Текст книги "Александр Николаевич Формозов. Жизнь русского натуралиста"

Таков был “звездный час” Николая Елпидифоровича. Наверное, его сын вспоминал об этом в конце сороковых – начале пятидесятых годов. Таков был человек, оказавший на Александра Николаевича едва ли не определяющее влияние на всю жизнь.

Итак, Александр Николаевич Формозов родился 1 февраля 1899 года (ст. ст.) в Нижнем Новгороде. 5 февраля он был крещен в Воскресенской церкви (на углу улиц 3-й Ямской и Шевченко). Таинство совершал священник Василий Формозов (кажется, двоюродный брат Николая Елпидифоровича), а восприемниками были титулярный советник Александр Васильевич Богородский и жена техника Александра Степановна Федорова[23]23
  Метрическое свидетельство А.Н. Формозова. – Нижегородский обл. архив, ф. 2082, оп.2, ед. хр. 1684, л.5.


[Закрыть].

К началу XX века Нижний уже крупный губернский город. В 1896 году в нем жило 81 563 человека, а в 1917 – 148 000. Это промышленный центр с пятьюдесятью фабриками и заводами, с большим отрядом пролетариата, мощно заявившим себя в 1905 году (читай “Мать” Горького). Это железнодорожный узел, связанный колеёй с Москвою еще с 1861–1862 годов, а с 1906 – и с севером – Вологдой и Вяткой[24]24
  Нижний Новгород. // Энциклопедический словарь Брокгауз-Ефрон; т. XXI, СПб, 1897, с. 51; Горький // БСЭ (3 изд.), т. 7, 1972, с. 140.


[Закрыть]. Это огромный порт на Волге, по которой плавала тысяча пароходов. Это и Всероссийская ярмарка, перенесенная в 1818 году из Макарьева в Канавино, на стрелку при впадении Оки в Волгу. Это город с первоклассной архитектурой, с кремлем, Архангельским собором. Рождественской Строгановской церковью, со зданиями в стиле классицизма и ампира. Это культурное гнездо с театром на тысячу мест, с сильной труппой и постоянными гастролями лучших артистов России, город, где есть художественный, исторический и естественно-исторический музеи. Как же отразилось все это на формировании характера мальчика из небогатой семьи, что из окружающего оставило отпечаток на его личности, а что прошло мимо?

Я никогда не слышал от отца о нижегородском театре. Должно быть, если он там и бывал, то очень редко. Не помню я и рассказов о стачках сормовских рабочих. И это было от него далеко. Только в книжке 1926 года “Наше рыболовство” приведен эпизод двадцатилетней давности. Автору врезалось в память, как на его глазах рыбаки не отдали становому свои незаконные снасти. “Долго, крепко били, по грязи его валяли у ручья, отобрали револьвер, мундир порвали. А потом притихло в ужасе село. И пришел на утро пароход быстроходный, с острым, как у щуки, носом, темно-серой жуткой краски. Вышли стражники с винтовками, потащили рыбаков на пароход, и заплакали, заголосили бабы на селе. Забурлили лопасти винта, побежала пена из-под носа, затрепался по ветру цветистый флаг. Увезла полиция речная рыбаков в уездную тюрьму. За решетку посадили их над рекой рыбацкой в башне каменной Макарьевской, что глядится в волжские струи”[25]25
  Формозов А.Н. Наше рыболовство. М.-Л., 1926, с. 9.


[Закрыть]. (Любопытны два момента. Во-первых после такой впечатляющей картины автор признает, что не правы были все-таки рыбаки, занимавшиеся браконьерством. Во-вторых, сам стиль с несколько навязчивой инверсией, напоминающей построение фраз в очерках Николая Елпидифоровича).

Жизнь губернского центра в целом для мальчика была чужда. Недаром, в первых изданиях “Шести дней в лесах” возвращение юных охотников в город обрисовано так мрачно: “Захлебываясь в дыму, горбатым чудищем растянулся он, оседлав волжские горы, больной и жадный, поджидал своих жертв, тускло мигал красными глазками фонарей и кашлял хриплыми осипшими гудками паровозов”[26]26
  Формозов А.Н. Шесть дней в лесах. П., 1924, с. 115.


