Текст книги "Завораш"

ГЛАЗА БЕЗ ЛИЦА

Жизнь в Завораше была устроена просто и вместе с тем эффективно. Сын наследовал род занятий отца так же, как другие наследуют вещи. Конечно, последнее касалось не всех, а лишь крестьян, ремесленников и мелких лавочников. Богатые сами выбирали занятие по душе, нисколько не задумываясь о том, как заработать на жизнь. Впоследствии Ноктавидант не раз задумывался об иллюзорности такого выбора. У богатых было так же мало альтернатив, как и у тех, кто родился в нищете. Или даже так: у них альтернатив было ещё меньше.

Первое, что запомнилось Ноктавиданту из самого раннего детства – это лес человеческих ног: затянутых в штаны, в бриджи, одетые в широкие шаровары всех возможных цветов и их оттенков; скрытые юбками – по щиколотку, по голень; голые ноги носильщиков и рабов; загорелые до черноты лодыжки рыбаков; покрытые ссадинами и коркой запёкшейся крови коленки других посыльных.

Со временем Ноктавидант обрёл парадоксальное, но, как казалось, важное качество: ему достаточно было посмотреть на ноги человека, чтобы понять, кто перед ним. Так можно было определить богатый человек или бедный, к какому сословию принадлежит и имеет ли лишние деньги на ежедневную чистку обуви. Например, он сумел бы отличить монаха от служки, ещё не принявшего постриг только по наличию грязи на сандалиях: всем неофитам полагалось принимать участие в ежедневной чистке принадлежащего церкви хлева. Или вот ещё: однажды он распознал в богато одетом купце самозванца. Выдало его то, как он ставил ногу: пусть даже обутый в сапоги, он делал это неуклюже, словно всю жизнь был вынужден ходить в грубой обуви простолюдина. Кроме того, у Ноктавиданта была поразительная память на всё, что касалось одежды и обуви. Однажды он заприметил человека в ярко-красном сабо. Днём тот прогуливался по рынку, изображая покупателя, в обед отдыхал в тени деревьев у рыночных складов вместе с другими рабочими, а по вечерам в одежде торговца сидел на открытой террасе местного постоялого двора и потягивал вино. Позже несколько складов ограбили. Воров поймали, и среди них оказался тот самый человек в сабо.

Однажды на глаза ему попалась не совсем обычная пара ног.

Поначалу Ноктавиданту показалось, будто их обладатель поистине огромного роста, настоящий гигант. Его тень накрывала сразу несколько соседних прилавков. Ноги незнакомца до щиколоток скрывал свободный наряд наподобие хитона. Снизу ткань была оторочена красной лентой с узорами в виде переплетающихся линий: именно этот рисунок, а точнее блеск золотой нити, которой он был вышит, и привлёк внимание мальчика.

Незнакомец стоял посреди дороги, а толпа обтекала его с обеих сторон, как речная вода обтекает валун.

Наконец Нокта поднял взгляд.

Одежда незнакомца ниспадала многочисленными складками, аккуратно подогнанными и тщательно отутюженными. У горла они скреплялись застёжкой с перламутровым камнем. Мальчик попытался заглянуть незнакомцу в лицо, но как раз в этот момент солнце оказалось у того за плечами. Короткий ёжик его волос вспыхнул малиновым светом, а за спиной человека раскрылась пара огненных крыльев. Напуганный, Нокта развернулся и бросился бежать, но неким непостижимым образом рука незнакомца всё же дотянулась до него, взяла за плечо и развернула одним мягким движением.

Перед ним был священник Храма Всевоплощённого. Не рядовой служитель, а именно священник – до этого Нокта видел их всего пару раз. Вот почему одежда незнакомца показалась ему странной и незнакомой: примархи Храма никогда не ходили на рынок и в прочие места сами, для этого у них имелась целая армия послушников, а набитые золотом сундуки, если верить сплетням, никогда не пустели.

Священник сказал: «Ты пойдёшь со мной», и, не дожидаясь ответа, зашагал дальше.

Позже выяснилось, что примарх уже договорился обо всём с человеком, у которого Нокта работал. И хотя формально мальчик тому не принадлежал, хитрый делец знал, что идти щенку все равно некуда. Так почему бы не «освободить» его от тяжёлой работы, попутно не выручив несколько монет (на самом деле торговец хотел, чтобы вдобавок к деньгам примарх сжёг для него несколько молельных свитков, но получил в ответ такой взгляд, что пожалел о своей просьбе).

