Текст книги "Эндорфины красоты: История про бизнес и вдохновение"

Александр Глушков
Эндорфины красоты: История про бизнес и вдохновение

Фотография на обложке: Максим Гагарин

Вся библиография: Глушков, Александр

Корректор Людмила Корчагина

Редактор Янис Кууне

Препресс Алексей Клак

© Александр Глушков, 2016

Все права защищены. Произведение предназначено исключительно для частного использования. Никакая часть электронного экземпляра данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для публичного или коллективного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. За нарушение авторских прав законодательством предусмотрена выплата компенсации правообладателя в размере до 5 млн. рублей (ст. 49 ЗОАП), а также уголовная ответственность в виде лишения свободы на срок до 6 лет (ст. 146 УК РФ).

Посвящается моим родителям и брату

От автора

Удовольствие – это страсть, вызывающая зависимость или привычку.

Эндорфины отвечают в нашем организме за положительные эмоции, поэтому многие пытаются спровоцировать их выброс в кровь.

Есть несколько проверенных способов сделать это.

Первый – съесть кусочек жгучего перца.

Второй – плитка шоколада или пять минут смеха.

Но на мой взгляд, самый действенный способ для женщины получить заряд эндорфинов – посетить салон красоты «Моне».

Это посещение – своеобразный визуальный антидепрессант, разновидность психотерапии, где роль целителя отдана стилисту, понимающему вас и перемещающему вас в позитивную реальность. Опытный парикмахер не будет говорить о детях, о политике или о религии. Он, как картины импрессионистов, украсит вашу жизнь пейзажем с мягкими пологими холмами. Наслаждайтесь этой медитацией и почувствуйте себя обновленными, похорошевшими, счастливыми…

Глава 1
Мечтать, видеть, воплощать

Мир полон космических пропорций и удивительной гармонии, которую мы ощущаем подсознательно. Рассматривая лицо или фигуру человека, архитектурный ансамбль, живописную рощу или горную гряду, мы упорно и безостановочно стараемся выявить эти пропорции, разглядеть гармонию. Например, соотносим ширину скул с высотой лба, длину ног человека с его ростом, расстояние между глазами с их размером… Мы осуществляем все эти вычисления с необычайной точностью, сами того не осознавая. И если пропорции далеки от идеальных, чувствуем дискомфорт, и глаз начинает с удвоенной силой высматривать хотя бы что-то, отмеченное красотой. Зато, когда наш взгляд обнаруживает гармонию, с нами происходит то же самое, что и при созерцании воды и огня, только получаемое удовольствие гораздо сильнее.

Откуда это в нас? Точного объяснения наука не дает, но, по-моему, умение наслаждаться красотой и отличает нас от всех других живых существ. Врожденное чувство прекрасного делает нас людьми. Только осознанное созерцание красоты побуждает людей мечтать. Я люблю мечтать. Это нравится мне больше всего в жизни.

Без мечты мир бледен и неинтересен. Я всегда что-нибудь воображал себе, придумывал и фантазировал. И обязательно записывал свои мысли в тетрадь.

Мне лучше мечтается, когда я на что-то внимательно смотрю. Я застываю у картин импрессионистов или смотрю в иллюминатор авиалайнера на проплывающие под крылом облака, и мысли в моей голове начинают выстраиваться в гармоничном, совершенном порядке. Я наслаждаюсь созерцанием симфонии красок заката или чередой волн, накатывающихся на берег, а сам улетаю все дальше в пространство своих фантазий.

Для того чтобы начать мечтать, можно просто закрыть глаза, представить себе идущую по летнему бульвару красивую девушку или солнечные блики на море. Моему сознанию достаточно созерцания чего-нибудь красивого, притягательного. Панорамы промзон и вид хрущевских пятиэтажек вызывают только уныние, которое заволакивает сознание серыми облаками безрадостных мыслей о тяготах жизни. Все красивое, гармоничное излучает свет, питающий солнечные батарейки моего оптимизма.

