Текст книги "Последние Каролинги"

Азарика закричала от сострадания, забыв о том, что криком может себя выдать.

Добровольные гребцы удвоили силы, и вот уже настигаемый дракар в спешке стал выбрасывать живых. Они плыли, цепляясь за борт, умоляя спасти. Некоторые, не сумев освободиться от веревок, шли ко дну живыми.

Школяры хотели подобрать несчастных, но Эд на них замахнулся:

– Вы хотите, чтоб мы стали тяжелее, а враги легче?

Со второго челна Винифрид и бывший сотник лучников пускали стрелы, но им не везло: хлопал парус и лодку отчаянно качало.

Наконец замыкающий норманнский дракар, поняв, очевидно, что от погони не уйти, резко остановился, и челн Эда с разгона налетел на него. Азарику, не успевшую удержаться, швырнуло на дно лодки. Над ней захрипели бьющиеся, залязгали клинки.

Норманн с дракара, ревя, точно бешеный бык, перепрыгнул на челн Эда. Стараясь держаться в раскачивающейся лодке, Эд отразил удары его меча и сам сделал обманный выпад, словно желая поразить противника в пах. Но опытный язычник не пошел на уловку и отбил разящий удар Эда. Азарика со страхом наблюдала над собой мелькающие по скамьям ступни и вдруг поняла, что ноги норманна, в отличие от ног Эда, обтянутых перевязью кожаных ремней, босы и поросли рыжей шерстью. И тогда она, подняв кувалду, которой на стоянках забивают колья, зажмурилась и, призвав на помощь все потусторонние силы, ударила по рыжим пальцам норманна. Он завопил и пал в воду, а Эд раскроил ему, плывущему, череп.

Второй дракар также развернулся и ударился в челн, где плыли лучники. Норманны прыгнули, и бывший сотник императорских лучников стал на колени, подняв руки. Перескочив через него, язычники опрокинули Винифрида. Но тут перед ними предстал Вельзевул, монастырский привратник, который вращал веслом, как дубиной, изрыгая богохульства. Норманны гуртом навалились на него, и невезучий привратник исчез в волнах, окрасив их кровью. Теперь качающийся челн был во власти норманнов, франки прыгали с него в воду и тонули под тяжестью брони. Победители обратились к сдавшемуся сотнику и размозжили ему голову рукоятками мечей, чтобы не позорить благородных лезвий кровью труса.

И тут на этот челн перепрыгнул Эд. Его меч застучал сразу о три норманнских меча. Распластавшийся на дне Винифрид вскочил, хотел ему помочь сбить язычников ударами весла, но Эд весело крикнул:

– Не трогай моих, я сам!

Норманны на дракарах, привыкшие к безнаказанности своих набегов, никак не ожидали нападения. Многие из них после ночного пира были в тяжком хмелю. Дракары один за другим приставали к отмели, сдаваясь воинам Эда. Двое норманнов, чтобы не попадать в плен живыми, перерезали друг другу вены. Лишь один берсерк, старый и угрюмый, как корневище дуба, был схвачен и связан.

Спасшиеся и освободители, взявшись за руки, плясали по траве, полной мохнатых летних цветов. Ликование не омрачали даже причитания тех, кто лишился близких в холодных волнах Лигера.

Внезапно с высоты обрыва прозвучал рог вестника. Все подняли головы. Там, на фоне неба, синего, как знамя Нейстрии, плотной стеной стояли панцирные всадники. На их пиках трепыхались значки с изображением кораблика – герба Парижа.

– Эй, вы там! – прокричал вестник. – Известно ли вам, что вы вступили на землю, принадлежащую Конраду, графу Парижскому?

И так как все молчали, ожидая, что последует дальше, вестник протрубил снова и провозгласил:

– Пусть ваш предводитель, кто бы он ни был, подойдет к его милости графу.

Эд пробормотал:

– А у меня здесь даже нет коня, чтобы достойным образом предстать перед владетельным братцем!

8

Черный Конрад, возвышаясь на великолепном, золотистой масти скакуне, сжал бескровные губы и скосился в сторону Эда.

– Что за разбой ты здесь опять творишь, безумец?

Эд молчал, пытаясь уловить взгляд графа. Взобравшийся за ним на кручу Роберт поторопился рассказать графу о крахе Гугона, о взятии Самура и победе на реке.

