Текст книги "Александр Николаевич Формозов. Жизнь русского натуралиста"

Студенческие годы (1920–1925)

25 июня 1918 года на базе ликвидированного Политехнического института в Нижнем Новгороде был создан университет. После демобилизации А.Н. Формозов продолжил там свое обучение, выбрав, конечно, биологический факультет. В 1921 году факультет был закрыт, и отец уехал в Москву. С тех пор он бывал на родине лишь наездами.

До осени 1922 года Александр выполнял обязанности техника-топографа в отделе речных наблюдательных станций. Возобновились его экскурсии в окрестностях города, по-прежнему велись дневники. На дневнике 1921–1922 годов поставлен эпиграф – слова К.Ф. Рулье, которые впоследствии профессор Формозов часто повторял своим ученикам: “Приляг к лужице, изучи подробно существа – растения и животных, ее населяющих, в постепенном развитии и взаимно непрестанно перекрещивающихся отношениях организации и образа жизни, и ты для науки сделаешь несравненно более, нежели многие путешественники”[51]51
  Рулье К.Ф. Жизнь животных по отношению ко внешним условиям. М., 1862, с. 118.


[Закрыть]. Уроженец Нижнего Новгорода профессор Московского университета Карл Францевич Рулье (1814–1858), о чьих лекциях восторженно писал Герцен, стоит у истоков отечественной экологии. Александр Николаевич считал его своим научным прадедом, а дедом – Николая Алексеевича Северцова. Обоим он посвятил содержательные очерки.

У молодого Нижегородского университета не было ни сильного преподавательского состава, ни хорошего оборудования. Тем не менее, занятия шли по положенной программе. На пароходе “Горный инженер Белямин” проводилась летняя практика, студенты изучали рыб и планктон. Однокурсники отца Е.Я. Шапошникова и Л.А. Самойлович рассказывали Е.М. Абрашневой, что он выделялся среди студентов по уровню своих знаний, много времени проводил в университете, выступал там на кружке “Зоологические вечера”, много работал в Естественно-историческом музее. Пароход для практики достал якобы именно он, пользуясь старыми связями с водниками. С 26 января по 24 марта 1921 года он входил в курсовой студенческий комитет. Вышел из него по собственному желанию[52]52
  Нижегородский обл. архив. Ф. 377, оп. 1, ед. хр. 810, л. 52, 127; Абрашнева Е.М. Нижегородский период жизни и деятельности А.Н. Формозова (рукопись). С. 28–30.


[Закрыть].

Страница из дневника А.Н. Формозова 1921 г.

Все же чаще Александр Николаевич совершал вылазки в природу один. В октябре 1921 года он отправился в командировку от Естественно-исторического музея Нижегородской губернии для исследования сибирской фауны хвойных лесов Керженца и его притоков. Время было уже позднее. В основном пришлось ограничиться расспросами охотников, Тогда отец добрался до знаменитого Оленевого скита, описанного Мельниковым-Печерским, где застал старух, помнивших этого “гонителя и зорителя” старообрядцев. Что касается расспросов у крестьян, то этим Александр Николаевич не пренебрегал и в дальнейшем, в зрелые годы. Его ученик В.В. Груздев в письме ко мне от 16 апреля 1981 года отмечал свойственное учителю “глубочайшее уважение и любовь к… массе людей, работающих в природе. Это и крестьяне, и охотники-промысловики, и пастухи, в общем все, кто добывает свой хлеб, находясь в тесном общении с природой. В А.Н. жило глубокое убеждение в том, что, общаясь с природой, эти люди не могут не замечать, не запоминать много интересных и ценных для науки явлений. Поэтому натуралист не должен полагаться только на себя, но обязан изыскивать способы использования этого источника – народного опыта, народных наблюдений, А.Н. был лишен академического высокомерия, он умел слушать и уважать слова и мнения любого человека, на любом ранге общественном. Он этому всегда учил и нас”.

В феврале 1922 года Формозов вновь был на Керженце, на этот раз вместе с Г.Д. Шапошниковым. Братья Шапошниковы – Георгий (1902–1963) и Федор (1909–1973) Дмитриевичи, такие же, как Александр, страстные охотники и любители природы, кончали не гимназию, а реальное училище, и потому знакомство с ними состоялось только в двадцатые годы. Друзья нередко ездили на охоту. Весеннее путешествие в Заволжье на глухариные тока с Георгием – “Зорькой” Шапошниковым нашло отражение в “Шести днях в лесах”. В дальнейшем Георгий Дмитриевич стал инженером авиационной промышленности, а Федор Дмитриевич – ученым-зоологом. В 1960-х годах он преподавал в Тюменском пединституте, Александр Николаевич регулярно с ним переписывался, навещал его в Тюмени, ездил с ним по Оби.