Есть люди, которые мысленно уносятся в прошлое и с высоты знаний сегодняшнего дня мечтают изменить ход событий многолетней давности. «Вот если бы я тогда сделал так-то и так-то, вся моя жизнь изменилась бы», – думают они. Я же в своих мечтах всегда вижу только то, чего еще не было: снимаю прекрасные фильмы о будущем, где все счастливы и довольны жизнью. В моих мечтах время и пространство порой искривляются, и иногда мне кажется, что целую жизнь можно прожить за час, а неприметная дверь в коридоре ведет на другой материк, но в основном они очень реалистичны. Мне доставляет огромное удовольствие наполнять их яркими достоверными деталями до тех пор, пока картинка не станет идеальной. Я могу вновь и вновь возвращаться к своей мечте, вносить изменения и улучшения, покуда не влюблюсь в то, что рисует мое воображение, не почувствую, как эндорфины наполняют кровь. Для многих прекрасных людей создание мечты, красивой идеи является необходимым и достаточным условием счастья. Они не бегут ее реализовывать, поскольку знают, что на пути воплощения придется сделать много скучной работы, столкнуться с людьми, которые сочтут их идею абсурдной или глупой, или сделают все, чтобы помешать ее осуществлению. Им проще придумать что-то еще, чем бороться за свою мечту. Я не отношусь к их числу. Я готов на все ради того, кого люблю, и ради своей мечты. Мне жизненно необходимо ее реализовать, визуализировать как можно ближе к задуманному. Я постоянно пересматриваю в сознании свой фильм о будущем и стараюсь сделать так, чтобы реальность и картинка из моего воображения совпали. Если я и допускаю компромиссы на пути к воплощению мечты, то лишь временные. Как только складываются подходящие обстоятельства, я вновь возвращаюсь к первоначальному плану реализации мечты.

Однако сделать это не так просто. Ведь если на пути к мечте встала преграда, значит, я что-то упустил, не увидел какую-то важную деталь. Чтобы найти правильный выход из сложной ситуации, его прежде надо разглядеть. И я начинаю внимательно всматриваться в мир, подмечаю множество деталей, которых не видел раньше. Я много путешествовал, многое видел, но до сих пор не перестаю открывать для себя новые нюансы в отношениях между людьми, в том, как они работают, отдыхают, выражают свой гнев или счастье. Я захожу в музеи, магазины, рестораны или салоны красоты и наблюдаю за повседневными действиями людей. И не только за ними. Я подмечаю множество мелких деталей. Среда человеческого обитания полна невербальной информации, символов, тайных знаков, словом, тех подсказок, которые нужны мне на пути к моей мечте. Иногда едва заметный жест метрдотеля в ресторане может сказать о внутренней культуре заведения гораздо больше, чем рекламный проспект. Я старательно накапливаю эти разрозненные знаки, жесты, образы, эмоции и однажды в совершенно неожиданном месте нахожу некогда упущенную мной деталь пазла моей мечты. И время компромиссов заканчивается. Начинается кропотливая работа по реализации задуманного.

Может быть, кому-то покажется, что я смотрю на мир через розовые очки, идеализирую, вижу то, чего нет. Однако многие из моих фантазий уже воплотились в жизнь. То, о чем я мечтал 20 лет назад, сегодня превратилось в компанию, где работает тысяча моих сотрудников-единомышленников, в сеть салонов, которую любят сотни тысяч счастливых клиентов. Мои фантазии стали вполне осязаемым миром добра и красоты.

Я чувствую себя художником в бизнесе, романтиком-идеалистом, который любит и умеет придумывать свои миры, наполнять их светлыми эмоциями, а потом упорно и честно делать их явью. Моя формула жизни «мечтать, видеть, воплощать» работает! И для меня все три эти занятия – настоящий кислород, настоящие эндорфины, о чем я и расскажу в своей книге.

Глава 2
Женская скобочка

Если бы в 16 лет я услышал от кого-то, что свяжу свою жизнь с парикмахерским бизнесом и тем более преуспею в нем, я бы, наверное, очень удивился. В то время парикмахерское искусство не входило в область моих интересов, тем более что моя встреча с ним была весьма трагикомична.

