и солнечно. На отлив села синица и принялась стучать клювом по раме. Это несколько отвлекло его и освободило от напряжения.

– И какую же роль ты отвёл в своём эксперименте мне?

– Самую главную, – размерено сказал он. – Я воплощу в тебя… свою маму.… Если, конечно, согласишься. О чём я и приехал тебя просить. Я понимаю, что всё это звучит нелепо, неправдоподобно и ужасно, но мне нужны те, – он не мог подобрать слова, – кто знает меня и кого знаю я, чтобы я мог наверняка определить, что всё происходит согласно моим расчётам.

Только при таких условиях у меня будет возможность наиболее полно и верно оценивать качество процесса. Я не обманываю тебя. И я надеюсь, что ты поможешь мне…. «Когда я тебе нужна, я всегда твоя. Вся твоя и вся в тебе».

Зоя пристально посмотрела на него долгим взглядом, встала и, не торопясь, стала убирать со стола посуду.

– Я хочу подумать, – сказала она. – Когда нужно ехать?

– Желательно завтра, – ответил он.

Пройдя в комнату, Зоя села перед зеркалом. Набрав на палец крем, стала задумчиво водить им по лицу, по чуть обозначившимся морщинкам.

Наблюдая за ней из кухни, через открытую дверь, Александр Николаевич думал о том, как эта сорокапятилетняя женщина до сих пор любит себя. С какими муками расстаётся со своей красотой. И эти муки расставания были тождественны мукам когда-то произошедших физических родов, только растянутых во времени. Тело, которое она перед ним вчера отвергала, называя простым куском мяса, не заслуживающего забот Духа, тем не менее болезненно беспокоило и её ум, и её сердце. Это было очевидно. Самовлюблённость. Именно это качество было для неё камнем преткновения на пути к Богу. Знает ли она об этом? Скорее всего, да. Она умна. Умна в основном книжной начитанностью. К сожалению.

– Мне можно войти? – спросил он, стоя у входа в комнату.

– Войди. Только не наблюдай за мной, – сказала она.

Александр Николаевич прошёл и сел в кресло. «Всё верно. Она до сих пор во власти своей былой красоты. Хотя, что же тут плохого? Просто мы, мужчины, не столь требовательны в таких вещах, – подумал он. – Что же это за женщина, если она равнодушна к своей внешности».

– Вот ты учёный. Ты веришь в Бога? – спросила Зоя, не оборачиваясь. – Я до сих пор не могу понять этого. В этом вопросе ты для меня совсем тёмный.

– Человек по своей природе творец, – сказал Александр Николаевич. – И для него естественно думать, что и мир весь и сам он также сотворён кем-то. В его сознании нет альтернативы появления мира и себя. Нет альтернативы Творцу. Богу. Только вот по чьей воле он создан? Творцом? По каким таким законам в нём образовалась страсть к познанию Бога, к переосмысливанию всего, к переобразованию того, что создано не им, а тем, кого он так стремится познать?

– Ты никогда не говоришь прямо. Да или нет. Может, ты и прав. Это только для глупеньких, вроде меня, всё просто. Так ты хочешь сказать, что над Творцом может стоять ещё кто-то?

– Нет. Я хотел сказать, что человек – существо глубоко обусловленное. Но по чьей воле он таков?

– По воле Бога, естественно. А ты против обусловленности? Против всяких рамок? Не надо. Не отвечай. Ты всё равно ответишь так, что я ничего не пойму. А вот я, Санечка, хочу быть обусловленной. Но только Им.

– Понимаю. Знаешь, какая между нами разница? Мой Дух не терпит никаких границ и религиозных границ тоже. Твоему же духу, как мне думается, хорошо только в границах православия. И у тебя по ней, я смотрю, неплохая библиотека. Можно мне ознакомиться с ней? – спросил Александр Николаевич, решив увести разговор в несколько иную тему.

– Ознакомься, – засмеялась она.

Александр Николаевич взял с полки книгу по религиозным советам и стал её листать.

– Как интересно, – сказал он. – Вот послушай: «Читая книги, я стоял спиной к свету и лицом к тому, что было освещено, и лицо моё, повёрнутое к освещённым предметам, освещено не было». Какой глубины высказывание. А?

Зоя закончила косметические дела и села напротив Александра Николаевича. Опустив книгу, он стал смотреть на неё.

– Не смущай меня, – сказала она.