Со временем учебы в Нижегородском Университете связаны и первые выступления А.Н. Формозова в печати. Это заметки “К биологии Rana esculenta”, “Залет фламинго в Нижегородскую губернию”, “Некоторые сведения о водных млекопитающих реки Керженца”. Они появились в 1922–1923 годах в “Русском гидробиологическом журнале”, выходившем в Саратове под редакцией профессора Арвида Либорьевича Бенинга (1890–1943). Побывав в Нижнем Новгороде, он познакомился с увлеченным зоологией студентом и заказал ему эти статьи. Они основаны на собственных наблюдениях.

Когда в 1945 году еще школьником я напечатал в Казахстане сообщение о своих археологических находках, отец внушал мне, что я поторопился, ибо в науку надо входить со зрелыми выношенными работами. Он был совершенно прав, да и мои ученические сочинения гораздо хуже, чем его. Но он забыл, вероятно, как сладостно в юном возрасте почувствовать себя “настоящим автором”, увидеть свои писания набранными типографски. Прекрасно, если чьи-то первые публикации оказываются нужными многим читателям, но иногда важно помочь начинающему напечатать какую-нибудь мелочь, важно не для других, а для него самого. Это даст ему веру в себя, направление на долгие годы вперед, будет вехой в его биографии.

Первая заметка отца занимает всего полстранички и излагает единичный факт: на его глазах 20 августа 1920 года в Макарьевском уезде лягушка проглотила маленькую птичку – камышевку. Третья статья солидней и по объему и по материалу. В ней уже целая серия наблюдений, итог двух поездок на Керженец[53]53
  Наиболее полный список публикаций А.Н. Формозова приложен к его книге “Звери, птицы и их взаимосвязи со средой обитания” (М., 1976, с. 295–307). Дополнения см.: Формозов А.А. Александр Николаевич Формозов. М., 1980, с. 150.


[Закрыть].

В начале 1923 года вышло и первое научно-художественное произведение А.Н. Формозова – “К наступающей весне”. Оно увидело свет в нижегородском журнале “Охотник” – одном из тех эфемерных изданий, что возникали тогда повсеместно в годы нэпа. В другом номере этого журнала мы найдем стихотворение Н. Зарудина “На Волжских горах” с посвящением “А.Н. Формозову”:

 
За перелесками овражьими
Сорочий стрекот по садам.
С ружьем почти что утро каждое
Иду к соломенным буграм.
Мой хрусткий шаг жнитвою колкою
Так осторожен в тишине.
Просторно вскинется двустволка
По черной заячьей спине…[54]54
  Охотник, 1924, № 1, с. 20. Перепечатано в кн.: Зарудин Н. Полем-юностью. М., 1970, с. 79.


[Закрыть]
 

Как видим, два послевоенных нижегородских года не были пустыми. Но юноше, рвавшемуся к знаниям, становилось тесно в провинции. Он съездил в Муром на Окскую биологическую станцию Московского университета и записал в своем дневнике, что вернулся с верой в молодые силы России (Д. 10-Х, 1921). С 1921 года он переписывался с А.Л. Бенингом и С.И. Огнёвым, посылал им свои фаунистические сборы. Сохранились их благодарственные письма. Огнёв уже слышал тогда о рисунках Формозова. С января 1922 года он “занялся изучением зимней жизни большого пестрого дятла по программе, предложенной кружком юных натуралистов биологической станции в Сокольниках под Москвой” (Д. 25-I 1922). С автором этой программы, пионером кольцевания птиц в СССР Николаем Ивановичем Дергуновым (1898–1928) также велась переписка.

Галки. Рисунок из дневника А.Н. Формозова 1922 г.

19 октября 1921 года Биологический факультет в Нижнем Новгороде был преобразован в Медицинский. Александр Николаевич проучился там еще год на Биологическом отделении, а потом уехал в Москву (договариваться о переводе в Московский университет он ездил в марте 1922 года). Решение вроде бы естественное, но при том достаточно смелое. В столице не было ни близких родных, ни знакомых, ни жилья, ни заработков. Были зато молодость, здоровье, уверенность в своих возможностях.

