Текст книги "Последние Каролинги"

Глава V
Робертины против Каролингов

1

Желая попасть в Париж, путник должен приготовиться к тому, что раз двадцать его остановят, вытряхнут и душу и телегу да еще непременно сдерут мзду – либо за переезд, либо на построение замка, либо просто так, за здоровье местного властителя. Попробуй-ка откажись! Закованные в броню наглецы телегу опрокинут, быков уведут, хорошо еще, если самого прутьями не исхлещут… Прошли времена, когда у франков хозяевами были лишь бог да император!

Так рассуждала старая Альда, окидывая взглядом свою изрядно опустевшую повозку. Ах, какого отменного белоперого гуся пришлось отдать при переправе через брод! А дома дети плачут из-за каждой корки.

– Матушка! – наклонился с седла Винифрид, который ехал рядом, слушая ее воркотню. – Городские ворота-то заперты!

И правда, за поворотом дороги стояли в ожидании возы с сеном, телеги, повозки. Огромное стадо, изнывая от жары, топталось. В пыли, поднятой его копытами, еле различались флюгера на крышах подслеповатых башен. Шла ожесточенная перебранка.

– Не хотите платить, – говорил крестьянам начальник караула, – поворачивайте назад!

– Да ведь не было такого, – возражал ему какой-то зажиточный, опрятно одетый крестьянин, – чтобы дополнительно платить по случаю введения в лен… Мы, конечно, рады сеньору Эду…

Ворота все же растворились, и в них впустили стадо. Его хозяин, святой Герман, имел иммунитетную грамоту и пошлин не платил. Как только в ворота вбежала последняя овца, оттуда выехали всадники и без лишних слов принялись стегать толпившихся крестьян.

– Это близнецы, – узнал их Винифрид, мрачнея, – вассалы Эда. Ну, держитесь, матушка, сейчас пойдет потасовка!

Белобрысый Райнер стал из телеги зажиточного доставать то, что тот должен был отдать добровольно. Крестьянин в сердцах бросил свой колпак оземь. Близнецы восприняли это как оскорбление и исполосовали ему лицо в кровь.

Альда уж подняла стрекало, чтоб повернуть быков назад, как близнецы узнали Винифрида.

– А, самурский лучник! Ты жив? Зачем едешь?

– К принцессе Аделаиде, это мамаша вашего сеньора.

При упоминании принцессы близнецы состроили почтительные мины и приказали пропустить без пошлин. Неторопливые быки втащили повозку Альды на узкие улочки предместья святого Гонория, а следом на гнедом Байоне въехал и Винифрид.

Прошлой осенью, возвращаясь от Заячьей Губы, он еле разыскал свою семью в дубравах Валезии. В грамоте с печатью самого Гугона, тогдашнего канцлера, ему, Винифриду из рода Эттингов, в качестве бенефиция за службу жаловалась земля в Квизском лесу. Небольшая – десять крестьянских наделов, – но жить было бы можно. И когда Винифрид отправился в Андегавы, к армии Гугона, Альда храбро забрала ребятишек и отправилась навстречу неизвестности, в Квиз.

Но дарованное поместье оказалось давно запущенной, запесоченной и поросшей кустарником пашней. Засучив рукава Альда и ее слабосильные домочадцы принялись корчевать пни, выдергивать корневища, копать канавы, чтобы под озимь распахать хоть малость.

А в первый ясный и теплый денек, когда Альда и дети подсекали ветви у яблонь и радовались, что прижились саженцы, перевезенные ими из Туронского леса, к ним подъехал всадник. Он был в шубе, отороченной собольим мехом. Попросил напоить лошадей и, расспросив, кто они и откуда, обвел указательным пальцем всю округу:

– Это лен принцессы Аделаиды, так что садовничаете вы зря.

Сказал и уехал, а загадочные слова его забылись за всеми трудами.

Наконец настал день вернуться Винифриду. Он спустился под низкую кровлю землянки, которую Альда сложила наспех, в ожидании постройки настоящего дома. Из дымной тьмы, озаренной бликами очага, к нему бросились сестренки, мать подошла, вытирая фартуком слезы. Старый раб Евгерий трясущимися руками налаживал лучину.