Те немногочисленные пожитки, что Нокта мог считать своими, так и остались лежать в тёмном углу за корзинами. За свою короткую жизнь он не обзавёлся сколько-нибудь значимыми вещами, даже одежда – и та почти вся была на нем, за исключением нескольких лоскутов ткани, которыми мальчик обматывал ступни, когда боль от стёртых в кровь мозолей становилась нестерпимой.

Сейчас они очень бы ему пригодились. Священник уходил все дальше, и Нокта, решивший, что последовать за ним – не такая уж плохая идея, поспешил следом.

Вскоре мальчик нагнал уже знакомую фигуру у границ храмового квартала. Как он и предполагал, незнакомец направлялся к Храму Всевоплощённого.

За все это время священник ни разу не обернулся и не посмотрел, следует ли за ним мальчик. У самой границы квартала Нокта вновь остановился, чтобы полюбоваться на окружающие его здания.

К каждому вели украшенные цветами аллеи, в фонтанчиках журчала вода, в бассейнах плавали рыбки – алые, золотистые – с первого взгляда их трудно было заметить на фоне блеска устилавших дно водоёмов мелких монеток – медных, бронзовых.

Дующий с моря ветер уносил все прочие запахи, кроме аромата благовоний. Тонкие завитки дыма тянулись от многочисленных курильниц, сплетались, змеились друг за другом, смешиваясь и продолжали путешествие как некий третий, доселе неведомый аромат. Вот пахнет корицей, имбирём, гвоздикой, а мгновение спустя – сыростью, плесенью и тем, в чём позже Нокта опознает запах старых книг. Так могло пахнуть в склепе.

Внутри храм действительно напоминал гробницу. Шагнув за порог, Нокта оказался в мире переменчивых теней, шорохов и целой круговерти запахов: цветов, дерева, камня, сырости и невообразимой старости.

Священник дожидался его у входа. Стоял, заложив руки за спину, абсолютно неподвижный даже для лёгкого ветерка, колебавшего занавески неподалёку – на его голове он не потревожил ни волоса. В этот момент он казался похожим на одну из тех статуй, что изображали воинов и гигантов древности – достаточно было представить меч на его боку или закинутое на плечо копье.

Однако не воображаемое оружие делало священника похожим на воина, вовсе нет. Это были глаза. Их взгляд буквально приковал Нокту к земле. Еще недавно он радовался царящей внутри прохладе, а сейчас ледяная стужа сковала все его тело, заморозила кости, сделала их хрупкими как стекло – тронь и разлетится на тысячу осколков, рассыплется в сверкающую крупу прямо под кожей, словно стеклянная посуда в холщовом мешке.

Так оно и случилось. Едва Нокта попытался заговорить, священник поднял руку, а затем с размаху ударил его по лицу…

***

Голова болела как тогда.

Открыв глаза, Ноктавидант обнаружил, что лежит на полу в луже крови. Её было столько, что казалось, неподалёку растерзали и выпотрошили средних размеров животное. Судя по тому, как кровь успела остыть и свернуться, он провёл без сознания около получаса.

Поглядев в сторону ангела, клирик понял, почему крови было так много.

Тело ангела безвольно повисло на цепях. Крылатый был мёртв. Сосуды, до этого питавшие его плоть, оказались разбиты, идущие от них трубки вырваны и брошены на пол. Из некоторых продолжала вытекать жидкость.

После смерти плоть оракула приобрела странную белизну. Как если бы перед ним была искуснейшая из мраморных статуй. Ноктавидант протянул руку и коснулся ангела. В этот момент он понял, что никогда до этого не делал ничего подобного. Кожа у оракула была гладкой и холодной… Будто и в самом деле касаешься мрамора.

Обескровлен.

Некоторое количество крови ангела пролилось на пол, смешавшись с кровью самого Ноктавиданта, но большую часть убийца унёс с собой.

Клирик отдёрнул руку. Отступил, окидывая взглядом зал.

Нет, убийца не прятался в тенях. Наверняка куратора уже и след простыл. Во всем огромном зале было лишь он один. Он и то, что осталось от ангела.