– Ты такая красивая. Мне трудно не смотреть на тебя. Ты освещаешь не только моё лицо, но и душу, и у меня нет никакого желания смотреть на все те предметы, которые освещены тобой. Вторичное меня не интересует. Я хочу любоваться первоисточником и общаться только с ним.

– Как ты всё хорошо понимаешь. Чьё это высказывание?

– Леонардо.

– Странно. Насколько мне помнится, эта мысль принадлежит Блаженному Августину…

– Да? А здесь написано, что Леонардо да Винчи.

– Это, скорее всего, ошибка составителя. Видимо, так же как и ты влюблённого в него. Ведь Леонардо нравится тебе?

– Чрезвычайно. Он же учёный.

– Так может быть тебе его воскресить?

– Мне бы очень хотелось, но мне не добраться до его могилы. Да меня, с моими приборами, и не пустят во Францию.

– Так тебе для эксперимента нужна могила? И я должна там быть? – Лицо Зои выразило одновременно и отвращение и страх.

– Но ведь с тобой буду я и мой друг. Ты его прекрасно знаешь. Женька. А потом мы там будем не ночью. Днём. Нам просто не нужны посторонние. Вот и всё. Не нужно бояться, душа моя. Мне хочется спросить тебя. Можно?

– Спроси.

– Что ты вынесла для себя из всего, что ты прочла в этих книгах?

– Не простой вопрос. Не знаю, что тебе ответить. Разное. Например, как трудно сохранить в себе чистоту, постоянно живя среди грязи. Среди плевков в твою сторону и агрессии. И не просто живя, а ещё и работая по очищению и просветлению этой среды. Можно представить, как было тяжело Христу, Духу чистому и светлому. Луч истинной жизни, света, любви среди тьмы и ужаса непонимания. Или, например, как согласовать свободу собственной воли с промыслом Божьим?

– Тебе открылся его замысел? Его промысел?

– О, Леонардо, Леонардо! Ты, Санечка, его достойный сын. Ты спрашиваешь о таких вещах?! Святые отцы всю жизнь на это кладут. А кто я? Простая баба, перечитывающая чужые опыты по стяжанию Святого Духа.

– Ты, Зоюшка, изменилась. Такой я тебя не знал.

– А что мы друг о друге тогда могли знать, Санечка? Простые желания. Простые потребности. А вот ты, учёный, представляешь перспективы своего открытия? Ты хорошо сказал, что Бог сподобил тебя узнать одну из его тайн. А для чего? Почему именно тебе удалось сделать такое открытие, а не кому-то другому? Ты знаешь? Ответь. Ответишь, пойду с тобой. И сделаю всё, что скажешь.

Александр Николаевич, глядя на Зою, задумался.

Наверное, затем, – сказал он, – чтобы напомнить людям об их грехах по отношению к своим родителям и близким. Чтобы не думали, что смерть разрешает их проблемы. Что все связи порваны раз и навсегда. Что всё можно и ни за что не придётся отвечать. Напомнить людям, что они живые среди живых. Пусть невидимых, но живых и потому не может быть никаких тайн в их отношениях. Что мир не просто един, а он един во времени, в веках. От сотворения до нынешней секунды он представляет собой одно целое. Каждый может воочию убедиться в этом через моё открытие. Не через веру. Практически. Реально. И учёный, и безграмотный. Люди поймут, что смерти как таковой нет. И убивать кого бы то ни было не имеет никакого смысла. Его всегда можно будет воскресить, и правда откроется. А почему именно я? Я не знаю…

– Значит, во мне будет жить твоя мама?

– Если ты согласишься.

– А что будет со мной…?

– С тобой ничего не должно случиться. Вы будете вместе. Мне нужно за этим понаблюдать. Для того и эксперимент.

– А потом ты сможешь её из меня удалить? Или я всегда буду с ней?

Александр Николаевич не знал, что ей ответить. Он сам ещё многого не знал и не понимал. Как всё произойдёт? Что будет с личностью Зои? Две личности, два эго в одном теле, будто две операционные системы в одном компьютере, и каждая ведёт себя самостоятельно и независимо. Будут ли они конфликтовать? И как быть, если это произойдёт? Ему оставалось только надеяться. Надеяться и молиться, чтобы всё прошло хорошо.

– Ты для меня дороже жизни, Зоюшка. Я, конечно же, постараюсь, чтобы с тобой ничего плохого не случилось. И по окончании эксперимента всё сделаю, как было.