И действительно, все устроилось, прежде всего со службой. Формозов пришел в Дарвиновский музей, созданный в 1907 году при Высших женских курсах, а в 1922 как раз превратившийся в самостоятельное учреждение, и предложил свои услуги в качестве художника и таксидермиста. Его взяли в штат и – более того – директор и основатель музея Александр Федорович Котс (1880–1964) – разрешил ему прямо там и поселиться. Год спустя Котс помог напечатать “Шесть дней в лесах”. Александр Николаевич никогда не забывал об этом, но принимал Котса, наравне с другими кабинетными, а не полевыми биологами, не очень всерьез. Посмеивался над его легковесной брошюркой о мыслящих лошадях (при проверке выяснилось, что это шарлатанство). Так или иначе и Котс, и Дарвиновский музей позволили моему отцу быстро закрепиться в Москве. Числился он ассистентом-инструктором по отделу монтировки биологических препаратов и коллекций в выставочных залах и получал 20 рублей в месяц.

В музее, где он проработал до 1925 года, вплоть до 1980-х годов висели его акварели “Барсук”, “Хорь”, “Лиса” и были выставлены сделанные им тушки и чучела. В фондах хранятся выполненные им серии акварелей и рисунков пером по темам: “Переселение белок”, “Переселение леммингов”, “Перелеты и гнездовья птиц”, “Вороны и ракушки”, “Постепенное занятие норы различными животными”, “Поющие птицы”[55]55
  Удальцова В.А. Художники Дарвиновского музея. Труды государственного Дарвиновского музея. М. 1997, С. 126, 127; Формозов А.Н. Графика. Каталог коллекции государственного Дарвиновского музея. М., 2004.


[Закрыть]. Оформляя экспозицию, он смог кое-чему научиться у лучших наших художников-анималистов Василия Алексеевича Ватагина (1883–1963) и Алексея Никаноровича Комарова (1879–1977). Подаренные ими картины украшали его комнату несколько десятилетий. С Ватагиным подружились и семьями, жили вместе лето 1931 года на даче в Тарусе.

Интересным человеком был и художник Михаил Дмитриевич Езучевский (1880–1928). В молодости он бывал в Париже, в первую мировую войну перенес немецкий плен, а работал в основном пастелью, создав ряд выразительных картин, отражающих историю биологии (например, “Наполеон и Ламарк”). От Езучевского отец узнал многое о культуре прошлого, с его помощью овладел техникой пастели, по его совету взял эпиграф из А.К. Толстого к своей книге “Шесть дней в лесах”.

Но главное было, конечно, не в музее, а университете. Биологический факультет еще не выделился. Существовало Естественное (с 1923 года Биологическое) отделение Физико-математического факультета. Туда и поступил Александр Формозов. Прежде всего он обратился, видимо, к Сергею Ивановичу Огнёву (1886-1951). Его книгу “Жизнь леса” он знал с детства, а в дальнейшем переписывался с ним. Огнёв был молодым преподавателем (с 1920 года), даже еще не доцентом (став им в 1926 году), но считался уже восходящей звездой в зоологии. На вечере памяти Александра Николаевича его однокурсник профессор В.Г. Гептнер вспоминал, как Огнёв сказал однажды своим студентам: “Ко мне приходил сегодня интереснейший парень”. Это был Формозов. Едва приехав в Москву, он принес столичному ученому свои дневники, зарисовки, сообщил ему о некоторых наблюдениях в Поволжье.

Огнёв согласился руководить новым студентом, опекал его и в аспирантуре. Ряд лет отношения их ничем не омрачались. В одной из первых публикаций отца выражается благодарность “дорогому учителю”[56]56
  Формозов А.Н. Заметки о млекопитающих Северного Кавказа. // Ученые записки Северо-Кавказского института краеведения. Владикавказ. 1926, т. 1, с. 73.


[Закрыть]. Тот в свою очередь высказывал в печати в 1928 году признательность “моему другу А.Н. Формозову” за иллюстрации к книге “Звери Восточной Европы и Северной Азии”[57]57
  Огнёв С.И. Звери Восточной Европы и Северной Азии. М., 1928, т. 1, с. 4.


