Книга: Довлатов и окрестности - Александр Генис

Почему попытки? Потому что продираешься. Но есть и хорошие части - воспоминания о Довлатове, разбор его произведений. Очень неоднородная книга, полная любви к Сергею Донатовичу.

Роман "Довлатов и окрестности", как сразу и предупреждает Генис, не столько о Довлатове, сколько о самом Генисе, об эмигрантской среде Третьей волны, о факторах, повлиявших на формирование Довлатова как русского автора в Америке. Генис с ноткой ностальгии делится воспоминаниями о своем знакомстве с известными литераторами того периода, о Довлатове и его работе на радио и в газете "Новый американец", о жизни в США вообще. Все это щедро приправлено рассуждениями самого Гениса об алкоголизме (которым и Довлатов страдал), и о жизни, о труде литературном и вообще. В принципе, это достаточно интересное чтение с точки зрения исследования периода в литературной жизни России, который в школьной программе практически не освещается, как правило. Параллельная реальность эмиграции, тонкие нити, связывавшие покинутую страну с новой, вообще дух эмигрантской тоски - вот вам и материал для романа. Если вы любите прозу Довлатова и прочитали достаточно, чтобы составить свое собственное мнение - рекомендую прочесть роман Гениса.

Сборник очерков о литературе "Частный случай" показал мне, что меня нисколько не интересует мнение Гениса ни о прозе Сорокина, ни о феномене Гарри Поттера, ни о таланте Беккета. Возможно, это мое высокомерие, или просто у нас с автором не совпадают взгляды на описанные предметы. Не знаю. На мой взгляд, этот сборник можно смело пропустить - я считаю, что читатели сами способны составить свое мнение об авторах и их произведениях, не обращаясь к известным писателям за подсказками.

Решительно отказавшись от попытки написания биографического романа, "сомнительного гибрида художественной литературы с non-fiction", Генис называет свой литературный эксперимент (и весьма удачный эксперимент) филологическим романом.

Литература горазда повторяться. Уникальна, прямо скажем, только душа, которая помещается между телом и текстом. Её след пытается запечатлеть филологический роман. Это позволяет его считать разновидностью документального жанра: фотографией души.

Генис создаёт некую реконструкцию, объединяющую Довлатова с его текстами, предлагая глубокое исследование довлатовского стиля и слога, пунктирно набрасывая биографию представителя "поколения обочины", эмигранта третьей волны, диссидента не по убеждению, а по восприятию действительности. Глубокая личная симпатия к довлатовской прозе, долгие годы служебных и личных контактов и, может самое главное, общность социального и культурного контекста, жизненных обстоятельств, наконец, позволили Генису облечь свой труд в форму мемуаров.

"В хороших мемуарах, - писал Довлатов, - всегда есть второй сюжет (кроме собственной жизни автора)". У меня второй сюжет как раз и есть жизнь автора, моя жизнь.

"Генис и злодейство - вещи несовместные"- шутка Довлатова, целиком в ключе его произведений - отменной тонкости, остроты и лаконичности. Этой книгой Генис возвращает комплимент в своей афористической манере.

…Филологический роман не вымогает из автора его темные секреты, а помогает ему их открыть. Призванный восполнить врожденные дефекты речи, филологический роман компенсирует пристальностью чтения бессилие письма … Это – опыт реконструкции, объединяющей автора с его сочинением в ту естественную, органическую и несуществующую целостность, на которую лишь намекает текст…Филологический роман видит в книге не образы, созданные писателем, а след, оставленный им. От образа след отличается безвольностью и неизбежностью. Он – бесхитростное следствие нашего пребывания в мироздании: топчась по нему, мы не можем не наследить. След обладает подлинностью, которая выдает присутствие реальности, но не является ею.

Всё понятно же, так? Мысль-то на самом деле простая: книга говорит нам об авторе, и даже больше, чем хотел бы её создатель. Вот только Генис писать понятно не любит, не получается у него без “присутствия реальности” и “несуществующей целостности”. Поэтому “Довлатов и окрестности” и тематически примыкающий к нему сборник о писателях “Частный случай” – это не о том, что и как хотел сказать писатель, а о том, что Александр Генис очень умный и со всеми дружил. Русская эмигрантская проза в Америке создавалась для аудитории в пару сотен человек, подписчиков издательства “Ардис”, и её авторам теперь трудно соответствовать масштабам, ритму жизни и интересам “наших”: не покидает ощущение, что Генис разговаривает сам с собой, да и тут снобистски:

Обменяв свободу на традицию, растворив бытие в быте, жизнь, неизменная, как библейский стих, стала собственным памятником… Каждой книге свойственна тяга к экспансии. Вырываясь из своих пределов, она стремится изменить реальность. Провоцируя нас на действие, она мечтает стать партитурой легенды, которую читатели претворят в миф.

И так везде, на каждой странице, понимаете? [На самом деле, стоило насторожиться, увидев на обложке рекомендации Л. Улицкой и Т. Толстой]. У стиля Гениса две основы: вязкое китайское письмо, дзен-буддистская мудрость; и афористичность “потерянного поколения” (Ремарк и Хемингуэй, например), и множатся бесконечные тире и причастные обороты. Как плохой учитель, автор даёт ответ уже в начале урока, пересказывая, как к нему пришёл, а читателю не остаётся иного выхода, кроме как дивиться проницательности наставника:

Легенда отличается от мифа, как сценарий от фильма, пьеса от спектакля, окружность от шара, отражение от оригинала, слова от музыки. В отличие от легенды миф нельзя пересказать – только прожить. Миф всегда понуждает к поступку.

Стройная система, лишающая нас свободы передвижения, синтаксис – смирительная рубашка фантазии. Намертво соединяя предложения, союзы создают грамматическую гармонию, которая легко сходит за настоящую. Синтаксис – великий организатор, который вносит порядок в хаос, даже тогда, когда его же и описывает.

Особенно странно эти интеллектуальные упражнения выглядят рядом с цитатами из Довлатова, тексты которого абсолютно не вычурны, аскетично чисты и разят в самую цель. Причём Генис-то отнюдь не дилетант, напротив, его анализ главных книг СД замечателен и детализирован, а биографичность придаёт теме новое, личное, измерение. Но, облачив свои рассуждения в одежду псевдофилософских отступлений, он будто удалил из книги весь воздух.

Однажды кто-то написал о соавторе Гениса Петре Вайле: после чтения “Гения места” в упомянутые города ехать совсем не тянет. Так и здесь: с Довлатовым после “Окрестностей” познакомиться не хочется, ни лично, ни литературно. Это ведь надо было так постараться.

В аннотации на обложке упомянуты "Роман без вранья" и "Прогулки с Пушкиным". Это едва ли не самые любимые мои книги. Редкий случай, когда аннотация не врет; книга Гениса, на самом деле, представляет собой их симбиоз. Удивительно, что можно строить публицистику не только не ненависти, но и на любви. Есть ещё один важный момент, который затрагивается в книге: каково жить рядом с великим человеком? Зная, что его будут упоминать в учебниках? Понимая, что ты - пусть и писатель! - никогда не встанешь рядом с ним?

"Ах, отстаньте, никак", - отвечает Генис. Есть кумиры - Бродский, Солженицын. А есть любовь. И уже неважно, сколько отмерено таланта человеку, которого ты любишь. Потому что когда есть любовь, все остальное отходит на второй план.