[Закрыть]. Должна была пройти четверть века, прежде чем в третьем издании повести тот же эпизод приобрел иную тональность: “Вот и отчий дом – старинный город, верный страж над широкими раздольями Волги: А за ним во все стороны в полумраке вешней ночи – русские бескрайние поля, поля и деревни с томным звоном гармоники, с песнями девушек у околицы и над десятками неисхоженных верст – свежий шелест-ропот вековых лесов, переполненных всяческой жизнью. Любимый край, милая природа, милее их нет во всем свете”[27]27
  Формозов А.Н. Шесть дней в лесах. М., 1948, с. 110.


[Закрыть]. Тогда, в годы зрелости, стало ясно, что противопоставлять родной город окружавшим его лесным краям не совсем правильно, в чем-то они дополняли друг друга. Тогда, набрасывая в затемненной военной Москве черновики так и не доведенных до конца “Записок натуралиста”, Александр Николаевич уделил в них место и Нижегородскому кремлю и Историческому музею в одной из его башен, где были собраны памятники древности и старого русского быта (в его детских дневниках я увидел зарисовки кремневых орудий, выставленных в музее). Эти реликвии помогли мальчику прикоснуться к национальным историческим традициям, что оказалось отнюдь немаловажным для научного и художественного творчества А.Н. Формозова.

Но в детстве и юности все воспринималось иначе. Дороги были не кремль, не гимназия, а Волга, рыбная ловля, первые охотничьи походы с отцом, магазин “Диана”, где покупали порох и дробь[28]28
  Нижегородский охотничий магазин “Диана. К.Г. Кениг и сын” описан в рассказе Н.Н. Зарудина “Древность” (В его кн. Закон Яблока. М., 1966, с. 135–136). Помещался он на Осыпной улице (Весь Нижний Новгород и Нижегородская ярмарка. Путеводитель. СПб, 1914. с. 64).


[Закрыть], собаки, жившие в семье. Уже пяти – шестилетний Шура часами сидел с удочкой на волжском берегу, ловил плотвичек и ершей, налимов и подлещиков, следил за полетом чаек, за поденками и цаплями, всматривался в жизнь рыбаков, перевозчиков. От них, затая дыхание, слышал он рассказы о Стеньке Разине, о таинственных кладах, о сегодняшних удивительных событиях на великой реке.

Летом семья Формозовых выбиралась за город, не на дачу, а куда-нибудь в обычную деревеньку, где можно снять дом подешевле, но обязательно близко от Волги и с лодкой. Первое лето, запомнившееся мальчику, было проведено в селе Татинец, на правом берегу Волги, выше Макарьева. Но особенно яркие впечатления остались от более поздних выездов в Лысково. Длинные летние дни на вольном воздухе, на лодке с удочками у таинственных древних стен Макарьевского желтоводского монастыря.

Дом на Большой Печерской улице в Нижнем Новгороде, где жила семья Формозовых.

Очень рано Николай Елпидифорович стал брать Шуру на охоту. Из дома на Большой Печерской улице (дом 49, кв. 14, ныне дом 51а) они выходили мимо Печерского монастыря вниз по правому берегу Волги на старый Казанский тракт, обсаженный березками еще при Аракчееве, и здесь уже можно было увидеть и следы зайцев и их самих, забыть о городе и погрузиться в общение с природой. Перед отцом Александр благоговел, а тот радовался, что у него появился спутник, помощник, ученик, жадно внимавший его рассказам о зверях и птицах. 23 марта 1923 года, когда сын уже учился в Москве, он писал ему: “как хочешь, а ведь есть связь между твоим детским бродяжничеством с отцом по лесам и полям и излюбленным и избранным теперь тобою жизненным поприщем. Конечно, огромное значение имеет и природа: ты в детстве, едва умея бродить, всему предпочитал быть на воле, среди травы и кустов. Гулять, или, как ты тогда выражался, “галять” было твоим любимым удовольствием”.

Н.Е. Формозов с сыном на охоте. Рис. А.Н. Формозова к первому изданию книги “Шесть дней в лесах”, 1924 г.