[Закрыть]. В тридцатых годах слова “дорогой учитель” отец произносил только с ироническим оттенком. Как нередко бывает, пути наставника и ученика разошлись.

Сергей Иванович был человеком суховатым, методичным. Хотя он проявил себя и как популяризатор, и как полевой зоолог, в зрелые годы он тяготел больше к кабинетной работе с чучелами, тушками и скелетами, сосредоточившись на описании новых видов и подвидов животных, на их классификации. В этой области он и оставил самый значительный след в науке, подготовив семь томов монументального труда “Звери Восточной Европы и Северной Азии” (переименованного позже в “Звери СССР и прилегающих стран”, 1928–1950). Это направление биологии – систематика, фаунистика не было чуждо Александру Николаевичу. Он и сам внес определенный вклад в эти дисциплины, но сердце его лежало к иной деятельности, к непосредственному общению с природой, к расшифровке связей животного мира с растительностью, почвой, ландшафтом. Отход от Огнёва и его серьезной, но мертвой науки был неизбежен. Два десятилетия спустя отец записал в дневнике впечатления от юбилейного доклада Огнёва “Успехи зоологии в СССР за 25 лет”: “С.И., как всегда, узок и не способен правильно охватить и оценить явления вне своего мирка систематики” (Д. 11-XI-1942). Но еще через двадцать лет А.Н. Формозов помянул добром давнего учителя, тогда уже покойного, в предисловии к переизданию его “Жизни леса” и в выступлении на заседании, посвященном десятилетию со дня смерти ученого.

К счастью, в университете отец встретился с другим замечательным биологом – профессором Борисом Михайловичем Житковым (1872–1943). До 1930 года он заведовал кафедрой зоологии позвоночных. Житков происходил из старинной дворянской семьи, родственной таким знаменитым ученым фамилиям, как Филатовы, Ляпуновы, Крыловы. Он окончил Нижегородский дворянский институт и был, следовательно, в известной мере земляком Александра Николаевича, что тоже играло какую-то роль в их взаимоотношениях. Но аристократической спеси в нем не было и следа. Это был человек редкого обаяния. По словам его биографа – Формозова, он “обладал удивительным даром привлекать сердца всех, кто имел возможность узнать его ближе”. Для примера далее рассказано о любви к старому профессору всей больничной палаты, где он провел свои последние дни суровой зимой 1943 года[58]58
  Формозов А.Н. Борис Михайлович Житков // Отечественные физико-географы и путешественники. М., 1959, с. 182, 183.


[Закрыть].

Борис Михайлович принадлежал к числу тех деятелей науки, кто пишет сравнительно мало, но зато всем интересуется, все читает. Любая беседа с подобными людьми радует и стоит дороже иных толстых книг. Житков великолепно владел русским языком, чувствовал себя своим во всех областях нашей культуры XIX века и был органиче ским звеном, соединявшим новую послеоктябрьскую науку с традициями дореволюционной интеллигенции.

Борис Михайлович Житков.

Охотник, путешественник, знаток Севера России, крупный ученый и прекрасный популяризатор, развивавший помимо чистой науки и ее прикладные охотоведческие аспекты, Житков оказался ближе по духу Формозову, чем более молодой Огнёв. В тридцатые – начале сороковых годов отец трогательно заботился о старевшем учителе, жившем весьма неустроенно где-то на Зубовском бульваре, а когда в дни войны в его дом, попала бомба – в помещении Зоомузея МГУ. Житкову он посвятил целых три очерка, для меня же переписал кусок его мемуаров с повествованием о предках и жизни русской провинции прошлого века.

Упомяну еще об одном эпизоде, с ним связанном. Как-то Борис Михайлович был у нас в Нащокинском переулке и, уходя вечером домой, продолжал разговор в коридоре. Между прочим он увлекся историческими аналогиями, назвав в связи с колхозным строительством аракчеевские поселения. Соседка поспешила доложить куда следует, и Александра Николаевича вызвали в НКВД для объяснений. Он всячески выгораживал “ворчливого старика”, и никаких последствий для того это не имело. Зашла речь о сотрудничестве. Отец отказался, что, вероятно, не было забыто.

