Текст книги "Александр фон Гумбольдт. Вестник Европы"

Когда надежда на путешествие в Египет рушилась, Гумбольдт услышал, что французский национальный музей снаряжает экспедицию под начальством капитана Бодена в южное полушарие. Надежда принять участие в ней, в крайнем случае за свой собственный счет, и привлекла Гумбольдта в Париж. Он немедленно познакомился с двумя учеными, которые должны были сопровождать эту экспедицию, – Мишо и Бонпланом. В особенности с последним они сошлись скоро и близко, и, как увидим впоследствии, на всю жизнь. Приготовляясь с ним вместе к предстоящему путешествию, участником которого он был принят, Гумбольдт занимался в это же время и арабским языком, побудив брата своего приступить к изучению американских наречий.

К этому же времени относятся и исследования его о составе атмосферы, предпринятые им уже прежде, и которые теперь он продолжал вместе со знаменитым физиком Гей-Люссаком. В особенности занимался Гумбольдт эвдиометрическими опытами над химическим составом воздуха, который он исследовал при самом разнообразном состоянии погоды, в разные времена года, на разных высотах над поверхностью моря. Исследования эти находятся в тесной связи с исследованиями его «О подземных газах» [1799], предпринятыми им, вероятно, еще во время его служебной деятельности, но теперь дополненными и распространенными.

Но и на этот раз Марс с свойственной ему грубостью ворвался в тихую область Минервы. Экспедиция Бодена не состоялась, так как средства, для нее назначенные, употреблены были на военные цели. Франция приготовлялась к войне в Германии и Италии. Новая надежда Гумбольдта – принять участие в экспедиции французских ученых в Египет, тоже не осуществилась, так как после битвы при Абукире, где французы потерпели поражение, всякое сообщение с Александрией было прервано.

Новая надежда оживила вскоре Гумбольдта, но ненадолго. В конце 1798 г. познакомился он со шведским консулом Скьёльдебрандом [25]25
  Андерс Фредрик Скьёльдебранд (Anders Fredrik Skjöldebrand, 1757-1834) – мореплаватель, генерал, политик, член Шведской академии, участник Русско-шведской войны 1788-1790 гг.


[Закрыть], который через Париж направлялся в Марсель, где его ждал шведский фрегат, долженствовавший везти его в Алжир, куда он имел поручение от своего правительства. Гумбольдт и друг его Бонплан видели в готовности Скьёльдебранда взять их с собой удобный случай предпринять ученое путешествие в Африку и Египет. Они составили уже план его, предполагая отправиться с караваном в Мекку и через Персидский залив в Ост-Индию. На пути они надеялись исследовать горы Марокко и, если возможно, соединиться с учеными, сопровождавшими французскую экспедицию в Египет.

Конец разочарованиям и неудачам еще не наступил для Гумбольдта. Оставив в конце октября 1798 г. Париж, вместе с консулом и Бонпланом, они жили более двух месяцев в Марселе, но шведский фрегат все не являлся в гавань. Наконец пришло известие, что вследствие повреждений, потерпенных им у португальских берегов, он может явиться в Марсель не ранее весны следующего года! Не желая терять случая исследовать соседственную страну, Гумбольдт согласился с спутником своим Бонпланом провести зиму в Испании.

Путешествие их в Мадрид можно назвать ученой экскурсией. Вооруженный прекрасными инструментами, приготовленными им для исследований в Африке, Гумбольдт исследовал климатические условия страны, определил высоту и астрономическое положение многих важных мест, взбирался на вершину Монсеррат, определил настоящую высоту центральной равнины Кастилии, между тем как Бонплан в то же время исследовал растительное царство и собирал богатую коллекцию.

Луч надежды на осуществление давно желанных планов блеснул Гумбольдту в Мадриде. Сойдясь здесь с саксонским посланником фон Фареллем, а через него с просвещенным министром испанским доном Мариано Луисом де Урквихо [26]26
  Мариано Луис де Урквихо (Mariano Luis de Urquijo, 1769-1817) – испанский политический деятель, дважды занимавший пост премьер-министра, симпатизировал Франции и Наполеону. Выходец из знатного баскского рода, юрист по образованию. Боролся за самостоятельность от папы испанской церкви. Также перевел «Смерть Цезаря» Вольтера, труд, впоследствии запрещенный католической церковью. Вследствие сложной политической обстановки, связанной с наполеоновскими войнами, был смещен. Окончил свои дни в эмиграции во Франции.