Так еще в детстве наметилась область интересов нашего героя. В этом как будто нет ничего загадочного: ребенок подражал отцу. Но ведь был другой сын, старший, а его ни охота, ни природа нисколько не увлекали. Николай Николаевич, подобно младшему брату, в 1920-х годах переехал в Москву, тоже служил там в Университете, занимаясь психологией, но как-то не нашел себя, тяжело перенес разгром этой науки на грани 1920-х и 1930-х годов, рано перевелся на инвалидность и – вечно больной, – пережив всех своих родных, умер на девятом десятке лет. На вопрос, почему мы выбираем ту, а не другую дорогу, ответить сплошь и рядом немыслимо.

В 1909 году, сдав экзамены по арифметике и русскому языку – устный и письменный, – Александр поступил в гимназию. Родители постарались, чтобы все дети получали наилучшее из возможных в городе образование. Поскольку плата за учение составляла 70 рублей в год[29]29
  Весь Нижний Новгород…, с. 47.


[Закрыть], мелкому чиновнику это было нелегко. Мальчики получали стипендию нижнегородского земства. Стипендия Александра называлась “имени Ульянова”[30]30
  Нижегородский обл. архив, ф. 520. оп.478, ед. хр. 1752, л. 4.


[Закрыть].

Нижегородская первая мужская гимназия, помещавшаяся на Благовещенской площади и основанная в 1809 году, была неплохим учебным заведением, с сильным составом преподавателей и определенными литературными традициями (тут в 1839–1846 годах преподавал П.И. Мельников-Печерский; среди выпускников разных лет – китаевед В.П. Васильев, историк К.Н. Бестужев-Рюмин, математик и механик А.М. Ляпунов, химик А.Е. Фаворский). Для учащихся устраивали экскурсии. Так, в июле 1914 года отец побывал на Урале: в Екатеринбурге, Нижнем Тагиле, Кунгуре, Златоусте, Перми. Благодаря школе он овладел латинским, французским и немецким языками, полюбил классическую русскую литературу.

И все-таки гимназическая жизнь для мальчика значила куда меньше, чем охотничьи походы. Вне класса никакого общения с учителями не было. Как-то, разглядывая старую нижегородскую фотографию, где при выпуске были запечатлены все педагоги и ученики, я увидел среди первых портрет Сергея Ивановича Архангельского – известного специалиста по средневековой Англии, выбранного в 1940-х годах членом-корреспондентом Академии наук. Я спросил о нем отца, но он не смог припомнить об историке ничего, кроме одной шалости, с ним связанной.

Для того, к чему лежало сердце, гимназия давала мало. А мальчик, вступавший в юношество, чувствовал, что его знания о мире природы скудны, и жаждал их расширить. Сперва он кинулся искать книги. Попросил тетю подарить на очередной день рождения книгу о животных. Та купила альбом, где были нарисованы лягушки, поющие по нотам и крот в очках с ножницами в лапах. Схватил тургеневские “Записки охотника”, принесенные из библиотеки старшим братом, – опять не то, все про людей, а не про зверей. Наконец удалось достать “Из жизни русской природы. Зоологические очерки и рассказы” профессора Модеста Николаевича Богданова. В 1914 году вышло первое издание “Жизни леса” молодого Сергея Ивановича Огнёва. Оттуда взят эпиграф к самому раннему дневнику А.Н. Формозова 1914–1915 годов: “Образ жизни наших мелких млекопитающих изучен еще очень мало, а между тем как много интересного можно сделать в этой почти нетронутой области… Собирайте поэтому мелких зверьков, записывайте наблюдения над их образом жизни, привычками, и вы несомненно внесете много нового в эту еще слабо изученную научную область”[31]31
  Огнёв С.И. Жизнь леса. М. 1914, с. 28.


[Закрыть].

Но ближе всего по духу и настроению оказались для юного натуралиста повести канадского писателя Эрнста Сетона-Томпсона (1860–1945). Их выпускало издательство толстовцев “Посредник”, чтобы пробудить любовь к животным в народе, и эти брошюрки, стоившие копейки, были доступны школьнику из бедной семьи.

До конца дней хранил их Александр Николаевич, а тогда в подражание Сетону принялся рисовать птиц и зверей. Копировал иллюстрации из книг самого Сетона, из охотничьих журналов, иногда попадавших к Николаю Елпидифоровичу, зарисовывал следы, встретившиеся при походах за город, цветы и деревья, трофеи отца – убитых зверей и птиц, и живых – по памяти. “Из года в год его неутомимые попытки изображать овсянок, дятлов и синиц оставляли бесчисленные следы на тетрадях для алгебры и французского, даже на обложках учебников” – говорится в “Шести днях”[32]32
  Формозов А.Н. Шесть дней в лесах. М., 1948, с. 6.