Ноктавидант не знал, насколько ангел мог претендовать на почести, оказываемые после смерти, но пока решил оставить всё как есть. Он оторвал от нижнего края своего одеяния лоскут ткани и приложил к голове. Рана все ещё кровоточила. По ощущениям череп был цел, а вот на рассечённую кожу придётся наложить швы.

Клирик направился к двери…

***

В то же самое время маленький Нокта шагнул в темноту.

Оглянулся – за спиной ничего. Лишь та же самая пустота и чернота, что и впереди.

Однако он по-прежнему чувствовал присутствие примарха за спиной, ощущал его дыхание, а ещё – то место пониже лопатки, куда подталкивая его навстречу мраку, ткнул костлявый палец.

«Видишь?», — прошипело из темноты.

Примарх был стар. Те несколько лет, что Нокта провёл в стенах храма, не прошли для священнослужителя даром.

«Видишь?», – повторил голос позади. Теперь он показался Нокте незнакомым, чужим. Словно из тела примарха вещал кто-то чужеродный.

«Смотри внимательно и слушай».

Но он ничего не видел. Ослепни он в этот момент – и даже не понял бы этого. Никогда до этого Нокта не встречал такой чернильной темноты. На это и похож Гастр, так ведь? Вопрос едва не сорвался с его губ. Безвременье, где нет ничего – ни цвета, ни формы, ни материи. Один лишь запах.

Пахло кровью. Это был тот самый запах с железистым привкусом, который ассоциируется со смертью с тех самых пор, когда первый жертвенный нож в руках первого клирика пронзил плоть первой жертвы.

Нокта повертел головой.

«Ну и как тебе?»

Голос был другим. Он не принадлежал примарху. И он раздался не сзади, как Нокта ожидал. Нет, вместо этого он звучал сразу отовсюду. Словно Нокта был насекомым, посаженным на дно гигантской банки, в то время как некий мальчик приложил к её горлышку губы и произносил слова, слушая, как их звук отражается от стенок внутри.

«Оглянись, – снова тот же голос, — В мире нет лучшего места, чтобы вообразить смерть».

К сожалению, это было не так. Мальчик знал как минимум одно – ящик Бабалона.

Бабалон числился в порту старшим над всеми мальчишками – посыльными, грузчиками, разносчиками. А ещё у него был ящик – простой сундук без ножек с откидывающейся вверх крышкой, куда он любил заталкивать мальчишек в качестве наказания. Поводы были самые разные: непослушание, мелкое воровство, лень. Обычно провинившиеся проводили внутри пару часов, но временами случалось и дольше – сутки, двое. Извлечённые на свет мальчишки валились с ног, бормотали нечто бессвязное, некоторые плакали.

Однажды внутри оказался и сам Нокта. Он провёл в ящике недолго – всего пару часов. Позже он не мог вспомнить ничего конкретного – разве, как ему казалось, внутреннее пространство ящика расширяется и где-то протяжно и заунывно начинает звонить колокол. Насколько он помнил, никаких колоколов в окрестностях порта не было.

«А, так ты уже знаешь», – сказал голос, отвлекая его от неприятных воспоминаний.

А затем что-то липкое скользнуло по лицу мальчика. Он отпрянул, но потерял равновесие и рухнул, сопровождаемый смехом.

Смеялся его невидимый собеседник. Закончив хохотать, он заговорил вновь, но на это раз звук его голоса удалялся:

«Он многих видел тогда в ящике. Но запомнил только тебя».

ПОЗОРНАЯ РАБОТА

Насыпи по обе стороны кончились. Туман поредел, и впереди проступили очертания построек. Были среди них и крупные, однако большинство напоминало палатки или шатры, возведённые на скорую руку. Посредине всего этого возвышалась одинокая каланча, торчащая словно перст. Каланча, как догадался Энсадум, была из старых построек, возможно на ней располагался пост смотрителя железной дороги или любого другого служащего. Однако это было много лет назад, и опоры каланчи давно проржавели. Не говоря уже о домике на самом верху. Энсадум подумал, вряд ли кто-то забирался туда в ближайшие годы.

Гхуры уходили вперёд по рельсам. Энсадум слез с повозки и теперь стоял, утопая в мелкой породе, которая образовывала зыбучие насыпи. Это был не песок или земля. Мелкие камешки под его ногами скорее походили на кокс или измельчённую горную породу.