Он понимал что лжет. И себе, и ей. И ему от этой лжи было нехорошо. Он решил, что объяснит ей всё потом. Потом, перед самым началом эксперимента, он скажет ей всю правду о своём незнании конечного результата. Он только забыл о том, что перед ним женщина. Взрослая, любящая его женщина. Может быть, не всё понимающая, но более чем он сам чувствующая суть назревающих событий.

– Хорошо, – произнесла она. – Я, как и говорила, готова остаться с тобой и умереть. Господь позаботится о моей грешной душе. И о тебе, надеюсь, тоже. У меня к тебе есть ещё одна просьба, прежде чем мы отправимся на могилу твоей мамы.

– Я на всё согласен, – сказал Александр Николаевич.

– Мы с тобой сходим в церковь Святого Георгия. Я хочу помолиться. Завтра. И ты сможешь поставить свечку и попросить Божью Матерь за свою маму.

– Но ведь это далеко. На самой окраине. Здесь есть неподалёку храм…

– Нет, нет! Только туда. Церковь Святого Георгия очень старая. Ей много веков. Это самое намоленное место в городе. Только там я чувствую Божьи Связи. Потом можешь делать со мной всё, что захочешь.

– Хорошо. – Он был покорён её твёрдой верой и преданностью Богу. Вспомнил её вечернее просветлённое лицо.

Её никогда не беспокоили в отличие от него такие категории, как свобода и несвобода её Духа, рамки этой свободы, кто в ком отражается и прочее. Она была проста в своей вере и устремлениях. Если без пищи можно было прожить три недели, а без воды три дня, то без веры и обращённости к Христу она, скорее всего, не смогла бы прожить и часа.

Утром, позавтракав, они пошли через весь город к церкви Святого Георгия. Побеленные стены церкви сияли белизной, но и через эту белизну хорошо читались сложные времена, выпавшие на долю этих стен, помнивших события почти тысячелетней давности. Они вошли внутрь. Покой, прохлада и полумрак царили в помещениях. Всего несколько человек стояли, склонив головы перед горевшими свечами перед иконами. Они подошли к иконе Владимирской Божьей Матери у алтарной стены, зажгли по свече и, перекрестясь, стали молиться.

Александр Николаевич никогда не молился в церквях и храмах. Он и не умел молиться. Просто просил, когда его внутреннее состояние подвигало к этому, Божью Матерь о помощи. Стоя теперь рядом с Зоей, он слышал её шёпот: «Господи, Ты знаешь всё и Любовь Твоя совершенна, возьми же наши души в свои руки и сделай всё, что мы так жаждем сделать, но не можем». Эта молитва показалась ему столь верной и чудесной, настолько уместной к тому, что они собираются сделать, что он тоже стал повторять её за Зоей. На миг Александру Николаевичу показалось, что сквозь пламя свечи на него смотрит его мать. Это встревожило его так, что далее он стал молиться, закрыв глаза.

Выйдя из церкви, они не торопясь, пошли прогуляться по улочкам. Светило солнце, лёгкий ветерок гонял пожелтевшую листву по пыльным тротуарчикам. «Удивительно, как посещение церкви, храма окрыляет и наполняет чем-то высоким, новым, вселяет покой и уверенность в замысел дела. Словно получаешь разрешение и благословение от Высшего», – думал Александр Николаевич.

Они медленно приближались к вокзалу, когда их окликнули две цыганки. Молодая и пожилая. Молодая была красивая и чему-то улыбалась, глядя на Зою и Александра Николаевича. У пожилой цыганки были совершенно чёрные, с маслянистым блеском, глаза и с сильной проседью волосы, подвязанные сзади цветастой косынкой. У неё были правильные черты лица, взгляд её был глубок, проницателен, и в то же время в нём чувствовалась снисходительность и соучастие.

– Давай погадаю, дорогой, – предложила она низким, грудным голосом. – Всю правду скажу. Ничего не утаю.

Александр Николаевич не боялся цыган, как очень многие, ему даже желалось общаться с этими, не знающими постоянного пристанища людьми. Все бродяги вызывали в нём уважение и интерес. Он направился к ним, но Зоя стала удерживать его. Она их опасалась. Они были для неё из другого, непонятного ей мира. Александр Николаевич попросил Зою оставить его наедине с цыганками и не волноваться.

– Дай мне свою ладонь, дорогой, – сказала цыганка. – И положи на неё немного денег. Совсем немного. Сколько не жалко. На лечение ребёнка.