[Закрыть]. “Опять Формозов синичек рисует”, – ворчал учитель латинского языка. С тех пор он привык, сидя на скучных заседаниях, набрасывать что-нибудь на подвернувшемся клочке бумаги, и нередко соседи выпрашивали эти листки и берегли их годами. Занимался он с ранних лет и акварелью, но здесь отсутствие какой-либо школы более сказывалось. Иное дело – рисунки пером, сперва чернилами, а потом тушью. Рука становилась все увереннее, фигуры зверей и птиц все лаконичнее и одновременно – живее.

Рядом с зарисовками в альбомах появились и записи – что видел в Печорах, около Высокова, на Татинском полуострове и просто в городе, по дороге в гимназию. Самые первые записные книжки относятся к 1911 году. Именно тогда Николай Елпидифорович часто печатался в “Нижегородской земской газете”, и возможно, что и в этом случае сын невольно подражал отцу. Но старый народник писал преимущественно о крестьянах, а мальчик – исключительно о животных. В дневниках нет ни одного упоминания о гимназических событиях, отметках, проказах. Внимание целиком сосредоточено на жизни природы. Детские описания неумелы, многие птицы фигурируют под псевдонимами – “желтогрудка”, “белохвостка”. Но постепенно вырабатывался более четкий стиль, приводились точные видовые определения. Заметно и еще что-то сверх этого: попытки не только зафиксировать те иди иные наблюдения, но и передать свои впечатления в художественных образах – пробы пера будущего писателя – натуралиста. Иногда в дневниках есть поправки рукою Николая Елпидифоровича. Сперва дневник был скорее фенологическим и только позднее стал чисто зоологическим. Но все, что отражает смену времен года, отец заносил в свои тетради до конца дней. Эти явления в жизни природы буквально завораживали его. Уже в ранних дневниках бросается в глаза внимание к мелочам и умение увидеть за этими мелочами что-то важное и общее – качество, и в дальнейшем составлявшее одну из сильнейших сторон Формозова-натуралиста. Пристально всматривался он в каждую сломанную веточку, в каждый след на снегу или песке, погрызенные орехи и т. д.

Экскурсии за город были достаточно частыми. Так, за 1915 год есть 118 записей, за 1916 – 115.

В те же годы Александр получил в подарок от отца свое первое ружье – бельгийскую дамскую двустволку, начал охотиться самостоятельно и порой даже оказывался удачливей своего учителя. Увлекся он и звероловством, ставя капканы в окрестностях города. В январе 1913 года был пойман чудесный горностай в зимнем меху – настоящее счастье! Четверть века спустя об этом написан рассказ “Во времена звероловства”.

Все чаще Александр отправлялся на экскурсии один. Николай Елпидифорович болел и старел. Запас его сведений о зверях и птицах для сына исчерпался. Нужен был новый наставник. И Александру опять повезло. В городе с 1885 года существовал основанный В.В. Докучаевым “Естественно-исторический музей Нижегородского губернского земства”. Размещался он на углу Варварской и Осыпной улиц (ныне улицы Веры Фигнер и Пискунова). Ботаническим отделом заведовал там Николай Александрович Покровский (1881–1943)[33]33
  Козлов В.И. Краевед-биолог Николай Александрович Покровский. Записки краеведов. Горький, 1988, с. 88–90.


[Закрыть]. Как и H.Е. Формозов, он принадлежал к плеяде разночинцев-народников, шедших в сельские учителя, земские врачи в надежде своими “малыми делами” помочь рассеять темноту русской жизни. Николай Александрович – уроженец Нижнего Новгорода – учился в Петербургском университете, слушал лекции Н.А. Холодковского и В.М. Шимкевича, но в 1911 году, заболев паркинсонизмом, не кончив курса, вернулся в провинцию и посвятил себя краеведению. В одиночку или с немногими добровольными и бесплатными помощниками собирал образцы средневолжской фауны и флоры, (больше всего любил он коллекцию птиц, состоявшую из 3000 тушек), материалы по геологии и почвоведению и систематизировал их в своем маленьком музее. В печати он выступал редко, но знания о природе района за долгие годы приобрел весьма солидные, так что приезжавшие из столиц ученые не раз пользовались его советами и накопленными им данными. Человек болезненный, замкнутый, чудаковатый, холостяк, он любил возиться со школьниками, и дети тянулись к “Николе”, как любовно называли они хранителя музея.