[Закрыть], он и спутник его были представлены королю [27]27
  Карл IV Бурбон.


[Закрыть] в Аранхуэсе. Во время бесед с ним им удалось так заинтересовать короля в предпринимаемом путешествии в Америку, так наглядно представить практические выгоды и последствия ученых исследований, что король дал немедленное разрешение на беспрепятственное путешествие Гумбольдта и его спутника на всем пространстве испанско-американских владений. Урквихо обещал со своей стороны всевозможное содействие. Осчастливленные таким неожиданно благоприятным разрешением, оба друга спешили как можно скорее достигнуть гавани, из которой можно бы немедленно отплыть в Новый Свет. Поэтому без особенных приготовлений они в половине мая оставили Мадрид и направились через Старую Кастилию, Леон и Галисию к портовому городу Ла-Корунья, исследуя на пути и этот край в естественно-историческом отношении. Достойна замечания случайность, что как географическому открытию Америки Колумбом, так и ученому – Гумбольдтом, содействовала одна и та же держава – Испания.

В Ла-Корунье встретила их новая неприятность. Так как порт этот был блокирован англичанами, желавшими помешать сообщениям между Испанией и ее американским колониями, то путешественникам нашим пришлось ждать удобного и счастливого случая выбраться, посреди английских фрегатов, в открытое море. В порту находился испанский корвет «Писарро», назначенный к отплытию в Гавану и Мексику при первой возможности. На это-то судно, по совету начальствующего над портом офицера Клавиго, которому путешественники были рекомендованы из Мадрида, они и сели. Удовлетворяя их желаниям, Клавиго предписал начальнику корвета пристать к Тенерифе и оставаться там столько времени, сколько потребуется путешественникам для посещения гавани Оротава и Тенерифского пика. В ожидании отплытия они занялись опытами над температурой моря и уменьшением теплоты его на разной глубине. Опыты привели их к очень важному в практическом отношении результату, а именно: вблизи мели внешние слои воды отличаются очень заметным понижением температуры, так что термометр показывает мореплавателю гораздо прежде приближение опасности, чем лот, который иногда на большой глубине невдалеке от мелей не может быть даже употреблен.

Мы должны упомянуть здесь еще об одном обстоятельстве, которое имело важные последствия для Гумбольдта. Перед самым отправлением на корвет он писал упомянутому капитану Бодену, напоминая ему еще прежде данное обещание, что если французская экспедиция состоится и направится через мыс Горн, то Гумбольдт постарается отыскать его в Монтевидео, или в Чили, Лиме или где бы то ни было в испанских американских колониях. Мы увидим впоследствии, какие последствия имело это письмо для Гумбольдта. Последний, обманутый ложными газетными известиями, сообщавшими, что Боден действительно отправился в кругосветное путешествие, желая сдержать данное слово и явиться к назначенному месту свидания, и отправился с Бонпланом из острова Кубы в Портобелло, через Панамский перешеек, на берега Южного океана. Таким образом, Гумбольдт благодаря журнальной утке сделал напрасное путешествие в 800 миль по стране, посещение которой не лежало в его плане.

Наконец давно желанная минута наступила для Гумбольдта. Во время сильной бури, делавшей стоянку у берега опасной, английские суда, блокировавшие Ла-Корунью, отошли в море. Этим моментом и воспользовался капитан корвета, чтобы ускользнуть из-под дозора англичан. Попытка увенчалась успехом. Не встретив английских крейсеров, корвет 5 июня после обеда был уже в открытом море!…

Предоставляем читателю представить себе, какими чувствами был исполнен Гумбольдт в минуту, когда европейский берег стал скрываться от взоров его, когда единственный и последний предмет – тусклый свет из рыбачьей хижины близ Сизарги стал меркнуть… Гумбольдт был на пути к осуществлению своих заветных мечтаний, на дороге, обессмертившей имя его…

Оставив Гумбольдта и Бонплана плыть через океан, бросим теперь взгляд на научную деятельность первого. До сих пор мы познакомились только с внешней стороной жизни Гумбольдта-юноши, упоминая только вскользь о его ученых трудах. Остановимся теперь на них как бы для того, чтобы подвести итог его деятельности в молодые лета. Конечно, в рамках настоящего труда мы можем сделать это только в общих чертах, избегая подробностей, важных для ученого и специалиста.