Александр Николаевич вынул из кармана деньги и протянул цыганке. Та взяла деньги, накрыла своей ладонью ладонь Александра Николаевича и внимательно посмотрела ему в глаза.

– Ты видишь, Роза? – сказала она.

– Да, мама. Всё вижу, – сказала молодая. Улыбка сошла с её лица. Она смотрела то на Зою, стоящую на тротуаре, то на Александра Николаевича просто и серьёзно.

– Не обижайся, дорогой, – сказала пожилая цыганка, – но тебя совсем скоро не будет среди нас, на земле. И её не будет. – Она посмотрела на Зою. Но вы не бойтесь, всё будет хорошо. Всё будет как надо. Я вижу вас там, где вода. Возле красивого белого храма.

– Там есть кто-то третий, – тихо шепнула ей молодая.

– Да, да, – покивала головой пожилая. – Но я не знаю, кто это. Кто-то похожий на вас… Забери деньги, родной. Ты умный человек, всё поймёшь.

– Спасибо, – сказал Александр Николаевич, сунул деньги в карман, пристально посмотрел на пожилую цыганку, подойдя к Зое, взял её под руку, и они пошли домой.

– Что она тебе сказала? – спросила Зоя, видя, как Александр Николаевич изменился в лице.

– Не волнуйся. Она сказала, что всё будет… как надо.

На следующий день утренней электричкой они ехали туда, где их ждал со своей машиной их друг и художник Евгений Михайлович. Вечером того же дня они все вместе сидели за накрытым столом и говорили о навсегда ушедших днях молодости и о предстоящем эксперименте. Из них троих только Александр Николаевич был заметно напряжён. Это было старое кладбище. На нём уже давно никого не хоронили. Оно было заросшее и мало ухоженное, мало посещаемое. Когда-то достаточно широкие дорожки превратились в узкие тропинки. Липы и берёзы тесной толпой обступили их с двух сторон. Казалось, ещё совсем немного и они, сомкнувшись, навсегда превратят это место в непроходимый лес. Только пение птиц по утрам оживляло это безрадостное для людей место.

Александр Николаевич с трудом ориентировался в густых зарослях, среди которых нет-нет да и проглянет то покосившийся крест, то поржавевший металл оградки, то чёрный гранит забытого надгробия. Ведя Евгения Михайловича и Зою, он иногда начинал сомневаться, что отыщет могилу матери, настолько здесь всё изменилось.

Наконец ему показалось, что он узнал покосившийся деревянный крест с надписью в овальной керамике и поспешил к нему. Да, это была она. Могила той, которая много лет не давала ему покоя.

От самого холмика не осталось ничего, лишь поросший травой участок земли, на которой еле угадывалась сама могилка. Когда-то прямо за крестом он посадил дубок. Теперь это было уже достаточно стройное, оформившееся дерево. Земля под ним была засыпана желудями и опавшей прошлогодней листвой. Чёрный ствол с желтеющей кроной придавал месту некую торжественность и даже величие.

– Пришли, – сказал Александр Николаевич, опуская на землю объёмистый рюкзак с аппаратурой. Евгений Михайлович тоже осторожно поставил на землю капсулу и стал оглядывать место. Зоя подошла к Александру Николаевичу и, взяв его под руку, прижалась к нему.

– Не холодно? – спросил он её.

– Нет. Что ты, – сказала она. – Беспокойно немножко. А так всё в порядке.

– Хорошо. Подождём немного, – сказал он, обращаясь к Зое и Евгению Михайловичу. – Вы меня извините, но мне хотелось бы остаться одному минут на пятнадцать. Потом установим аппаратуру и начнём.

– Да. Конечно, – сказала Зоя. – Мы пойдём, побродим немножко.

Она взяла Евгения Михайловича под руку, и они ушли.

Александр Николаевич сел на траву возле головы могилы и закрыл глаза. «Где-то там, на глубине двух метров лежат её останки, – подумалось ему. – Наверное, всё уже давным-давно истлело. Но душа её жива. Это я знаю точно».

Вспомнились события дней её болезни, смерти и похорон. Промозглая ветреная погода. Их странный разговор в больнице. Её тяжёлое умирание. Отпевание. Неимоверная тяжесть гроба из сырых досок. Долгая дорога на кладбище. Первое время полная неосознанность происшедшего. Затем тоска, раздумья и мучительное чувство вины. И вот появилась возможность встретиться и разрешить томившие его душу вопросы. Повиниться за все вольные и невольные прегрешения перед ней. Тихо подошла Зоя с Евгением Михайловичем.