Город жил своей жизнью. Это было одной из причин, почему он слез с повозки и продолжил путь на своих двоих – не хватало нажить врагов в виде хозяев каравана, которые недосчитаются товара. И хотя всегда можно было сослаться на воришек, атаковавших повозки словно гром среди ясного неба, не было никакого объяснения тому, почему он воспользовался повозками словно бесплатным транспортом. Скорее всего, более отзывчивые люди отнеслись бы к этому с пониманием, однако Энсадум не был уверен, что именно в этом конкретном городе обитают те, кто готов верить практику.

Строго говоря, то, что он видел перед собой не было настоящим городом. Спустя некоторое время Энсадум сделал вывод, что перед ним торговый пост или небольшое поселение, где обитают торговцы и ремесленники. Подумав об этом, он внезапно осознал, что за постой придётся платить. Как и за еду. Как и за транспорт, если он решит воспользоваться им, чтобы добраться до реки.

***

Энсадум всегда знал, что, если погибнет, его кровь достанется Интерпретаторам. Однако он никогда не задумывался, что будет дальше.

Каким образом его личность можно «примерить», ведь он не перчатка. Тем более невероятным казалось то, то эта личность якобы сможет некоторое время жить в другом теле. Недолго, да, но – жить. Как если бы на мгновение кто-то стал другим человеком просто надев его одежду. Сравнение грубое и неточное, если учитывать, что для самого Интерпретатора это отнюдь не переодевание, а скорее наоборот.

Сможет ли он сознавать себя? Хоть на мгновение? Понять, что это именно он – тот, который раньше был чем-то другим, а теперь на мгновение воскрес в другом теле?

Будет ли он хвататься за эту соломинку, держаться за единственную возможность пожить? Не потому ли Интерпретаторами становились единицы? Энсадум не представлял себе, что кто-то мог поселиться в его теле, пусть и на мгновение. Не захочет ли он остаться там подольше?

Впервые Энсадум задумался о смерти ещё в детстве. Отец показал ему мёртвую птицу – она лежала во дворе – просто комок перьев, ничего более. Это казалось Энсе противоестественным. Уже тогда он понимал, что любая смерть противоестественна по определению, но позже, уже будучи практиком, осознал, что любая смерть несвоевременна, неожиданна и необязательна.

И все же, будучи практиком, он привык к смерти. Любая гибель живого существа стала восприниматься как нечто обыденное. Даже вид мёртвых тел со временем перестал пугать его. Возможно, он был готов к этой работе ещё с детских времён – с тех самых пор, когда практик явился в их дом, чтобы забрать кровь брата.

Затем было Разрушение и новые смерти – гибель родителей.

Энсадум часто думал, что именно это, а не смерть Завии, стало решающим словом в выборе профессии.

Дело всей жизни? По отношению к работе практика это звучало как минимум странно. И все же за все эти годы он привык думать, что занимается чем-то действительно важным.

Ту птицу невозможно было воскресить, и даже всей её крови не хватило бы на то, чтобы воссоздать несколько последних минут жизни. Однако юный Энса целый день провёл над крохотным трупом, зарисовывая увиденное, словно каким-то образом хотел продлить «жизнь» этой несчастной малютки. Позже он выяснил, что тем же занимаются кураторы. Все, что они делают – создают набросок воспоминаний и сохраняют его. Возможно, никто и никогда больше не заглянет в их записи, и все же…

За все это время он так и не побывал в дальних зала Курсора, не посетил ничего, кроме библиотеки и ещё нескольких помещений, где полагалось находиться ученикам. Только в самые первые дни Энсадума и нескольких других учеников провели по внутреннему двору, показав, что где находится. Именно тогда он встретил первого куратора, да ещё несколько практиков, настоящих практиков, которые уже давно занимались своим делом. Встреча с практиками была второй в его жизни. И тут Энсадума ждало открытие: ни черных плащей, ни высоких шляп, ни темных очков с круглыми стёклами на них не было. Более того, выглядели они как совершенно обычные люди. Даже заурядные. Встретив такого на улице, он непременно решил бы, то перед ним обычный горожанин. Среди них даже была одна женщина. Когда Энсадум оказался рядом, она подмигнула ему с весёлой улыбкой, и забросив на плечо сумку, в которой что-то звякнуло, направилась дальше.