В 1989 году я в возрасте неполных 16 лет приехал в Москву и поступил на первый курс в Российскую академию народного хозяйства им. Плеханова. Ничего удивительного в этом не было. Я родился и вырос в Тбилиси, а там даже в советские времена детей отдавали в школу в шесть лет. Я стал первоклассником в пять лет, на второй год не оставался, являлся отличником, спортсменом и вообще был в школе на хорошем счету. В Плешку, где конкурс тогда был десятки человек на место, я попал без всякой протекции, просто набрав 14 из 15 баллов на трех вступительных экзаменах.

Жизнь была прекрасна. Я легко обзаводился друзьями. И однажды новый московский приятель Вадик Фаерберг, друг моего однокурсника, предложил мне сделать бесплатно стрижку:

– Приходи завтра в парикмахерскую на Таганке, – сказал он, – получишь удовольствие.

За три месяца в Москве я, естественно, прилично оброс, а с деньгами было не очень. Целые сутки я мечтал о новой, «московской» стрижке. Я тогда был фанатом Дэвида Гаана из Depeche Mode, и мне хотелось иметь стрижку-платформу, как у него – прямую площадку волос от лба до темени и бритые затылок и виски. На тот момент у меня уже имелись прямые черные джинсы Levi's 501 и высокие белые баскетбольные кроссовки, так что для завершения образа мне не хватало именно такой прически.

Я добрался до указанного Вадиком адреса, зашел, сел в кресло и только тогда увидел, что вокруг стояли люди со строгими лицами, и понял: он выбрал меня в качестве модели для сдачи парикмахерского экзамена. Пухленький Вадик, коренной москвич из хорошей еврейской семьи учился в достаточно известном в то время парикмахерском училище на Таганке.

Вадик успокоил меня:

– Не обращай внимания, стрижка будет идеальная.

Сначала он сделал мне стрижку под названием «модельная молодежная». Вадик двигал своими толстенькими пальчиками неуверенно, и я начал подозревать, что стрижет он гораздо хуже, чем армянские парикмахеры в Тбилиси, к которым я ходил в детстве. В сравнении с Вадиком они были настоящими виртуозами: ни одного лишнего движения, ни одного напрасного слова. Когда они не были заняты стрижкой, то, как ковбои из фильма «Лимонадный Джо», крутили в руках свое оружие, но не кольты, а опасные бритвы. Эти уважаемые в трех прилегавших к парикмахерской кварталах люди редко снисходили до разговора со мной. Сам факт, что они посадили меня в кресло, был уже подарком. Они вставали позади и, почти не сходя с места, за считанные минуты делали стрижку с филигранной геометрией. Вадик же пыхтел, что-то все время вполголоса говорил и суетился вокруг меня.

Наконец он закончил стричь. Преподавательница подошла и строго спросила:

– Вадик, ты зачем сделал молодому человеку женскую скобочку?

Я, конечно, не мог разглядеть форму скобки на своем затылке – форму окантовки затылочной зоны, – но экзаменатору было виднее. Я искренне возмутился:

– Вадик, ты что натворил? Я же мужчина!

Вадик ответил, что сейчас все исправит, но преподавательница была непреклонна:

– Нет. Это уже не исправишь.

Я находился в замешательстве. Нельзя было встать и уйти, подставить приятеля, неуважительно отнестись к трем женщинам, которые в меру сил и терпения учили Вадика парикмахерскому делу. К тому же я не знал, что мне делать с женской скобочкой. Тем временем Вадик начал меня уговаривать на более короткую экзаменационную стрижку под названием «полубокс». Я не то чтобы согласился, скорее, не успел отказаться. Длина моих волос еще раз сократилась, но ничего похожего на стрижку Дэвида Гаана я в зеркале не увидел.

Я был очень расстроен происходящим на моей голове, но груз ответственности удерживал меня в кресле. Вадик же обещаниями кучи «пряников» ввел меня практически в гипнотическое состояние и уговорил на третью стрижку – «ежик». Когда в довершение всего он захотел сдать на мне бритье, я не выдержал и возмущенно сказал:

– Ты с ума сошел? У меня же нет щетины!

– Ну давай хотя бы сымитируем, – жалобно попросил он.