Кроме Огнёва и Житкова студенту Формозову довелось слушать других выдающихся биологов – академиков Михаила Александровича Мензбира (1855–1935) и Алексея Николаевича Северцова (1866–1936), профессора Григория Александровича Кожевникова (1866–1933). Северцов, занятый эволюционной морфологией, теоретическими проблемами биологии, почти смыкающимися с философией, не привлек человека, воспитанного на конкретной работе в природе. Напротив, с Мензбиром он сумел найти общий язык. Отцу навсегда запомнилось, как в 1927 году Михаил Александрович позвонил ему и, нарочито официально известив: “Александр Николаевич, Московское общество испытателей природы избрало Вас своим действительным членом”, тут же положил трубку, чтобы не слышать благодарностей (Мензбир был президентом МОИП). Это был его стиль. “Я вам не балерина!”, – раздраженно сказал он студентам, принявшимся аплодировать ему после лекции. Огромная трудоспособность, бескрайние знания, желание делиться ими и с молодежью и с широким читателем, бескорыстная преданность науке – все импонировало начинающему зоологу в авторе классического труда “Птицы России”. А тот, внимательно приглядываясь к работе застенчивого нижегородца, изредка подбадривал его скупыми похвалами и видел в нем своего возможного преемника.

Учение в двадцатых годах не было обставлено особенными формальностями. Посещения лекций не требовалось. В среду студентов затесалось немало случайных людей, не интересовавшихся ни ботаникой, ни зоологией. Тем теснее сплотился кружок молодежи, решившей целиком посвятить себя науке. В него кроме Формозова входили Владимир Георгиевич Гептнер (1901–1975) – териолог, в будущем профессор МГУ, Лев Борисович Бёме (1895-1954) – орнитолог, ставший профессором в Орджоникидзе, Павел Михайлович Рафес (1903–1991) – профессор-энтомолог, Вениамин Григорьевич Богоров (1904–1971) – океанолог, член-корреспондент Академии наук СССР, Николай Владимирович Шибанов (1903–1960) – видный герпетолог. Они с юношеским самомнением называли себя “биологами божией милостью”.

Студенты В.Г. Гептнер, А.Н. Формозов, Л.Б. Бёме (слева направо), 1925 г.

Бёме был родом из Владикавказа (его отец – Борис Ричардович – городской адвокат и соавтор одной из ранних пьес М.А. Булгакова) и пригласил друзей приехать к нему на охоту в горах. Молодость легка на подъем. Уже в декабре 1923 года Александр Николаевич вместе с Гептнером и Рафесом побывал в Осетии и Кабарде. В 1924 и 1925 годах поездки на Кавказ повторились. Огнёв советовал своим ученикам заняться малоизученным Дагестаном. Сохранилась фотография, где сняты Бёме, Гептнер и Формозов, обвешанные ружьями, биноклями и охотничьими трофеями и стоящие по колено в воде где-то на побережье Каспия. На фото подпись: “огнёвцам море по колено”.

Все в те годы было очень просто. Гептнер вспоминал, как восприняли появление московских студентов в Махач-Кале: “приехали какие-то оборванцы, сели на подоконник, болтая ногами, и говорят: “Дайте нам денег”. И деньги давали. В Осетии, Дагестане, Кабарде создавались национальные республики. Им нужна была помощь из центра для организации музеев, институтов краеведения, и на предложение молодых столичных специалистов откликались охотно, выделяли им средства для поездок, проводников, лошадей, даже “бесплатные долгосрочные билеты в местный государственный кинематограф”. Там однажды Александр Николаевич смотрел фильм “Длинноногий дядюшка” с Мэри Пикфорд, вдвойне пленивший его после того, как он “бродил по грудь в холодной воде, а сквозь зеленую чащу чакана сбивал бакланов с насиженных запачканных рыболовных веток”[59]59
  П. Н.М. Дукельской 28-VI 1924. “Чакан” другое название рогоза.


[Закрыть].

Так еще в студенческие годы отец получал представление о совершенно новом для него географическом регионе, не похожем ни на нижегородские леса, ни на донские и нижневолжские степи. В 1923 году он видел сравнительно обжитые места в окрестностях Владикавказа, Муртазова, Коби, охотился на фазанов, лисиц, зайцев, волков, лесных котов. Поездки в Дагестан были гораздо сложнее. Биологи отправились в высокогорье, в бездорожные, труднодоступные районы. Тут в 1924–1925 годах советская власть еще не вполне утвердилась, пошаливали абреки.