Николай Александрович Покровский.

К нему-то в 1912 году и пришел гимназист Александр Формозов. Он и сам в детстве составлял для себя биологические коллекции, сначала бабочек, а потом птичьих яиц. Один случай, когда сидевшая на гнезде зарянка мужественно защищала кладку своим маленьким тельцем от пытавшегося забрать хотя бы яичко коллекционера, произвел на него такое впечатление, что собирание было оставлено ради бескорыстных наблюдений за жизнью природы.

И вот недалеко от дома юный натуралист увидел сотни яиц, сотни бабочек, многие десятки чучел птиц и зверей, все с точными названиями и краткими справками, в каких районах и в каких условиях водятся эти животные. “Желтогрудки” и “белохвостки” получили присвоенные им наукой имена. Уже в дневниках А.Н. Формозова 1913–1914 годов мы встретим ссылки на определения Н.А. Покровского, не только русские, но и латинские названия видов. Охотничьи походы перестали восприниматься как простое удовольствие. Что-то из добытых зверей и птиц оказывалось нужным для музея. Замеченное в лесу выглядело в новом свете после объяснений опытного биолога. Была при музее и богатая библиотека с полными комплектами “Природы и охоты” и других журналов, трудами зоологов и ботаников, определителями растений и животных. С каждым годом записные книжки гимназиста все больше приближались по типу к дневнику профессионального ученого. Регулярно вести записи Александр Николаевич начал с 12 октября 1914 года и не прекращал это занятие без малого шесть десятилетий. Некоторые факты, зафиксированные еще в школьные дни, приведены в его работах зрелых лет, некоторые рисунки 1910-х годов вошли в “Спутник следопыта”.

Определились темы, волновавшие натуралиста на протяжении всей жизни: “Чудная вещь этот снег: едет ли воз с сеном, упадет ли с дерева листок, пробежит ли черный стройный хорек или крохотная мышь-малютка вылезет покормиться – обо всем останется надпись, точный отпечаток характера и повадок существа, прикасавшегося к этому пушистому и предательскому покрову” (Д. 4-Х-1916).

Определился и круг видов, привлекавших особенное внимание следопыта. Есть записки и о цветах, и о бабочках, и о ящерицах, но чаще всего говорится о птицах и мелких зверьках, главным образом о грызунах. Их в любой день можно было наблюдать в окрестностях города. На дневнике 1915–1916 годов стоит эпиграф из книги Н.А. Холодковского и А.А. Силантьева “Птицы Европы”: “Кто бы вы ни были, как бы ни малы были ваши средства, но раз вы искренне интересуетесь птицами, всегда найдется подходящая для вас задача, над которой вы можете поработать с интересом для себя и с пользой для дела. Надо только выбрать ее для себя по плечу”[34]34
  Холодковский Н.А. и Силантьев А.А. Птицы Европы. Практическая орнитология с атласом европейских птиц. СПб., 1901, с. LXXVI.


[Закрыть].

Покровский научил Александра снимать шкурки с убитых животных и изготовлять их тушки. Этот опыт таксидермиста пригодился ему в дальнейшем и при работе в Дарвиновском музее в Москве, и при создании собственной коллекции, нужной как наглядное пособие к лекциям в университете.

Одним словом, Н.А. Покровский сыграл в жизни А.Н. Формозова очень большую роль. Из писем Николая Елпидифоровича к сыну видно, что в середине 1920-х годов Покровский помогал бедствовавший семье Формозовых даже материально. Вынужденный из-за болезни отказаться от охоты Николай Елпидифорович распродавал свое снаряжение, а Покровский купил его через подставное лицо, заплатив максимальную цену. В Дагестан Александр Николаевич ездил с ружьем Покровского, и этот “Зауэр” так и остался у нас.