– Вадик, – сказал я, – это несерьезно, мы так не договаривались!

На самом деле мы вообще ни о чем не договаривались.

Вадик тоже любил Depeche Mode. Это нас сближало. Я думал, он понимает, как я хочу выглядеть. А он в три приема лишил меня волос так, что я стал похож то ли на новобранца, то ли на люберецкого пацана, но никак не на Гаана. Однако моего приятеля тоже можно было понять. Он учился парикмахерскому делу в системе ГОСТов и артикулов, которой плевать было на желания и мечты отдельной личности. В частности, моей. Уверяя меня в том, что мне очень хорошо с «ежиком», Вадик снял с меня пеньюар, и я, оболваненный и подавленный, побрел на остановку троллейбуса. Щеки и уши у меня пылали. Под ногами шуршали желтые листья. Мимо шли хорошенькие девушки, но я со своим «ежиком» и думать не мог о том, чтобы попытаться с ними познакомиться. Впрочем, я перестал негодовать на Вадика к тому моменту, как добрался до метро. После этой стрижки мы с Фаербергом все равно остались приятелями. Года через три он решил сбежать от трудностей перестройки в Израиль. Еще через три он сбежал уже от трудностей жизни в Земле обетованной. В 1995-м я поспособствовал его интеграции в новую экономическую реальность ельцинской России. Он быстро освоился, преуспел и, насколько я знаю, к счастью для всех, парикмахерские ножницы никогда больше в руки не брал.

Вот такой знак я получил, когда мне было 16 лет. В то время преподаватели и парикмахерская школа были достаточно профессиональны, но я тогда на собственной голове испытал, в какой степени эта система с ее шаблонными стрижками была уже неактуальна и совершенно не понимала людей, которые ходили по улицам, жили реальной жизнью, о чем-то мечтали и стремились найти свой неповторимый образ. Все ждали перемен.

Глава 3
Полет в мир искусства

В 1995 году мы с девушкой, в которую я был тогда влюблен, прилетели в Париж и заказали индивидуальную экскурсию по Лувру. К тому времени я уже успешно занимался бизнесом, благодаря которому мог позволить себе путешествовать.

Моя спутница была для меня на тот момент неисчерпаемым источником эндорфинов. С одной стороны, она была изысканна и привлекательна, о чем, без сомнения, прекрасно знала. Ее осознание собственной красоты, женской власти над мужчинами заставляли меня чувствовать себя так, будто я все время на старте важного забега. С другой стороны, она воплощала в себе понятие девушки из мира искусства: тонкая натура, студентка академии художеств, разговоры про этюды и непременный блокнотик для эскизов в руках. Я тогда мало что смыслил в изобразительном искусстве. Но у меня с детства было особое отношение к прекрасному – на каком-то подсознательном уровне я чувствовал гармонию, пропорции. Сколько себя помню, всегда любил смотреть на все красивое и получал от этого огромное удовольствие. Особенно трепетным было мое отношение к цвету. Так что, несмотря на то, что я и моя спутница были людьми из разных миров, мы все равно оставались с ней на одной волне: я порой не понимал ее слов, но всегда воспринимал то, что она мне говорила, интуитивно.

Экскурсию вела титулованный искусствовед, ведущая передач по искусству на Центральном телевидении в советские времена, в начале 90-х перебравшаяся в Париж, подальше от проблем новой российской реальности. Она была похожа на Миранду Пристли, героиню Мэрил Стрип в фильме «Дьявол носит Prada», только с черными волосами, короткой стрижкой и без личного «лимузина». В его отсутствии, видимо, и была проблема: Париж не оправдал ее надежды на процветание на ниве служения Прекрасному. А может, тому была какая-то другая причина, но держалась она подчеркнуто академично.

В ходе экскурсии «Миранда» остановилась около двух портретов вельмож, написанных великими художниками – Караваджо и Перуджино, и заговорила об отличиях и сходствах в их манере письма. На мой взгляд, разница в таланте двух художников на этих полотнах была вовсе не так очевидна, как она о том говорила. Мне почему-то стало обидно за Перуджино, работа которого нравилась мне ничуть не меньше, если не больше, чем Караваджо, и я спросил:

– Скажите, какой портрет ценится выше?