Ни Распределителей, ни Интерпретаторов он не видел ни в тот день, ни позже. Хотя он и подозревал, что кроме этих четырёх категорий: практиков, кураторов, Распределителей и Интерпретаторов в иерархии Курсора должны находиться другие – выше и ниже по положению. Ведь должен был кто-то выполнять все те манипуляции, которые требовались при превращении крови в эссенцию. Наверняка были те, кто отвечал за перегонку и дистилляцию, мыл колбы и реторты, а также разливал уже готовую эссенцию по ёмкостям. Как должен был найтись кто-то, кто будет управлять всем. Не просто контролировать процесс поставок крови, перегонку, хранение и прочее – этим займутся практики и кураторы, а именно управлять. Конечно, это не могли быть Интерпретаторы. Хотя в иерархии они занимали более высокое положение, гораздо выше даже кураторов, они точно так же выполняли свою функцию.

Как Интерпретаторы становились тем, кем являлись, оставалось загадкой. Возможно, они попросту были достаточно безумными для того, чтобы примерять на себя личность другого человека.

ПОХИТИТЕЛЬ ВСЕГО

Нельзя сказать, чтобы Энсадум обладал незаурядной внешностью. Скорее наоборот. Высокий, широкоплечий, но одновременно слишком худой, чтобы выглядеть внушительно. Лицо в обрамлении черных волос казалось чрезмерно бледным в любое время года. К тому же простой и удобной одежде, которую носили другие практики, он предпочитал плащ, такой же тёмный, как и цвет его глаз. Удивительным образом его детские представления о, том, как должен выглядеть практик, отразились на его собственной внешности. Словно он пытался соответствовать созданному им же образу.

Сколько всего было практиков? Когда Энсадум только начинал, он пробовал сосчитать их. Видел кого-то у Распределительной щели и запоминал лицо, мысленно добавляя единицу к уже порядочному списку. Всего набралось то ли двадцать, то ли двадцать пять человек. Затем Энсадум стал считать только тех, кого видел повторно, а таких было меньше. Наконец он стал считать тех, кого встречал у Распределителей в третий, четвёртый раз. Их было меньше десятка, и все – гораздо старше его самого. Последнее натолкнуло Энсадума на мысль, что на этой работе мало кто задерживался надолго.

И все же трудно было встретить в городе бывшего практика, который хвалился бы этим. Их профессия не вызывала ни восторгов, ни зависти. Как раз, узнав, что перед ними практик, люди начинали относиться с опаской, недоверием, а иногда и с плохо скрываемой враждебностью.

Несмотря на то, что Курсор был огромен, а постоянных практиков – около двух десятков, являлись они отнюдь не ко всем умершим или умирающим.

Это называлось Лотереей. Карточка просто появлялась из Распределительной щели. В первое время Энсадум пытался понять, каким образом происходил отбор, но так и не смог ничего уразуметь. Практики шли к бедным, к богатым. В город, и за его пределы. Даже в Пустоши, хотя формально эти земли считались дикими и малонаселёнными.

Иногда карточек не было неделями, иногда щель выбрасывала их без остановки, одну за другой – только успевай выхватывать.

Никто не знал, каким именно образом происходит отбор, и почему практики приходят к одним и не являются к другим. Возможно, ответ крылся в простом: практики просто не могли знать обо всех смертях.

Энсадум не знал, почему это стали называть Лотереей. Видимо, люди считали, что все дело в случайном выборе, как будто происходит некий розыгрыш, в котором шанс выпадает лишь немногочисленным счастливчикам. И, как и в любой лотерее, – в этой есть проигравшие. Или проигравшими были все без исключения?

***

Не было никакой черты, отмечающей границу города.

Энсадум уловил плывущие по воздуху запахи: пота людей и животных, специй, готовящейся на огне еды. Вместе с запахами новый порыв ветра принёс звуки: лязг металла, крики погонщиков – извечный шум любого города, так не похожий на глас вопиющего в пустыне.

Крохотные фигурки снующих туда-сюда людей были едва различимы с такого расстояния и Энсадуму показалось, будто он рассматривает сквозь окуляр микроскопа жизнь некого доселе неведомого, странного мира. Чуть-чуть больше резкости, отрегулировать фокус… Не маячит ли за крохотными фигурками тень исполина как в одном из тех театров в коробке?