Мы уже упоминали вскользь, что первым литературным трудом Гумбольдта были «Наблюдения над базальтами на Рейне» [1790]. Труд этот был вызван горячим спором между учеными той эпохи о том, был ли земной шар в начале расплавленной массой, застывшей впоследствии, или же смесью твердых и жидких веществ, из которой потом каждое выделилось особенно. В споре этом базальт играет чрезвычайно важную роль, так как оба лагеря основывали на нем свое положения, и потому понятно, что враждующие стороны, каждая в свойственном ей направлении, старались воспользоваться многосторонними наблюдениями над предметом спора для защиты мнений.

Бульшая часть геологов прошедшего века считала призмы базальта большими кристаллами, выделившимися из воды, находившейся, по их мнению, в тех местах, где теперь встречаются базальты. Демаре первый выразил сомнение в таком происхождении этих так называемых кристаллов. Во время путешествия своего по Италии и южной Франции, в особенности в Оверни, в окрестностях Клермона, он имел случай видеть и исследовать самые лучшие образчики базальта в тамошних Пюи-де-Дом и горах Мон-д’Ор. Целая местность эта носила на себе неоспоримые признаки вулканического происхождения: кратеры, лава, пемза, шлаки, зола покрывали ее. Демаре, встречая повсюду базальт посреди лавы, вывел заключение, что он в Оверни должен был образоваться не из воды, а что составные части его были прежде в жидком расплавленном состоянии, как лава, извергаемая из вулканов, и потом, по мере охлаждения, они выкристаллизировались, при переходе в твердое состояние приняв настоящий вид. Призматическую форму базальта Демаре объяснял неравномерным охлаждением поверхности и внутренности массы и обусловленным этим неравномерным сжиманием отдельных слоев.

Мнение это, как всегда бывает в подобных случаях, нашло горячих защитников, но и не менее жарких противников. Между первыми были даже такие, которые утрировали новое учение до смешного. Так, некто Витте [28]28
  Замуэль Зимон Витте (Samuel Simon Witte, 1738-1802) – теолог и философ. Речь идет о работе Витте «О происхождении египетских пирамид и руин Персеполя и Пальмиры» (Ьber den Ursprung der Pyramiden in Egypten und der Ruinen von Persepolis und Palmira, 1789).


[Закрыть] утверждал, что египетские пирамиды были не что иное, как извержения базальта, поднятые в настоящем их виде подземными силами; лабиринт – разлившаяся по поверхности земли лава; Меридово озеро – провалившийся кратер. Витте не затруднился объяснять и происхождение надписей и фигур на разных древних памятниках подземными силами природы: первые были провалившейся местами при охлаждении лавой, давшей трещины; последние – вздувшейся лавой! Развалины Персеполя, Баальбека, Пальмиры, храм Юпитера в Агридженто на острове Сицилия и другие остатки древних городов, по словам того же Витте, суть не более как естественные группы базальта и разлившейся лавы…

В Германии теория Демаре не сразу нашла приверженцев, так как встречающиеся здесь базальты находятся почти исключительно в местностях, где нет и следов лавы и шлаков; напротив, они возвышаются над песчаниками и другими породами, носящими неоспоримое нептуническое происхождение, т. е. из осадков воды. Таким образом, немецкие геологи не встречали на родине своей подтверждений теории Демаре. Притом здесь теория нептунистов находила жаркого приверженца в знаменитом Вернере, фрайбергском профессоре, впоследствии учителе Гумбольдта, который утверждал, что море, затопив в разные периоды землю, оставляло при падении вод разные осадки, отвердевшие в виде гор, осевших на первичных породах земной коры. Во время одного из последних потопов осадился, по словам Вернера, базальт, представлявший прежде необозримый, покрывавший разные первичные породы, слой, который хотя в течение времени и был разрушен, но остатки которого в первоначальном виде сохранились в виде базальтовых холмов. Местами под базальтами встречались залежи каменного угля, который, загоревшись, растапливал их, вследствие чего он разливался в жидком состоянии в виде лавы.

В противоположность с этой теорией, не придававшей вулканической деятельности особенного значения, выдвинулась другая, приписывавшая действию огня гораздо более обширное поле. Представителем ее был Хаттон.