В 1924 году из Гуниба поднимались вверх по реке Каракойсу к аулам Тлерош, Гучоб, а оттуда почти к линии снегов у аулов Карда и Тлярат. А.Н. Формозов писал тогда в Москву: “…окрестные горы и аулы – дичь непролазная. Никогда – никогда нога зоолога еще не ступала здесь. Туров здесь столько, что тропы, проделанные ими на каменистых осыпях, видны за несколько верст, а стада иногда доходят до 100 голов… Жили мы в каменном кутанчике у большой скалы, лежащей на зеленом лугу. Быт пастухов и жизнь этой цветущей долины среди снегов, кажется, самые яркие пятна от всего путешествия. Нельзя не любить этих гор, этой речки, весело-бурливой, турьих троп и цветущего сочного луга, не боящегося инея, покрывающего его травы каждое ясное утро. С чувством горького расставания покинули мы кутан Чодокло и поехали обратно уже другой дорогой, вниз по большой красивой реке Аварской Кой-су. Еще днем мы ехали по луговинкам черники, пересекли лес с земляникой, а уже к вечеру показались сады абрикосов, виноградники, орехи, пирамидальные тополя: Только в Дагестане флора и фауна сменяются с такой бурной поспешностью”[60]60
  П. ей же. 9-VIII 1924.


[Закрыть].

В 1925 году от станции Билиджи биологи поднялись вверх по Самуру через аул Куруш к отрогам Шахдага. Об этом маршруте двадцать лет спустя рассказано в “Записках натуралиста”. В экспедиции, длившейся с 19 июля по 5 сентября 1924 года, тремя маршрутами были охвачены главным образом горные районы. В 1925 году, с 30 апреля по 10 июня, побывали и в плоскостной части – у Кизляра, Терекли-мектеба, Малой Арешевки. Сюда Александр Николаевич еще вернулся в 1934 году.

В итоге поездок были собраны богатые коллекции, частью оставленные в местных музеях, частью привезенные в Москву. Бёме обрабатывал материалы по птицам, Гептнер и Формозов – по млекопитающим. Отец нашел новый подвид водяной крысы в Дагестане (Arvicola terrestris kurushi Hept. et Form.), написал об осетинской и дагестанской фауне ряд статей. Иные из них увидели свет в 1926–28 годах, другие – залежались. Большая статья “Млекопитающие Дагестана”, подготовленная Гептнером и Формозовым, когда они были студентами, вышла лишь в 1941 году, когда оба стали профессорами.

Маленькая деталь: в Дагестане Александр Николаевич купил бурку и уже никогда не расставался с этим “мудрым изобретением горцев[61]61
  Формозов А.Н. Среди природы. Новосибирск, 1997, с. 208.


[Закрыть]” во время своих экспедиций. Он вообще предпочитал в поле такую одежду и обувь, какой пользуются местные охотники, считая ее наиболее подходящей для этих мест как выработанную поколениями аборигенов. В лесу он ходил в лаптях, поршнях, постолах…

И все же Кавказ не вошел в число тех районов, где отец целеустремленно работал год за годом, как в среднерусских лесах или степях Казахстана. В 1923 году он сетовал: “слишком велика картина, грандиозен размах, чтобы суметь за полтора месяца схватить хоть некоторые из красок, хоть чуть-чуть проникнуться величием гор. Чтобы напитаться духом новой для меня обстановки, мне нужно длительное упорное созерцание (боюсь этого слова – слишком оно напыщенно, – но другого как-то не найду). Нужно одному подольше пошататься по горам, посидеть часами на круглых зеленоватых валунах Терека, слушая его неумолкающий озабоченный гул, много-много закатов и восходов провести на мистическом таинстве загорания и потухания снежных вершин, понюхать всласть свежего крепкого ветра ущелий, потолковать с ингушами, осетинами, кабардинцами о конях и кинжалах, о грабежах и “кровниках” и многом другом, чтобы иметь хоть маленькое право сказать – “видел Кавказ”… А сейчас я почти не хожу один (одиночество при знакомстве с природой мне нужно, как воздух), мне не дают рисовать, меня вечно торопят, вечно гонят, вечно отрывают, направляют не туда, куда мне хотелось бы. Массу времени трачу на стрельбу пичужек, на веселую, но все же не столь уж интересную охоту за лисицами, на обдирание шкурок и все время чувствую, что это не то, чего мне хотелось бы”[62]62
  П. Н.М. Дукельской 27-XII 1923.