– Молчал бы ты! – остановил его Эд. – Победа не нуждается в оправданиях.

Ни один мускул не дрогнул на пергаментном лице графа. Застыли, как изваяния, его закованные в железо всадники. Вестник вновь протрубил и объявил, читая повеление в глазах сеньора:

– Пусть тот из вас, кто благородный франк, немедленно покинет землю, принадлежащую его милости графу. Тот же, кто язычник, а также франк-простолюдин, становится собственностью графа.

Эд удивился:

– Вот те раз! Язычники – мой трофей, так и быть, я тебе их дарю. Но франки!

– Почва делает рабом, – усмехнулся ему Конрад, и усмешка его была похожа на скрежет зубовный. – Разве ты забыл старинное право? Terra servi fecit.

Эд окинул взором строй всадников на внушительных конях и, пожав плечами, стал спускаться вниз.

– Это же только о землепашестве говорится! – закричал снизу седобородый старик из числа спасенных. – Протестуй, Эд! Требуй божьего суда!

– Суд божий! – радостно подхватил Роберт. – Слышишь, Эд? Пусть бог решит в священном поединке!

И спасенные, и освободители, и даже пленные в норманнских шлемах кричали: «Суд божий! Божий суд!» Только всадники графа Парижского хранили грозное молчание.

– Суд божий? – повернулся Эд к Конраду. – Я готов.

Черный граф медленно разлепил губы и сплюнул в сторону.

– Неужели ты думаешь, что мы с тобой будем сражаться? Все-таки, по господнему недосмотру, нас одна с тобою мать родила. Но уж если божий суд, да будет так. Вестник!

– Слушаю, ваша милость.

– Труби поединок. Гармарода здесь?

– Здесь, ваша милость.

Перед строем франков появился, ступая, словно огромный косолапый зверь, человечище, квадратные плечи которого казались нарочно приделанными к плоскому туловищу.

– Я Гармарода, ваша милость, – поклонился он графу, сверкнув медвежьими глазками из дремучей бороды.

– Это мой главный палач, – представил его Конрад. – Он у меня занимается крестьянскими делами, вот пусть по поводу крестьян и вершит божий суд. Кто желает с ним сразиться?

Эд, а с ним Роберт, близнецы, школяры, воины молчали. Принять бой с палачом – значит себя навек обесславить.

И Конрад засмеялся. Ухмыльнулись все его всадники. А из-за спины Эда вышел вперевалочку Винифрид.

– Ваши милости, вот он я… То есть я желаю.

– Малый! – не выдержал даже один из всадников Конрада. – Куда ты? Он же знаешь каков? Быку однажды шею свернул!

Винифрид не отступал. Воины Эда его окружили. Подбежала и Азарика, теряя голову от волнения, однако он ее не узнал.

– Ладно, – сказал Эд графу, – мы принимаем твои условия. Но и ты прими наши – сражаться будут на веревке, вслепую.

Всадники образовали на поляне широкий круг. Противников расставили в трех шагах, соединив веревкой. Туго завязали глаза и роздали мечи. Граф махнул перчаткой, и поединок начался.

Гармарода сразу же пытался опрокинуть лучника весом, но Винифрид, поняв его намерение, уклонился. Палач едва сохранил равновесие, натянутая веревка его удержала. Тогда Гармарода стал усиленно махать мечом, и ему удалось задеть лучника, на лезвии сверкнули капли крови. Азарика позади Роберта опустилась на траву, зажмурилась в тоске.

– Опять кровь! Опять убийство! – Но вскоре по крикам зрителей она поняла, что дело обстоит не худо для Винифрида. Приподнявшись, она увидела, что кровь струей хлещет из шеи Гармароды, а лучник ловко уворачивается от его блистающего меча.

Граф Конрад потребовал, чтобы сражающиеся остановились – добросовестно ли завязаны глаза? Проверили, и поединок возобновился. Теперь палач, чувствуя, что силы иссякают, метался, насколько позволяла веревка. То пригибался, прислушиваясь к шагам противника, то, сделав ложный рывок, обрушивался в другую сторону. Винифрид буквально ускользал из-под его сплющенного носа.