– Этот, – ответила она.

– Но почему?

И тут «Миранда» с плохо скрываемым презрением посмотрела на меня, как на полного невежду, и ответила только лишь:

– Это же Караваджо.

В свои 22 года я не обладал энциклопедическими знаниями в изобразительном искусстве, но меня с моим высшим экономическим образованием, полученным в одном из лучших вузов России, никак нельзя было назвать необразованным. Кроме того, я искренне пытался разобраться в живописи эпохи Возрождения и столь явного пренебрежения к себе, тем более в присутствии моей музы, я точно не заслуживал.

– Почему? – не унимался я. – Меня он, например, меньше вдохновляет. Он какой-то безжизненный… Вы не думаете, что уже в то время в обществе правили законы шоу-бизнеса? Кто оказался ближе ко двору, тот и считался большим талантом, а вы сейчас просто повторяете мнение их современников.

Картина Клода Моне «Поле маков у Аржантёя», копию которой сделал для меня Александр Давид

Позже я прочитал, что своей известностью Караваджо был обязан кардиналу Франческо дель Монте, который отличался разносторонними интересами, дружил с Галилеем, хорошо знал музыку, театр и живопись. Кардинал взял к себе Караваджо на службу, определив ему достойное жалованье. Однако о том, что у всех великих итальянских художников эпохи Возрождения были могущественные покровители: Лоренцо ди Пьерфранческо де Медичи (племянник Лоренцо де Медичи) у Сандро Боттичелли, сам Лоренцо де Медичи у Микеланджело Буонарроти, Папа Римский Лев Х у Рафаэля Санти, французский король Франциск I у Леонардо да Винчи, я уже тогда знал. Возможно, я выразился не слишком изящно, но я лишь хотел проверить свою догадку относительно Караваджо и Перуджино, который достоин не меньшего уважения хотя бы потому, что у него учился Рафаэль. «Миранда» вновь с презрением посмотрела на меня и с сочувствием – на мою спутницу и сказала:

– Молодой человек, чтобы рассуждать о великих мастерах, надо разбираться в нюансах живописи. Для этого люди много лет учатся в художественной школе, потом в институтах…

Дом Клода Моне в Живерни

Ее слова, поистине снобистские, в одночасье изменили ход моей жизни. «Миранда» точно бросила мне вызов. И я его принял.

Я всегда был любопытным, многим интересовался, а главное, любил добиваться результата – хоть в спорте, хоть в учебе. И я знал наверняка: человек может развить в себе любые способности и разобраться в чем угодно. В нюансах живописи в том числе.

С тех пор я прочитал великое множество книг по искусству. Но они не давали мне полного представления о картинах, которые в них описывались. И тогда я стал постоянным посетителем музеев и выставочных залов Москвы. Я знакомился и дружил с художниками и целенаправленно объезжал все галереи мира от Токио до Нью-Йорка. И однажды я понял, что увлекся искусством всерьез и надолго.

После нескольких лет путешествий по музеям я стал замечать, что задерживаюсь в залах с работами импрессионистов. Они мне были ближе, потому что иначе чувствовали и видели мир. Первые импрессионисты писали так, чтобы это приносило радость прежде всего им самим. И я это чувствовал. Они были свободны. Снег у них мог быть голубым, а небо красным. Они передавали не реальность, а впечатление от света и воздуха. Мне нравилось, что это было легко, позитивно, и они не пытались никого учить. На их работы можно было просто долго и внимательно смотреть и мечтать, а не думать о контекстах и подтекстах. Для меня их пестрые полотна были глотком свежего воздуха среди картин страданий и баталий академического искусства других музейных залов.

В творчество Клода Моне я попросту влюбился. Я приезжал в Париж и часами стоял у его картин в музеях д'Орсэ, Оранжери и Мармоттан-Моне, не замечая ни времени, ни проходящих мимо людей. Мне нравилось смотреть на картину вначале целиком, а потом всматриваться в каждый отдельный мазок. Дело в том, что на определенном расстоянии мазки сливались в общий живописный образ, это достигалось благодаря тому, что Моне старался писать чистыми цветами, смешивая их не на палитре, а прямо на холсте. Его работы были для меня музыкой цветовых пятен. Моне не использовал черный цвет, считая, что даже тени в действительности цветные.