По этой теории земной шар был прежде в расплавленном состоянии; остывшие наружные части его – кора земная – затвердели, но внутри он все еще находится в жидком состоянии. Охладевшие части застыли неровно: выдающиеся из них образовали горы; углубленные покрыты морем. Непокрытые водой части земли подвержены постоянному разрушению от действия температуры, дождей и т. п. Реки уносят образовавшийся таким образом ил в море, где он опять принимает компактный, сплошной вид. С течением времени рельеф земной коры изменяется и таким образом прежде покрытые морем местности выдаются из него, между тем как образовавшиеся из прежних гор скалы возвышаются в виде новых гор. Таким образом, породы, образовавшиеся, по Вернеру, путем кристаллизации, соответствуют, по последней теории, выделившимся из прежде расплавленного материала; образовавшиеся, по теории английского ученого, мокрым путем, сходны с теми, которые, по Вернеру, возникли посредством поднятия вод.

Александр фон Гумбольдт в библиотеке своего дома на Ораниенбургер штрассе 67. Акварель Эдуарда Хильдебрандта 1856 г.

Родовое поместье Гумбольдтов – замок Тегель

Кроме того, Хаттон принимает еще породы, образованные вулканами, куда, кроме яблока геологического раздора – базальта, относит еще трап, долерит, порфир, даже гранит, словом, все горные породы, не представляющие следов напластования (что указывало бы на осаждение из воды) и в которых не встречается органических остатков.

Другой причиной, почему теория вулканистов нескоро привилась на немецкой почве, была чисто личная, лежавшая в высоком уважении, которым были проникнуты германские геологи к Вернеру, одному из величайших систематиков и наблюдателей в области своей науки. Даже те из них, которые имели случай убедиться в справедливости мнения его противника, не решались при жизни Вернера оставить его знамя. Последний впал в ошибку вследствие того, что построил свою систему о происхождении базальтов на наблюдениях исключительно в пределах своей родины – Саксонии. Здесь действительно базальты отличаются особенной формой, которую можно сравнить с формой гриба, но притом так, что только шляпа его выдается над поверхностью земли, а корешок – скрыт под ней. При наружном осмотре кажется, что такой базальт покоится на какой-нибудь нептунической породе и только при раскопке этой последней откроется, что верхняя часть базальта находится в непосредственной связи с глубокими пластами земной коры посредством базальтового же канала. Об этой особенности строения саксонских базальтов ровно ничего не знали в конце истекшего столетия, и так как Вернер не имел случая делать больших путешествий, то естественно, что он принимал форму саксонских базальтов за повсюду господствующий тип их. Французские геологи, имевшие возможность исследовать базальты Оверни, скоро и верно оценили справедливость вулканической теории, последователем которой возвращался и каждый немецкий нептунист, посетивший эту местность.

В таком положении находился рассматриваемый нами вопрос, когда Гумбольдт издал свое первое исследование о базальтах Рейна. Хотя преимущественный характер его монографии состоит в описании географического местонахождения базальтов на Рейне, между которыми самыми важными являются базальты Ункеля (близ Бонна), но все-таки видно, что он был приверженцем теории нептунистов, разделяя взгляд их об их происхождении. Этого достаточно для нас: мы знаем, в каком лагере науки находился Гумбольдт при первом выступлении в ученом свете. Впоследствии мы увидим, что он, убедившись в несостоятельности теории нептунистов, сделался одним из самых решительных ее противников, открыто и добросовестно сознаваясь в своем прежнем заблуждении.

Переходя к совершенно другой области естествознания, мы встречаемся опять с Гумбольдтом. В числе причин, вызывающих разнообразные проявления в жизни животных и растений, в ученых исследованиях второй половины XVIII в. играла большую роль так называемая раздражительность (irritabilitas). Тогда предполагали, что вещество, масса, наполняющая пространство, есть нечто чувственно узнаваемое и что на нее действует чувственно невидимая, только посредством первой проявляющая себя сила, представляющая множество видоизменений и степеней. Одной из них являлась раздражительность – сила, обнаруживающаяся вследствие воздействий извне (раздражителей), тоже проявлениями наружу.