И вдруг зрители ахнули. Гармарода сумел ухватить лучника за рукав и тянул к себе, а Винифрид тщетно пытался этот рукав отрезать мечом. Наконец он оказался в объятиях звероподобного противника, и последнее, что ему удалось, – дать подножку. Оба повалились.

Граф велел трубить отбой, и все кинулись к лежащим. Гармарода был мертв, на его волосатом лице застыло недоумение. Из-под его туши школяры извлекли Винифрида, живого, бледного как известка. Давая подножку, он ухитрился всадить меч в палача.

Торжество было неописуемым! Даже Черный Конрад скривился в улыбке и процедил Эду:

– Это все твоя дружина? Молодцы!

Эд подарил ему всех норманнов, и парижские всадники погнали их, как овец. Граф восхищался старым берсерком:

– Жилы что кремень! Я сделаю из него нового палача.

Стали спускаться под откос, чтобы плыть обратно в Самур.

– А где же Винифрид?

Его нашли лежащим на поляне, где вершился божий суд. Азарика приникла к его чешуйчатой груди и в теплой глубине еле различила биенье. Роберт указал ей – палач тоже успел садануть под броню. Азарика обмерла при виде страшной рваной раны, из которой сочилась кровь. Кинулась искать подорожник, мяту – одна теперь надежда на лекарское искусство Фортуната. Но подошел Эд, покачал головой и объявил, что сам отвезет храбреца к такому лекарю, который мертвых на ноги ставит.

В лодку Роберт и Азарика сели, как привыкли, плечом к плечу. На воде слегка знобило, кружилась голова. Было грустно – за весь день Эд даже не покосился в сторону Азарики. Словно исчезла она, испарилась на тропах эльфов. Обида свербила в носу.

– Озрик! Озрик! – дергал ее за рукав Роберт. – Ну чего ты такой насупленный? Скажи, как ты думаешь – когда вернемся в Самур, будет ли там еще прекрасная Аола?

Глава IV
Оборотень

1

– Подите прочь, Ринальдо! Эти ваши Ахиллесы и Агамемноны – все они мямли. Вместо того чтобы напасть и убить по-людски, они рассуждают, рассуждают…

Чтец послушно захлопнул книгу, а императрица бросила веретено и встала. Огни высоких светильников затрепетали, вытягивая язычки.

Бывало, франкские принцессы, каждая в своей светелке, коротали дни со знахарями и блаженными. Рикарда завела в Лаонском дворце обычаи своей милой Италии. По вечерам в ее покоях дамы собирались, пряли, слушали чтение книг. Но сегодня императрица была не в себе, бранила слуг, вскакивала и, бренча украшениями, носилась по палате.

– Ах, светлейшая! – возразила герцогиня Суассонская, простодушная толстушка. – Пусть читает, там ведь любовь! У нас-то дома все псарни да облавы, разве что-нибудь возвышенное услышишь?

– Любовь! – усмехнулась Рикарда. – Андромаха над трупом горячо любимого мужа закатывает речь, точно она канцлер Гугон и желает непременно доказать, что графство Парижское должно принадлежать принцу Карлу.

Услышав о графстве Парижском, дамы разахались, что бедняга Конрад Черный так внезапно и безвременно умер, а Рикарда вновь обратилась к чтецу-итальянцу.

– Конечно, любовь любви рознь, – сказала она, разглядывая его мужественный подбородок и сливовые глаза. – Иная из нас сутки бы говорила без перерыва, лишь бы оказаться в положении Андромахи. Ступайте же, любезный, отдохните.

Чтец расправил складки нарядной диаконской рясы и, взяв под мышку фолиант «Троянской войны», вышел.

– О повелительница! – воскликнула герцогиня. – Кому же графство Парижское, как не бедняжке Карлу? Ведь он Каролинг!

Императрица не ответила, уйдя в темноту за колонной, и за нее выступила ее наперсница Берта, бесцветная, из тех, кого называют «белая моль».

– В Париже нужна железная рука. Если там язычники прорвутся, они возьмут все.

– Ах, вы рассуждаете, как мужчины. Кто что возьмет да кто где нужен! От сердца надо судить. Милый, несчастный юноша этот Карл… Он так трогателен!