Я ездил в его поместье в Живерни, в котором он прожил 20 последних лет своей жизни, и долго прогуливался по саду, где сохранился пруд с лилиями и японским мостиком, созданным по проекту Клода. Я настолько проникся его творчеством, что решил брать уроки живописи и всерьез подумывал, не стать ли мне художником.

Живописцем я, к счастью или сожалению, тогда не стал, но движение моей души в этом направлении привело к тому, что в 1996 году я познакомился с человеком, который оказал на меня не меньшее влияние, чем Клод Моне.

Мне тогда очень хотелось иметь дома картины импрессионистов. Но не печатные репродукции, которые можно купить в магазинах при музеях, а настоящие, пахнущие масляной краской холсты. И я искал художника, кто согласился бы написать для меня копии двух работ: одну Моне и одну Ван Гога. Когда на биеннале в ЦДХ я увидел картины Александра Давида, который писал в импрессионистической манере, я сразу почувствовал, что он – тот, кого я ищу.

Мы познакомились, и я сделал ему заказ. Саша не сразу на него согласился. Он был уже состоявшимся художником, а копирование – занятие для студентов. Но моя настойчивость и суммы, которые я ему предлагал, сделали свое дело. Через какое-то время копии были готовы. А мы с Сашей стали друзьями.

Александр Давид стал моим проводником в мир московской художественной богемы второй половины 1990-х годов. Это вообще был, наверное, самый богемный период в послесоветской России. Галереи открывались в самых неожиданных местах, искусство стремительно вырывалось из-под гнета партаппарата. У всех, кто хотел заниматься творчеством, появился шанс найти своего зрителя и покупателя, в том числе и за границей. Саша, например, был очень востребован в Швейцарии, где его полотна и ювелирные изделия покупали за десятки тысяч долларов.

Я любил приходить к Саше в мастерскую на Китай-городе. Это была самая настоящая Москва Гиляровского – вся в переулочках и двориках. Здесь в 2000 году нам с Давидом пришла мысль организовать Клуб независимых художников. Мы хотели создать место, куда могли бы приходить все, кто желает заниматься живописью, сообщество единомышленников, которые хотят не ради денег проводить свободное время за мольбертом. По нашему плану там можно было бы бесплатно слушать лекции по истории искусств, рисовать натурщиц и просто пообщаться с друзьями. У меня как раз имелось для этого свободное помещение. Мы придумали название, и Саша нарисовал логотип в виде треугольника, внутри него он расположил трехконечную звезду. Ее лучи были ветками грецкого ореха. Я родом из Грузии, Саша – из Молдавии, где его отец был сначала главным скульптором республики, а потом ее же главным художественным диссидентом, мы оба любили это дерево и его плоды. Грецкий орех напоминал мне мозг. На моем письменном столе тогда лежали грецкие орехи из бронзы, купленные на блошином рынке в Париже. Мне нравилось их трогать и рассматривать каждую извилину ореховой скорлупы.

К сожалению, наш Клуб не успел стать заметным явлением в художественной жизни Москвы. Но мы хотя бы попытались. Мы сделали все от нас зависящее, чтобы воплотить мечту.

В Сашиной мастерской на Китай-городе, а позже в нашем Клубе независимых художников я и приобщался к живописи. Правда, общению с интересными людьми, приходившими туда, я уделял больше времени, чем сидению за мольбертом, так что живописцем я не стал. Возможно, пока.

Однако благодаря моим постоянным поездкам по музеям и галереям, урокам живописи и прочитанным книгам я сумел развить свое подсознательное ощущение гармонии и восхищение красотой до уровня профессионального знания искусства. Со временем я стал гораздо глубже понимать и разбираться в том, как художники пишут свои картины и почему некоторые полотна становятся шедеврами, а остальные остаются ширпотребом.