[Закрыть].

Побывал в студенческие годы Александр Николаевич и в заповеднике Аскания-Нова (1923), где изучал летучих мышей. Об их перелетах он напечатал потом заметку в “Докладах Академии Наук”. Н.И. Калабухов отмечал, что “впервые явление сезонных перелетов летучих мышей в нашей стране обнаружил… А.Н. Формозов”[63]63
  Калабухов Н.И. Жизнь зоолога. М., 1978, с. 76.


[Закрыть]. Он обследовал новые заповедные территории – острова Чурюк и Джарылгач на Черном море, съездил в Присивашье.

В период обучения в Московском университете отец почти не выступал в научной печати. Чувствовал, что надо подождать. Только в 1925 году в “Трудах Музея Центрально-Промышленной области” вышла его брошюра “Об орешниковой соне Нижегородской губернии”. Но именно в эти годы он зарекомендовал себя как писатель-натуралист и художник.

Вскоре после переезда в Москву 11 декабря 1922 года он послал письмо Сетону-Томпсону. О содержании его можно догадаться по ответу Сетона от 21 июня 1923 года: “Я рад узнать о Вас, о Вашей страсти к натуралистическим исследованиям, а также о том, что Вы читали истории, в которых я рассказал о жизни в природе так, как я ее знаю и люблю. Большое будущее принадлежит тому, кто умеет видеть и выражать увиденное в рисунках ли, на страницах ли книг. Благодарю Вас за Ваше письмо и надеюсь, что Вы продолжите Вашу работу, которая, как я убежден, замечательна и полна обещаний. Сердечно Ваш Эрнст Томпсон-Сетон. Ниже подписи несколькими штрихами нарисован след волка – своеобразная эмблема Сетона. Принятый индейцами в их племя он получил имя “Черный волк”[64]64
  Формозов А.А. Из переписки писателей-натуралистов // БМОИП, 1975, т. 80. № 1. c. 33.


[Закрыть].

Очевидно, начиная новый этап жизни, Александр Николаевич просил чего-то вроде благословения у кумира своих детских лет. И шестидесятитрехлетний писатель и ученый откликнулся на его просьбу, ободрил юного коллегу. Речь шла, вероятно, и о работе в природе вообще, и о научных исследованиях, и о мечте написать книгу о зверях и птицах с собственными иллюстрациями.

С этого и начал Александр Николаевич. В неопубликованном варианте предисловия к третьему изданию “Шести дней в лесах” он рассказал, как создавалась эта повесть: “С Девичьего поля [Дарвиновский музей на Малой Пироговской улице] я ходил пешком в университет на Моховую, жил в промерзшем зале Дарвиновского музея, где стены часто покрывались сверкающим налетом инея. Там, кутаясь в полушубок, дыханием отогревая застывшие руки, я написал эту книжку, охваченный воспоминаниями о чудесной природе Заволжья. Тогда мне казалось – я навсегда расстался с ее приветливыми лесами. Далекие гудки паровозов, порою похожие на пароходные свистки, напоминали мне о Волге и невольно заставляли вздрагивать. Эпиграф, взятый из “Садко” А.К. Толстого, как нельзя лучше, передает мое настроение того времени”.

Действительно первое, что определило стиль книги, это переживания человека, выросшего на лоне природы и оказавшегося в городе, причем чужом городе, тоска по весне среди морозной зимы. Эпиграф таков:

 
Когда же я вспомню, что этой порой
Весна на земле расцветает,
И сам я не знаю, что станет со мной:
За сердце вот так и хватает!
Теперь у нас пляски в лесу молодом,
Забыты и стужа и слякоть –
Когда я подумаю только о том,
От грусти мне хочется плакать!..
 

Второе – это бесконечная любовь к природе, к русским лесам и их обитателям, выраженная и в тексте, и в рисунках. Третье – наблюдения, сделанные в годы странствий по Нижегородскому Поволжью, иногда чисто научного характера, еще не вошедшие в литературу. Четвертое – неосознанное подражание Сетону, более всего его “Маленьким дикарям”. Но и образы героев, и ситуации, в которые они попадают, конечно, иные – сугубо русские. Напомню гостеприимных баб из заволжских деревень, мрачного лесника-браконьера.