Рикарда молчала, прислонясь лбом к холодному камню, и опять за нее ответила Берта:

– Принцу ведь и так пожаловано епископство святого Ремигия, богатейший бенефиций! А ему нет еще шестнадцати…

– Ну чего мы спорим? – пожала плечиками герцогиня. – Нас все равно не спросят. – И тут совиные ее глазки округлились до предела. – А вот и он, надежда франков, упование королевства!

В палату верхом на палочке въехал худосочный юноша. У него было одутловатое младенческое лицо и каролингский нос уточкой. Дамы шумно поднялись, приветствуя принца.

Следом вкатились, изображая птичий переполох, шуты и уродцы. Няньки хватали принца под локти, важно шествовали диаконы-педагоги. Скромно вошел и стал к стороне новый главный воспитатель принца – клирик Фульк. Говорили, что он страшно учен, испортил себе глаза наукой и теперь носит на цепочке зрительное стекло.

Герцогиня, растолкав шутов, опустилась перед малолетним епископом, прося благословения. Рикарда, поморщившись на эту сцену, перенеслась на другой конец палаты, где стоял клирик Фульк.

– Кончился ли совет? Я посылала Берту, но пфальцграф, этот грубиян…

Стеклышко блеснуло в глазу нового главного воспитателя.

– Сладчайшая! Не угодно ли я расскажу вам один курьезный случай из последней охоты?

– Брось свое дурацкое стекло! – чуть не замахнулась Рикарда. – Ты забыл, кто тебя вытащил из грязи? Мне нужно знать, кому достанется парижский лен. Отвечай!

– Кому изволит пожаловать их всещедрейшество государь наш Карл Третий, – поклонился Фульк, держа наготове локоть, чтобы укрыться от пощечины.

– Аспид! – произнесла Рикарда, будто плюнула. – Василиск!

Отвернувшись, поправила прическу и, вновь обретя царственную улыбку, хлопнула в ладоши. Берта с готовностью подбежала.

– Что у тебя сладкого для души?

– В людской сидит слепец, зовется Гермольд. Говорит, что пришел из Туронского леса, и у него арфа…

– Зови!

Седому колченогому певцу, на спокойном лице которого виднелись следы каких-то давних ожогов, подали табурет у очага и стакан теплого вина. Он задумчиво наигрывал запевку, как это принято у бродячих певцов: «Один мечом себе добудет трон и королеву, другому борзый конь умчит красавицу жену. Мне служит музыка, слагаю я напевы и тем живу!» Дамы просили спеть что-нибудь самое новенькое, о том, что делается на белом свете. Певец чутко прислушивался к хору их просьб и, когда уловил в нем властный тембр императрицы, начал:

Сколько горя ты видела, франков святая земля!

Сколько плакали люди, людей об участье моля!

Сколько крови потеряно, пролито слез,

Сколько к небу проклятий и жалоб неслось!

И воскликнул однажды во гневе сам бог:

«Сатана, что ли, вверг нас в такую пучину тревог?»

И ответил архангел, что с огненным ходит мечом:

"Сатана здесь, хозяин, увы, ни при чем.

Это Конрад Парижский, владетельный граф,

Он не знает закона, не ведает прав.

Разлучает он близких, в рабы продает,

Неимущий должник у него в подземелье гниет.

Селянин разоренный с детишками нищий бредет,

И вопит к тебе, боже, несчастный народ!"

Бог есть бог, долго станет ли он размышлять?

Книгу судеб велел он апостолам тут же подать.

Отыскал в ней страницу он Конрада, вырвал ее,

И окончилось графа земное житье!

Вот однажды у Лигера, славной реки,

Ехал граф, с ним бароны его и стрелки.

Видят – вышел на берег бастард, по прозванию Эд,

Одержал здесь над данами самую славную он из побед.

Графу зависть затмила глаза, говорит: "Здесь мой край.

По обычаю, ты все трофеи, всех пленных отдай!"

Взял у Эда берсерка. Был так свиреп и силен

Этот пленный язычник из северных датских племен!

Сберегали его семь железных цепей, десять медных оков,

Сорок самых отборных парижских стрелков.

Вот язычника в клетке железной в Париж привезли,

И сбежался народ со всей франкской земли.

Но берсерк сидел, нелюдим, недвижим,

Призрак милой свободы витал перед ним.

Граф кичливый подъехал, с ним свита его удальцов.