Явления, о которых здесь идет речь, были замечены естествоиспытателями давно, но Альбрехт фон Галлер, замечательнейший физиолог XVIII столетия, профессор гёттингенский, первый обратил на раздражительность особенное внимание. При исследовании различных частей человеческого и животного организма он заметил, что разные составные его части неодинаково реагируют действию на них механических и химических раздражителей. Основываясь на этом замечании, он называл ту часть чувствующей, которая, будучи тронута, передавала это соприкосновение душе человека или вызывала явления боли в животном, так как он колебался, следует ли допустить в последнем присутствие души. Сюда относятся, по мнению Галлера, преимущественно нервные волокна.

Другие части организма при дотрагивании только сжимаются без проявления боли, не имея возможности довести это соприкосновение до сознания мозга, седалища души, по мнению Галлера. К ним он относил по преимуществу мышечные волокна, раздражительные части организма; затем все остальные части он считал не чувствующими и не раздражительными. Главное применение теории раздражительности Галлера состояло в объяснении биения сердца. Он считал сжимания этого органа совершенно независимым от мозга и артерий и утверждал, что кровь, равно как и другие жидкости, даже воздух, служа средством раздражения сердца, вызывают сокращения его волокон.

Хотя теория эта и вызвала возражения, но нашла также и ревностных последователей, распространивших ее и на царство растительное. Не входя в рассмотрение споров, вызванных этой теорией Галлера, мы должны, однако, упомянуть, что она играла важную роль и в тогдашней медицине. Степень раздражительности, говорили последователи Галлера, изменяется постоянно, смотря по возрасту, образу жизни индивидуума и т. п. Она может накопляться вследствие удержания в организме раздражителя, действующего правильно и равномерно; но в случае слишком частого повторения действия его, или усиления, может уменьшаться. Отсюда три рода состояний, в которых могут находиться волокна: а) состояние здоровья, различного в каждом индивидууме (что на языке Галлера называлось тоном волокон); б) состояние накопления, происходящее от устранения обыкновенных раздражителей, и наконец в) состояние истощения, обусловленное слишком сильным воздействием раздражителя. Когда расход раздражителя уравновешивается приходом его – организм пользуется здоровьем, которое расстраивается с наступлением состояния накопления или истощения. Таким образом, причины болезней могут быть двоякого рода, а следовательно и лечение их тоже должно быть различно в двух противоположных направлениях. С исчезновением раздражительности наступает смерть организма.

К числу раздражителей, правильно действующих, школа Галлера относила: теплоту, свет, пищу, обращение соков, нервный раздражитель; к последнему причислялись и нравственные впечатления. Но в чем именно состоит эта загадочная раздражительность? Имеет ли она какой-нибудь материальный субстрат, доступный нашим чувствам? Не приурочена ли она к какому-нибудь химическому веществу? На это отвечают нам современные ученые, что она неразрывно связана с кислородом! Чрезмерное накопление его или недостаток в организме и обуславливают то состояние накопления или истощения, о котором было упомянуто выше. Следовательно, вся задача при лечении болезней сводится на его правильное регулирование…

Система Джона Брауна, так долго господствовавшая в Европе, и была развитием и практическим применением этой теории. Впрочем, врач этот развил ее несколько далее: он не ограничивается принятием раздражительности Галлера, но принимает кроме нее еще возбуждаемость (excitabilitas), под которой он понимает не только сокращаемость мышечных волокон, но вообще изменение органического тела вследствие какого-нибудь извне действующего на него влияния. Он допускает два состояния: состояние возбуждаемости и возбуждения. Когда одно уравновешивает другое – организм здоров; от различия между обоими происходит болезнь и наконец смерть.

Теория Брауна довела учение о раздражительности до его крайних пределов, чем и нанесла ему сильный удар. Ученый этот не только принимает раздражительность, но допускает и изменения, которые нельзя свести на одно сокращение волокон. Более точное и тщательное исследование этих изменений, вызванное учением Брауна, и было причиной, почему теория раздражительности значительно утратила свое значение и заняла в современной науке более скромное против прежнего место.