Героев два – Севка и Гриша. Черты автора приданы обоим. Считается, что это Формозов и Зорька Шапошников, но они ездили на тягу в Заволжье более чем в двадцатилетнем возрасте, а отправившимся на охоту Севке и Грише – лет двенадцать, максимум пятнадцать. Позднее в рассказе “Во времена звероловства” (1937) А.Н. Формозов говорил о себе как о третьекласснике, тогда как своего первого горностая он поймал зимой 1912–1913 годов в четвертом классе. Омоложение героев преследовало в обоях случаях одну цель – выбран момент, когда человек особенно восприимчив ко всем впечатлениям от общения с окружающим, острее всего реагирует на то новое, неожиданное, прекрасное, что встречается на его пути.

В “Шести днях в лесах” 84 рисунка пером: глухари, чайки, свиристель, чечетка, малый пестрый дятел, мыши, лось, следы кроншнепа, вальдшнепа, тетерева, белки, лося, ольховые сережки, листья, ягоды, грибы, охотничий манок, рога лося, прибитые к балке, сплетенный из лыка заплечный мешок – крошни, старая баня в лесу, улей, закрепленный высоко на дереве, с площадкой, предохраняющей его от медведей, костер с котелком и т. д. Портретов мальчиков нет, есть только очень обобщенные фигуры охотников. Людей Александр Николаевич рисовал редко, для себя, а в печать такие рисунки не давал, стесняясь своей неумелости в этой области.

Книга написана просто, хорошим русским языком. Местами чувствуется некоторая наивность начинающего автора, но в этом заключено и определенное очарование. Когда после смерти отца я готовил сборник его научно-художественных произведении, многие советовали мне печатать “Шесть дней” не по последнему изданию 1948 года, а по самому раннему – 1924, более свежему, непосредственному.

Повесть посвящена “первому учителю в охотничьих скитаниях по лесам и болотам, дорогому отцу и лучшему другу Н.Е. Формозову”. Николай Елпидифорович был этим очень тронут.

Вышла книга в Петрограде в издательстве “Синяя птица” тиражом 4000 экземпляров с предисловием А.Ф. Котса. Он писал, что “художник слова, кисти и естественно-научного исследования в гармоническом союзе даровали книге три ее достоинства: художественность формы – слога и штриха, научную правдивость тонких и оригинальных наблюдений и глубокую этическую правду – в чутком и проникновенном понимании природы”[65]65
  Котс А.Ф. Вместо предисловия. В кн.: Формозов А.Н. Шесть дней в лесах. П., 1924. с. 5.


[Закрыть]. Сокурсники автора долго над ним потешались, называя его “человек с тремя талантами”, а в глубине души гордились своим другом.

А.Н. Формозов – студент Московского университета.

Книга имела успех. Появилось пять положительных рецензий, в том числе известного охотоведа Сергея Александровича Бутурлина (1872–1938). Александр Николаевич много лет поддерживал с ним добрые отношения. В 1927 году “Шесть дней в лесах” были переизданы в Москве Государственным издательством (тирах 10000 экземпляров), в 1930 – напечатаны в переводе на украинский язык в Харькове.

Второе издание вызвало восемь положительных рецензий[66]66
  Список рецензий на книги А.Н. Формозова см.: БМОИП. 1975. Т. 80, № 1, с. 40–41.


[Закрыть]. Одна из них – в газете “Известия” – принадлежала писателю-охотнику Николаю Павловичу Смирнову (1898–1978). Этот друг Н.Н. Зарудина, испытавший в тридцатых годах и арест, и допросы, и концлагерь, пережил моего отца и через три года после его смерти опубликовал о нем очерк в журнале “Охота и охотничье хозяйство”, отчасти мемуарный, отчасти содержащий оценку его как писателя и художника.

Не умея дать словесный портрет, я заимствую его из этого очерка. Вот каким увидел Формозова Н.П. Смирнов в 1927 году: “Прирожденная его скромность и застенчивость резко расходились с внешностью: он был высок ростом, плотен, в плечах – литая “косая сажень”, большеголов, высоколоб и несколько широкоскул, с кажущимся суровым лицом – под суровостью таилась мягкость и доброта – кареглаз и улыбался иногда… милой, почти ребяческой улыбкой, от которой хорошо становилось на душе”[67]67
  Смирнов Ник. Александр Формозов – писатель и художник // Охота и охотничье хозяйство. 1976, № 1, с. 35.


[Закрыть].