Граф был пьян и берсерку плюнул в лицо.

Гнев ужасный язычника тут охватил,

Дьявол ярости силы удесятерил.

Прутья клетки распались, рассыпались звенья оков,

Разбежалась охрана из славных парижских стрелков.

Тут, сраженный берсерком, Конрад упал с боевого коня.

"О господь, не такого последнего смертного дня

Ожидал я!" – и всякий увидеть здесь мог,

Как нечистый его душу черную в ад поволок.

Под сводами возились летучие мыши. Потрескивали свечи, звенел бубенцами колпак, который принц, хихикая, отнимал у шута.

Дамы следили за императрицей, готовые шумно рукоплескать. Наперсница Берта держала наготове новенькую суконную столу, которую принято в таких случаях жаловать. Рикарда выхватила ее и швырнула певцу:

– Вот тебе за то, что… – голос ее не слушался, – за то, что ты пел об Эде, который несомненно самый славный боец у западных франков! А за Конрада… – Надменное ее лицо исказилось. – Эй, щитоносцы! Выбросьте его за ворота, пусть волки съедят его в Лаонском лесу!

2

Ночь давила каменным безмолвием. Не спалось, и Рикарда лежала, открыв глаза. Обиды дня крутились в воспаленном мозгу.

Итак, Конрад умер, и делят его наследство! В прошлом году этот самый Конрад привез ей из паломничества роскошную книгу и, преподнося, вложил меж страниц бисерную закладку. Рикарда пыталась прочесть заложенное место – увы, книга была написана по-гречески. Потом пошли пиры, церемонии, охоты, все было недосуг. А теперь вот Черного Конрада нет.

Бессонница жгла, и Рикарда вскочила, взялась за серебряное круглое зеркало. Сухарь был с виду этот сумрачный Конрад, а все же она знает, что нравилась ему… И он ушел, уйдут и другие, годы вспахивают лицо, уже ни белилами, ни притираниями не скроешь их следа…

Дернула витой шнур звонка. Берта пришла не сразу, тараща заспанные глаза без ресниц.

– Плетей захотела? Позвать чтеца!

Итальянец явился свежий, будто только и ждал вызова. Переглянулся с Бертой, и это окончательно вывело Рикарду из себя.

– Бездельники! Нажрутся и дрыхнут, когда у госпожи лихорадка. – Она прибавила несколько крепких слов по-аламаннски. – Будем читать. Да не этих дурацких троянцев! Достань с самого верха, самую толстую… Да, да, на греческом языке. Открой, где закладка.

– "И настали в дни правления царя Ираклиона, – медленно переводил чтец, – смута и безначалие великие. И пришел из земли исавров некто Лев, ремеслом конюх. И увидела его царица в ипподроме и впустила ночью в дворцовую калитку. И убил он багрянородного и взял его диадему и воссел на трон…" – Чего замолчал? – спросила Рикарда. – Дальше!

– Дальше ничего нет, – поклонился чтец. – Другой рассказ.

Императрица некоторое время сидела, сдвинув брови и рассматривая ногти. Затем кликнула Берту:

– Платье мое атласное, то самое, с жемчугами. Коронку малую из рубинов. А ты, Ринальдо, поднимай свиту.

Над заснувшим Лаоном, над громоздящимися кубами и цилиндрами дворца повисла меланхоличная луна. Даже собаки устали лаять, и ничто не нарушало ночной тишины. А в глубине каменного лабиринта двигалась процессия – шуты с кислыми минами, щитоносцы, не успевшие побриться, прислужницы, досыпающие на ходу. Впереди, как дева бури, шагала императрица.

– Извольте одеться, – перешагнув порог опочивальни, бросила Рикарда мужу, которому пфальцграф Бальдер показывал в кошелке новорожденных щенят.

– Фу! – сказала императрица. – Уберите эту гадость, я вам не какая-нибудь коровница из Ингельгейма.

Карл III, не попадая в рукава халата, лепетал о добавочных канделябрах, об угощении, но Рикарда остановила – это ни к чему.

– Лучше скажите, что решено по поводу парижского лена?

Карл III пил соду, морщился. Рикарда теряла терпение.