Отец тепло вспоминал о скромном хранителе земского музея в “Записках натуралиста”, с любовью говорил о нем студентам и своим детям, рассказывая о юности. Тем не менее с 1927 года он уже не переписывался с учителем. А тот, одинокий, нищий и больной, так нуждался в участии. Он умер во время войны от истощения. Возможно, старик с грустью думал о неблагодарности человека, выросшего на его глазах от жадного к знаниям, но едва переступившего порог науки мальчишки до профессора Московского университета. Я тоже готов упрекнуть в этом отца, но чувствую, что суть дела не в данном частном случае, а в чем-то более глубоком и для меня не вполне понятном. С середины тридцатых годов отец не был в Нижнем ни разу – целых сорок лет. Отказался поехать на встречу одноклассников к пятидесятилетию выпуска. – “Неужели тебе не хочется посмотреть на родные места?” – недоумевал сын-историк. “Нет, там все изменилось. Могилы родителей сравняли с землей. Нет, не хочу,” – отвечал он. Видимо, возвращение к прошлому было бы для его легкоранимой натуры слишком болезненным. Прекращение переписки с Покровским стоит, по-моему, в той же связи.

В последних классах гимназии Александру удалось найти друзей, не меньше, чем он, увлеченных охотой, скитаниями по среднерусским лесам. Это были его однокашники Иван Алексеев и Николай Зарудин. Иван Константинович Алексеев прожил скромную жизнь, работая в Борском лесничестве на Волге, умер в 1950-х годах. Николай Николаевич Зарудин (1899–1938) был в свое время достаточно известен как поэт и прозаик из литературной группы “Перевал”. Он был расстрелян на исходе ежовщины вместе с Борисом Пильняком, Артемом Веселым и Иваном Катаевым (двадцать лет спустя реабилитирован). Избранные произведения его переизданы и хорошо приняты новым поколением читателей[35]35
  Зарудин Н. В народном лесу. М., 1970 (пред. В. Дынника). Он же. Тридцать ночей на винограднике. М., 1976 (пред. Н. Атарова). Он же. Путь в сторону смысла. М., 1983.


[Закрыть].

Начало его творческого пути, как и пути моего отца, можно проследить по рукописному журналу “Любитель природы” с подзаголовком “Журнал, издаваемый бродягами – охотниками – натуралистами Н. Зарудиным, А. Формозовым и И. Алексеевым”. Уцелело несколько номеров. Седьмой и, вероятно, последний – датирован 17 января 1917 года, первый же – был составлен в 1915 году. Кроме редакторов писали В. Постников, В. Васин, а рисовал и оформлял журнал только Формозов[36]36
  Мир тесен. Зоолог Л.Г. Динесман написал в замечаниях по моей рукописи: “Владимир Валентинович Постников в 1934–1936 годах преподавал “рисование” в старших классах 214 школы гор. Москвы. Талантливый педагог и незаурядный человек своим предметом, превратившимся в его изложении в основы технического черчения, увлек поголовно всех ребят. На его уроках всегда была идеальная дисциплина, которую он поддерживал без видимых усилий. Владимир Валентинович прекрасно знал интересы и стремления всех своих учеников, поощрял и направлял их внешкольные занятия естествознанием и фотографией. Часто на переменах или после уроков он разговаривал со школьниками на самые разнообразные темы. Эти разговоры всегда были интересны. Мне Владимир Валентинович рассказывал об Александре Николаевиче в гимназические годы. По его словам, в гимназии А.Н. очень много и упорно работал над техникой рисунка. Рисовал Ал. Ник. ежедневно, часто на уроках, повторяя один и тот же сюжет, сознательно добиваясь все большего и большего совершенства. Так же много и упорно работал А.Н. над стилем своих статей для журнала “Любитель природы”.


[Закрыть]. В его статьях “Белка”, “Зимняя покровительственная окраска”, “Юркинский остров”, “Весенний прилет и пролет птиц в 1915 году” мы найдем и собранные им самим факты, и первые попытки поделиться ими с окружающими, передать свое волнение, свою любовь к обитателям волжских берегов.