Впрочем, жизнь – это не театр, а люди вокруг – не персонажи пьесы: хороший, плохой. От обитателей города в Пустоши можно было ожидать чего угодно, и судя по виденному ранее, потрошили они не только рыбу.

Впервые Энсадум пожалел, что с собой у него нет оружия. Подошёл бы и обычный нож: с ним он чувствовал бы себя уверенней. Он попытался вообразить в руке твёрдую рукоять, тяжесть металла, блеск лезвия, но сколько не говори «сахар», во рту слаще не станет. Вот если бы с ним по-прежнему был его саквояж… Среди прочих инструментов там имелся острый нож, скальпель… И все же некая толика уверенности к нему вернулась.

В конце концов караван гхуров скрылся из виду, и он ещё некоторое время брёл к городу, постепенно замедляя шаг, чтобы получше рассмотреть, что ждёт его впереди.

У шатров и палаток люди сидели и просто курили, провожая его долгими взглядами. Некоторые не скрываясь жевали белую смолу, как до этого лодочник, что казалось бы немыслимым в городе вроде Аскеррона. Чуть поодаль находились постройки, которые выглядели куда более старыми и ветхими. Наверняка почти все они были построены до Разрушения и служили мастерскими и складами. Сейчас здесь располагалось нечто вроде рынка: за прилавками из фанеры и ржавых бочек стояли люди, торгующие всякой всячиной: от съестных припасов до рыболовных снастей. Невозможно было сказать, кому все это могло понадобиться в таком месте, ведь других «покупателей» кроме самого Энсадума, видно не было.

Решив изучить ассортимент, Энсадум приблизился к одной из лавок. Приблизился настолько, насколько хватило сил выдержать ужасный запах. Он так и не понял, что издавало смрад на самом деле – десяток подвешенных к потолку кусков мяса или огромное немытое тело торговца, восседающего на грубо сколоченной скамье.

Следом располагалась скобяная лавка, в которой продавались гвозди, замки, цепи, крючки. Последних было особенно много, всех форм и размеров. Некоторые были слишком крупными, чтобы использовать их в рыболовных снастях. Скорее уж, решил Энсадум, они отдалённо напоминали крюки, которые носил он сам, в саквояже. Что ж, те крючки были неотъемлемой частью инструментов практика.

Размышляя об этом, Энсадум перешёл к следующей лавке, и здесь на глаза ему попался саквояж. Распахнутые в голодном оскале сверкающие челюсти невозможно было не узнать. Энсадум сбился со счета, сколько раз заглядывал внутрь.

Саквояж практика.

Кожа, сталь. Вот он, стоит перед ним, широко распахнув черный зёв.

Сердце Энсадума упало, дыхание перехватило. Но… нет. Это был не его саквояж.

На самом деле одно это уже настораживало. Инструменты были не просто оружием ремесла, но и своеобразным символом профессии. Никто из известных Энсадуму практиков не позволил бы себе просто так расстаться с саквояжем, тем более не продал бы и не заложил их. Даже самые отчаянные игроки из тех, кто постоянно нуждался в деньгах, руководствовались на этот счёт определённым кодексом. Чем больше Энсадум думал об этом, тем тревожней ему становилось. Он не слышал, чтобы кто-то из практиков терял инструмент.

И все же… Поскольку никто не жаловался на отсутствие саквояжа, оставалось всего два варианта: либо похищение случилось сегодня или вчера, что маловероятно, либо поблизости находился другой практик. Которого, так же как и самого Энсадума, недавно ограбили. Это автоматически означало, что поблизости случилась очередная смерть, ведь чтобы практик оказался в такой глуши, для него должна была найтись работа.

Обуреваемый эмоциями, Энсадум приблизился к прилавку и протянул руку, намереваясь взять саквояж, однако забыл, что не один. Раздался громкий крик. Он поднял голову и увидел продавца.

Перед ним был парень лет шестнадцати. Он оттолкнул руку Энсадума, а сам отступил вглубь лавки. Ещё мгновение, и мальчишка побежал. Позади лавки был выход – простая тканевая занавеска прикрывала дверной проем. Именно за ней и скрылся мальчишка.

– Эй, погоди! – бесполезные слова.

Недолго думая, Энсадум одним прыжком перемахнул прилавок и ринулся следом.

– А, пропади все пропадом, – прибавил он, врезаясь в занавеску, за которой была неизвестность и темнота.