– Не подумалось вам посоветоваться со мной? Ведь мы все же одну с вами носим корону…

Ясно – они отдали Париж дурачку Карлу! Пылко заговорила о вечной опасности норманнов:

– Ваш Гугон, государь, полагает, что вновь откупился от Сигурда. О нет, герои в юбках! У настоящих мужчин аппетит приходит во время еды. Через год Сигурд явится со стотысячной ордою, и ваш принц Карлик запляшет в своем парижском лене!

Карл III взмахнул парчовыми рукавами, его обширное лицо пучилось от раздумий.

– Но кого же, государыня, кого? Я не вижу кого… Кто может быть графом Парижским? У вас кто-нибудь есть?

– Есть.

– Кто же?

– Эд, именуемый также Эвдус, Одо или Одон.

– Бастард?

– По матери он Каролинг.

– О нет, госпожа моя, и не просите… Не просите!

– Но почему же, почему? Потому что он Гугону вашему где-то на мозоль наступил?

– Нет, нет… Чувствую, это на вас влияет Гоццелин, архиепископ, которому в Париже непременно нужна сильная рука…

– Да почему вы думаете, что я не в силах мыслить и желать сама? Боже, какое мне униженье в этой стране!

Она стаскивала с рук браслеты, с хрустом ломала их и бросала прочь. Карл III суетился вокруг:

– Выпейте водички… Все будет по-вашему, успокойтесь. Завтра же соберу отцов государства. Ведь разве я что-нибудь? Им, видите ли, не нравится, что бастард этот больно уж напорист… А верховная власть ведь что? Хе-хе! Может быть, ее задача просто не путать костяшки в игре провидения?

Рикарда оттолкнула предложенную им чашу, подошла к двери. Император же сел на постель и опал, как тесто, из которого выпущен дух.

– Ох! – стонал он. – Говорят, уж он и лены раздает, этот ваш бастард… В бой носит синее знамя Нейстрии, как будто он уже король!

Рикарда призвала свиту.

– Да! – усмехнулась она, выходя. – Он уже король, хоть пока и без короны. Рассказывают, что, когда он едет через деревни, матери выносят детей, просят благословить на счастье. И его затаенно дикие глаза – от одного воспоминания о них охватывал мороз… Король Эд! При таком короле она готова быть даже самой последней из его коровниц.

Вернувшись к себе, снова взялась за зеркало. Берта сочувственно примолкла, но это-то и приводило Рикарду в ярость:

– Говори!

Берта опустилась на резной стульчик возле ее ложа.

– Помните, госпожа моя, кто любил у вас сидеть на этом старинном стульчике?

– Как это – кто? Аола, дочь герцога Трисского, этакая смазливая молчунья. А что с ней?

– Я слыхала, она и Эд…

– Что Эд? – взметнулась Рикарда. – Говори!

– Да ничего особенного. Просто она была в Самуре, когда налетели норманны, и Эд ее освободил.

Рикарда взглядом забегала, ища, чего бы разбить. Но взор уткнулся в греческий манускрипт, лежащий пухлым кубом на столике. И бисерная закладка в месте, полном такого соблазна! Она вскочила.

– Ты, сивка, иди-ка сюда! Да записывай на восковой дощечке, иначе все перепутаешь. Итак, завтра же… нет, сегодня, ведь уже светает… поезжай в Туронский лес, в урочище Морольфа… Ну, ты знаешь, за кем. Пусть приедет, непременно приедет! Да поезжай сама, захвати с собой самые роскошные носилки. А итальянец пусть скачет в Париж, там узнает, где сейчас Эд со всей своей дружиной…

3

– Тпру, Байон! Дай-ка я слезу. Кажется, мы заблудились.

Азарика,, ведя в поводу коня, шла по лесной прогалине, шевелила носком сапога опавшие листья. Близился вечер, и голый лес, озаренный низким солнцем, коченел, засыпая.

Третий день ехала она, пересекая Туронский лес. Ночевала в пещерах, от зверя спасалась, посыпая следы диким чесноком, запаха которого он не выносит, а от человека надеялась ускакать на верном Байоне.

Еще у святого Эриберта ей посоветовали идти на север по старой колесной дороге… Но заросший след давней колеи терялся в жухлых листьях, пока не исчез совсем.