Гумбольдт в своих «Афоризмах из химической физиологии растений» тоже принимает раздражительность за характеристический признак жизни, за излияние т. н. жизненной силы, различая составные части животных и растений на оживленные (раздражительные) и неодушевленные. К последним он относит: волосы, ногти, кости, кожицу растений, дерево, оторочку цветной чашечки и т. п. Раздражительными частями он считал в растениях: сосуды, клетчатую ткань, заключая из способности движения некоторых частей известных растений о присутствии мышечных волокон и в царстве растительном. Гумбольдт делил движения, замечаемые в нем, на три класса: к первому он относил движения постоянные, как например в бенгальском «телеграфном» растении (Hedysarum gyrans), которое без всякого постороннего влияния движется с неравномерной скоростью; в полдень движение это иногда прекращается, но зато ночью усиливается. Ко второму классу он относит те непроизвольные движения растений, которые вызываются новым возбуждением, как например в белозоре болотном (Parnassia palustris), руте бахромчатой (Rutha chalepensis), в которых тычинки движутся вследствие раздражения их семенной жидкостью собственной цветной пыли; наконец, к третьему классу относятся, по Гумбольдту, растения, которых движения обусловливаются внешним раздражением, например мимоза стыдливая (Mimosa pudica), венерина мухоловка (Dionoea muscipula), кислица чувствительная (Oxalis sensitiva).

С целью исследования этого рода раздражительности Гумбольдт старался найти средства, ее усиливающие или ослабляющие. Целый ряд таких средств и найден им. Особенно интересны опыты, произведенные им с хлорной водой. Он открыл, что крессовое семя, в нее брошенное, уже через полчаса разбухает, через 6-7 часов пускает ростки, которые через час достигают величины парижской линии, между тем как это же семя, брошенное в воду, пускает ростки едва через 36-38 часов. К открытию этому пришел Гумбольдт, исследуя влияние кислорода как средства раздражения на растения (в конце XVIII в. считали хлорную воду соединением, очень богатым кислородом). Тогда же он нашел, что горох и бобы, предварительно отрощенные в растворе металлических солей, прозябают гораздо скорее, чем посаженные в сырую землю; он также заметил, что и кислород значительно ускоряет процесс прозябания.

Найденные Гумбольдтом средства, усиливающие раздражительность, не только ускорили движения названных выше растений, но и способствовали их росту; и наоборот, открытые им средства, уменьшавшие раздражительность, ослабляли его. Замечательно, что средства первого рода переходили в категорию последнего, т. е. ослабляли раздражительность, если были повторяемы слишком часто или были употребляемы в слишком большом количестве.

Такие же наблюдения и опыты, как над твердыми частями растений, Гумбольдт производил и над жидкими, над растительными соками, равно как и над их обращением в растениях, и над теплотою последних.

Труды эти, явившиеся в свет в 1793 г., показывают, что Гумбольдт не знал еще тогда об открытии Гальвани, которым он, конечно, воспользовался бы при своих исследованиях. Но вскоре выходят его исследования «О раздраженных мышечных и нервных волокнах» [1797.1], плод нескольких лет работы, так что мы вправе предполагать, что он в непродолжительном времени заинтересовался великим открытием болонского профессора.

Известно, как последний, заметив, что мертвые лягушки, лишенные кожи под влиянием электричества, судорожно сжимаются, – пытался найти, какое влияние оказывает на них атмосферическое электричество. С этой целью, отпрепарировав известным образом лягушку, он пронзил металлической проволокой спинной мозг ее и повесил на железную решетку своего садика. Лягушка вздрагивала по временам, и не только тогда, когда воздух был пресыщен электричеством во время грозы, но и в ясную погоду. Таким образом, явления эти никак нельзя было объяснить атмосферическим электричеством. Продолжая свои исследования, он положил такую же лягушку в комнате на железную плиту и заметил, что при соприкосновении пронизывавшей ее проволоки с этой плитой, судорожные сокращения тотчас проявлялись. Разные другие металлы, взятые вместо первоначально употребленных, давали те же результаты. Различие состояло только в силе сокращений. Напротив, при замене их худыми проводниками электричества, лягушка оставалась в покое. Явления эти Гальвани объяснял новым источником электричества – животным. Он полагал, что нерв представлял положительное, мускул – отрицательное электричество, и что оба рода электричества разделены в организме так, как мы видим это в лейденской банке с той разницей, что здесь роль стекла играет промежуточная животная ткань, как худой проводник электричества. При соединении хорошим проводником мускула и нерва оба вида электричества сливаются, причем тело лягушки судорожно сжимается.