После Февральской революции однокашники отца напечатали в настоящей типографии несколько номеров “Журнала кружка 8-ых классов Нижегородской первой гимназии”. Сохранившийся № 2 за апрель 1917 года очень занятен. Тут и беспомощные стихи И. Демидова “На смерть борца за свободу”, и приветствующая свержение самодержавия статья “Садко” “Пора, давно пора!”, и прочувственный очерк Н. Зарудина “Памяти К.Р.” с цитатами из произведений великого князя, и трактат Давида Лурье “О национальном вопросе”. Странно выглядит среди этих публикаций заметка А. Формозова “Малая кукушка (Cuculus intermedius)” (с. 22-23). Рядом рецензия А. Дурмашкина на комплект “Любителя природы”. Из нее видно, что одноклассники чуть ли не накануне выпуска впервые услышали об этом существовавшем уже два года журнале.

Завязывались связи и с большой наукой. В одной из нижегородских газет было перепечатано письмо Дмитрия Никифоровича Кайгородова с просьбой к любителям природы присылать сведения о сроках пролета различных птиц. И гимназист Формозов стал снабжать петербургского профессора этими данными, получая от него ответы с выражением признательности за помощь.

А.Н. Формозов при окончания гимназии, 1917 г.

3 мая 1917 года гимназия была окончена. В аттестате стояли пятерки за закон божий и законоведение, историю и географию и четверки за русский язык и словесность, философскую пропедевтику, математику, физику, математическую географию, латинский, немецкий и французский языки (биологии в аттестате совсем нет, хотя, по сведениям, собранным Е.М. Абрашневой, в гимназии был неплохой кабинет с пособиями по естествознанию и хороший учитель В.В. Раевский)[37]37
  Абрашнева Е.М. Нижегородский период жизни и деятельности А.Н. Формозова (рукопись).


[Закрыть]. “Казалось бы, открывалась дорога к занятию любимым делом. Где – еще не очень ясно. То ли надо учиться в университете, то ли поступить в музей к Покровскому, хотя бы препаратором, но во всяком случае оставаясь “бродягой-охотником-натуралистом”. В дневнике рядом с наблюдениями занесены всякие практические рекомендации: как строить шалаши (шести типов), как жарить на костре картошку и рыбу и т. д. Жизнь в лесу планировалась всерьез и надолго. Но шла весна 1917 года, и хотя в дневнике нет ни слова о мировой войне и Февральской революции, именно эти события, а не юношеские мечты определили будущее выпускника классической гимназии.

Страница из дневника А.Н. Формозова 1917 г.

В целом к восемнадцати годам Александр Формозов был уже очень неплохо подготовленным биологом. Он был превосходным наблюдателем, хорошо читал жизнь животных по их следам, твердо знал видовые названия всех встречавшихся ему зверей и птиц, умел добывать их и делать тушки, освоил литературу о них, различал их следы, выяснил многие черты их поведения, прекрасно рисовал животных и разнообразные проявления их жизни. А главное – он искренне и бескорыстно любил этих тварей и хотел посвятить их изучению все свои силы. Выработались навыки полевого исследователя, оставшиеся неизменными до конца дней. Труд зоолога – это прежде всего непосредственные наблюдения в лесу, в пустыне, в горах, а не занятия в кабинете с книгами, тушками и скелетами, это несчетные километры, пройденные пешком или на лыжах, в дождь и в снег, проваливаясь в болота, но не отступая ни на шаг. За плечами – рюкзак, у пояса сумка с дневником, куда заносится и зарисовывается все, заслуживавшее внимания. Так было в 1912 году. Так было и в 1972.

Когда в Московском университете поднимался вопрос, кем надо пополнять Биофак, профессор Формозов всегда подчеркивал, что нужно отдавать предпочтение молодежи с рано выявившимися интересами, уже на школьной скамье тянущейся к природе[38]38
  Формозов А.Н. О работе студентов-зоологов в природе // МГУ, Учебно-методическая конференция 7–13 июня 1945 г. Тезисы докладов. М., 1945, с. 38.


[Закрыть]. К этой аудитории юных натуралистов в первую очередь адресовался он в своих популярных книжках и статьях. Им – школьникам-юннатам, – не жалея времени, посылал он длинные письма с ответами на вопросы (даже сверхнаивные – например, “каким клеем лучше пользоваться, делая выставку в школе?”). Конечно, он вспоминал тогда о собственном детстве, о своих замечательных наставниках – отце Николае Елпидифоровиче и хранителе земского музея Николае Александровиче Покровском.