Тогда, летом, вернулась она из Самура в тихую келью Фортуната, к милому запаху восковых красок и целебных трав. Но стоило сомкнуть веки, как тишина взрывалась звоном стали, хрипом дерущихся. Снова голый епископ вертел волчьим хвостом, плыла по волнам зарезанная Уза. Эд (снова и снова!) неистово кричал: «Не трогай моих, я сам!..» И она во сне скрежетала зубами, а опечаленный каноник творил молитвы за душу ученика.

А Эд – герой, увенчанный славой! – кивнул и увлек с собой и Роберта, и тутора, и Протея, даже толстого Авеля и Иова, застенчивого флейтиста, а ее оставил Фортунату… В монастыре началась тоска невообразимая – школа закрылась, и всюду торжествовал рациональный дух приора Балдуина. Каноник же все кашлял и охал, приходилось ему то кровь отворять, то класть примочки, и Азарика со страхом думала о зиме, когда ей вместе с ним придется переехать в постылые дормитории.

Ей попался в оружейной стальной диск от кожаного щита, который на нейстрийском диалекте зовется «зеркало». Отполировала булавкой, и можно было в него смотреться. Размышляла: что же отличает ее от Аолы, про которую только и слышишь, что красавица? Нос почти той же формы, правда немного костист, лоб чистый, овальный. А уж ресницы у нее, у Азарики, не в пример и гуще и ровнее…

Потом догадалась, что старик заметил, как она разглядывает себя. Стало стыдно, пошла к реке и бросила свое зеркало в омут.

А на евангелиста Луку случилось событие, которое всколыхнуло всю их тихую заводь. Приехали два богато одетых всадника в сопровождении оруженосцев и слуг. Мечи у них были в красных ножнах, каски сарацинской ковки, а на них белые перья.

Монахи пригляделись – матерь божья! Да ведь это бывший тутор, а с ним его приятель Протей! Только теперь уж тутор не тутор, а Альберик, сеньор Верринский, владелец целого лена.

Новоявленный сеньор не расположен был к излишним разговорам. Зато Протей бахвалился вовсю, расписывая, как им вольготно живется у Эда, как Эд особенно отличает его, Протея.

– А меня, – спросила Азарика, – он, случайно, не поминал?

– Нет, Озрик, не поминал, – ответил Протей, стараясь щипать упрямо не растущий ус. – Да и до того ли нам? Каждый день то набег, то охота…

– Тогда, может быть, слышали о лучнике, который в Самуре отличился? Винифрид его зовут, он мне земляк.

– О, как же, как же! – заговорили оба. – Эд распорядился отвезти его в Туронский край, в глухомань, называемую «урочище Морольфа», к какой-то не то знахарке, не то ведунье… А жив иль нет, не знаем.

И исчезли из монастыря, не прощаясь, будто сгинули. Азарике стало обидно – даже Роберт и тот не прислал привета. Недосуг вспоминать о товарище в глуши… А о бедняге Винифриде, который себя не пожалел ради божьего. суда, и не знают, жив иль нет!

Однако вечером они прислали за ней в келью посланца.

– Сеньор Верринский ожидает ваше благочестие…

Наскоро оседлав Байона, Азарика последовала за посланцем к большим валунам на Лемовикской дороге. Там в наплывах лунного света маячили всадники.

– Озрик, – сказал сеньор Верринский, – я увез Гислу из монастыря святой Колумбы.

Похищенная оказалась тут же, она сидела в седле у своего похитителя и, крепко его обняв, заливалась слезами.

– Она же и плачет! – посмеивался Протей. – Из монашенок ее берут в сеньоры. Что касается меня, я бы уж, если жениться, какую-нибудь герцогскую дочь взял, вроде Аолы.

Бывший тутор велел ему заткнуться.

– Озрик! – обратился он. – Будь нам другом, как был всегда. Видишь ли, оказалось, Гисла уже не простая послушница, ее успели здесь постричь… Могут быть осложнения, понимаешь? Дай слово, если что случится, ты пошлешь вестника ко мне в Париж. Вот кошелек, здесь кое-что на расходы.

Азарика долго смотрела вслед растворявшимся в лунной мгле всадникам. Там была неизвестность, там была настоящая жизнь!