Проткнувши спинной мозг лягушки металлической проволокой и соединивши мышцы животного с этой проволокой другим металлом, мы найдем, что она начинает сокращаться. Опыт этот можно повторять довольно долго. Мы видели, что Гальвани искал причину этого сокращения в самом животном и считал металл не более как проводником, по которому течет электричество от нерва к мускулу и обратно. Вольта, напротив, утверждал, что явление это обусловлено различием металлов или других веществ между мускулом и нервом, в месте соприкосновения которых проявляется электричество, проходя потом через тело животного как через проводник. По мнению Вольты, одно электричество, исходя из одного металла в одном направлении, а другое из другого – в направлении ему противоположном, встречаются в теле животного, на которое следует смотреть не более как на весьма чувствительный реактив, проявляющий присутствие электричества. Судорожные сокращения лягушки, замечаемые при употреблении одного только металла, Вольта объяснял тем, что однообразие это только мнимое, так как один и тот же металл представляет в разных своих частях различие в твердости и химической чистоте. Гальвани и Вольта сходились, однако, в том, что для того, чтобы вызвать в лягушке содрогания, необходимо всякий раз соединение между составными частями целого прибора (цепи), составленного из нерва, мускула и металла, из которых последний соприкасается с двумя первыми. Последовательность может быть однако и другая: например один металл, другой металл и, наконец, животное, которое, в свою очередь, должно находиться в соприкосновении с двумя первыми – словом, цепь должна быть замкнутой. Содрогание не имеет места, когда первое звено цепи не соприкасается с последним.

Когда спор этот разделил современных ученых на два противоположные лагеря, Гумбольдт, занимавшийся тоже этим вопросом, принял, несколько видоизменив ее, теорию Гальвани. Он не допускает даже названия «металлическое раздражение» для обозначения наблюдаемых явлений, так как металлы не только не играют здесь главной роли (в противоположность мнению Вольты), но могут быть совершенно устранены, и только тела, снабженные чувствующими волокнами, могут быть возбуждены. Вольта основывал свою теорию на том, что если не употреблять двух разнородных металлов, то и сокращения не будут иметь места. Гумбольдт же объяснял это чересчур незначительной раздражительностью животного организма, так как он заметил, что когда два металла не соприкасаются непосредственно, а разделены несколькими кубическими линиями мускулов, то судороги появлялись только в животных очень впечатлительных, но при уменьшении раздражительности они не обнаруживались. Обстоятельство это навело его на мысль, которую он уже прежде преследовал при своих исследованиях в области ботаники, искать средств, при посредстве которых раздражительность животного организма усиливается. Он и нашел их в углекислых щелочах и хлорной воде, между тем как кислоты и спирт уменьшали ее. Окунув нерв животного в эти усиливающие раздражительность средства, ему удавалось вызывать явления даже тогда, когда разнородные металлы даже не соприкасались. Он убедился даже, что у животных раздражительных можно было вызвать судорожные сокращения даже без всякого употребления металлов, просто – посредством соприкосновения обнаженного нерва с мускулом!

Мы не станем вдаваться в подробности исследований Гумбольдта на этом поприще физики, сделавшиеся теперь достоянием науки. Заметим, что она ему обязана введением условных знаков, так облегчающих изучение явлений электричества; что разделение тел на хорошие и худые проводники, теперь известное каждому гимназисту, было тогда непочатым полем, которое Гумбольдт обогатил богатыми вкладами, так как распределение этих двух классов тел следовало сделать не a priori, а эмпирически. Ему же обязана наука замечательными по тогдашнему времени исследованиями о влиянии гальванизма на предметы мира органического. Так, он доказал, что растения под его влиянием представляют такие явления, которые всегда можно объяснить механическим раздражителем; между тем как животные разных классов представляют при этом самые разнообразные явления. Чем сильнее животная теплота отдельных животных, тем скорее прекращается раздражительность после смерти, и тем далее она сохраняется в организме, чем меньше мозг его.

Влияние гальванизма на человеческий организм тоже было многосторонне исследовано Гумбольдтом. Так, он доказал, что если положить два разнородные металла на оба глаза или даже на глаз и другую часть головы и соединить их проволокой, то глаз пронизывается лучом света, вроде молнии. Влияние этой силы на орган вкуса было уже известно даже до ее открытия, когда не знали, чем ее объяснить. Уже Зульцер в 1760 г., следовательно задолго до опытов Гальвани, заметил, что когда положить на язык кусочек серебра и свинца, соединив их металлической проволокой, язык ощущает странный вкус. Вольта и после него Гумбольдт нашли, что разнообразие металлов, для опыта употребленных, вызывает различный вкус, кроме того – чувство холода и тепла, смотря по распределению металлов.