Первое время она надеялась на скандал по поводу похищения Гислы – пришлось бы скакать на поиски тутора к Эду, к Роберту! Но настоятельница святой Колумбы предпочитала закрывать глаза на проделки сильных мира сего. Потом Азарике казалось, что привыкнет, притерпится к обыденной скуке, которая оказалась невыносимей, чем любое другое страдание. Но страшные сны не проходили, а камень тоски давил все сильней.

Теперь все чаще вспоминала она Винифрида, его деревенский вид и его заносчивую гордость. И то, как отбивал ее в Туронском лесу у мужиков и как отважно дрался с палачом… Теперь лежит где-нибудь в трущобе, во власти злобной знахарки! Если б только можно было покинуть Фортуната!

А каноник словно прочитал ее мысли. Однажды, всю ночь проохав и промолившись, подал он ей заранее приготовленный узелок:

– Дитя! Вижу, тебе здесь невмоготу. Иной какой-то долг тебя призывает. Перерос ты уже и меня, и всю мою науку. Ступай – куда не спрашиваю, возвращайся – если захочешь. А я перейду-ка в дормиторий, бог с ним, с приором Балдуином…

И вот на исходе третий день пути, и Азарика, кажется, заблудилась. Уже два раза взбиралась она на деревья, порвав свой новенький трофейный сагум. Сквозь голый лес долина просматривалась до горизонта. Все было безлюдно в осенней Нейстрии. Сдерживая отчаяние, она кормила коня хлебом, прижималась к его доброй, теплой морде и двигалась вперед.

На поляне рос могучий осокорь, еще сохранявший кое-где пурпурные листья. Азарика постучала по его коре согнутым пальцем: «Осокорь, осокорь, проснись, дедушка, помоги!» Затем вскарабкалась почти на вершину.

И вот в фиолетовом сумраке наступавшей ночи у дальних холмов мелькнул и исчез огонек. Что это – видение, обман глаз? Огонек появился снова, заиграл во тьме. Постаравшись запомнить направление, Азарика слезла и ощупью с конем продолжала путь.

Часа через два огонек замелькал совсем близко, и перед нею вырос силуэт строения. Огонек вдруг померк – хозяева легли спать. Вокруг же дома, как бы над окружностью забора, попарно светились какие-то странные голубоватые точки.

Азарика не могла заставить себя постучать в ворота. Ночной лес казался ей менее страшным, чем это таинственное жилище.

Ее ободрило лишь поведение Байона. Конь, всегда чуткий ко всему опасному, на светящиеся точки внимания не обращал. Зато прижал уши, как только из глубины дома раздался приглушенный лай собаки.

Найдя еловую заросль, Азарика заставила Байона лечь на перину из прошлогодней хвои. Вытащила свой короткий меч и, не выпуская его, тоже легла, положив голову на уютное лошадиное брюхо. Старалась не спать, таращила глаза на загадочные точки. Но усталость брала свое, а пары с болота несли с собой пьянящий запах багульника.

Конь пошевелился, и она проснулась. Было светло. За бревенчатым частоколом кто-то гремел бадьей, набирая воду. Лаяла собака, чуя посторонних. Азарика подняла взгляд и замерла от ужаса – на высоких кольях ограды красовались человеческие черепа.

4

До самого полудня она, сдерживая порывавшегося встать коня, терпеливо наблюдала за лесным жилищем. Но там шла мирная, обыденная жизнь, готовили обед – над трубой вспорхнуло облако дыма. Наконец заскрипела калитка и вышел, прихрамывая, мужчина в зеленом заплатанном сагуме, нес секиру. Нарубил сушняка и повернулся, чтобы идти обратно. Азарика чуть не вскрикнула – это был Винифрид!

Однако она снова заставила себя ждать, и, лишь когда калитка за ним захлопнулась, подняла коня, и достала из седельной сумки сверток. Это была та самая хламида из грубого холста, которая шилась прошлой весной у отца Фортуната для славной Риторики. Думая о поездке на поиски Винифрида, Азарика рассудила, что ей лучше всего предстать перед ним в женском. Иначе как объяснишь ему все?

Винифрид, отворив ей, попятился, отчужденно рассматривая ее лицедейское платье, коня в поводу. Азарика постаралась улыбнуться как можно дружески:

– Это я. Помнишь?

По его лицу разливался суеверный страх. Он поднял руку, намереваясь оградить себя крестом.

– Я не привидение. Потрогай меня, если хочешь.