Когда схлынули первые радости, оказалось, что в углу па лавке сидит еще кто-то, требующий внимания.

– Сыночек… – в голосе Альды сквозили виноватые нотки. – Я без тебя тут сироту купила в монастыре. Лишние руки – а я тут одна знаешь как надрывалась? Да и ты ведь хоть старинного рода, но тебе пахать, тебе сеять, без жены никак нельзя!

«Вот тебе и Лалиевра!» – подумалось Винифриду. Взял горящую лучину, поднес к лицу монастырской сироты. Блестящие зрачки выжидающе встретили взгляд Винифрида. Легкомысленные кудряшки, смазливая мордочка, ямочка на подбородке. От сердца все-таки отлегло.

– Как зовут-то?

– Агата…

Ночью в щель над топкой проник луч луны, пробил застоявшийся плотный воздух. Винифриду казалось, что это старуха с заячьей губой подглядывает, все ли сбывается по ее вещанью.

– Как жить-то будем, сирота? – спросил он тихо, угадав, что Агата тоже не спит на своей лавке.

– Как прикажете, ваша милость… – ответила она.

Винифрид усмехнулся – его милость!

И все же смутные видения бередили душу. Вот черноволосая девушка в белой рубахе лежит навзничь на жнивье, а в небесной голубизне поет жаворонок… Вот та же девушка, постарше и построже, участливо склонилась к нему в чертоге Лалиевры… Но он упрямо сбросил тяжкий груз воспоминаний: «А, храни господь, ведьма!» Утром, несмотря на дождь, Альда подняла всех чуть свет и повела копать невыбранную свеклу. Винифрид устал с непривычки, да и раны давали о себе знать. Однако он превозмогал себя и лишь иногда отрывался от борозды, чтобы разогнуть спину. Агата рядом трудилась самозабвенно; пальцы ее проворно рылись, отыскивая свеклины, а босые ноги, покрасневшие от холода, крепко стояли в земляной жиже. Она тоже разогнулась, высморкалась и, увидев, что Винифрид на нее смотрит, смутилась. Улыбнулась во весь алый рот, показав крепкие зубы цвета топленого молока.

Спустя две недели свободный франк из рода Эттингов Винифрид сочетался браком в Квизе с вольноотпущенницей Агатой.

А когда пришло лето, ночью кто-то завалил бревном дверь в их землянку и начал хозяйничать во дворе. Собаки не брехали, потому что, очевидно, сразу были убиты нападавшими. Ржал Байон, вырываясь из рук похитителей. В землянке во тьме метались перепуганные женщины и дети. Винифрид сидел, лихорадочно соображая, что предпринять. Землянку строили женщины и, конечно, не догадались устроить потайной выход. Нападавшие наверху гоготали, отведав из захваченного бочонка, заваливали землянку соломой и чиркали кресаром о кремень.

Тогда Винифрид решился. Опоясавшись мечом, он влез в топку очага. Там были еще горячие уголья, кирпичи в дымоходе жгли до пузырей, и Винифрид чуть не кричал, извиваясь, чтобы протиснуться в узкое отверстие.

Но вот и крыша, свежий воздух влил в него силы. Он без промедления соскочил и поразил самого высокого из нападавших. Прочие и не подумали о драке, разбежались с жалобными криками.

Утром оказалось, что нападали такие же чернопашцы, лесные корчеватели, как и они. Налетчики расположились в овраге и причитали над верзилой, которого ночью укокошил Винифрид.

Винифрид вооружил раба Евгерия и Ральфа, старшего из братьев, и отправился на переговоры. Нападавшие, говоря все враз на своем грубом лаонском диалекте, объяснили, что они подневольные принцессы Аделаиды и посланы корчевать и выжигать от Кабаньего ручья до Дровяного болота. Как раз их участок!

– Что же вы, бессовестные, нападаете ночью?

– А нам домоправитель принцессы посоветовал. Там, говорит, живут какие-то бабы, так вы их ночью подпалите, и делу конец!

Приходилось все бросать и ехать искать правды в Париж.

2

Остров Франков, словно корабль посреди вод Сены, стремящихся к морю, и был тем, что в 887 году называлось именем Париж. Это был Город – старый дворец, выстроенный на римский манер, то есть без окон на улицу и не менее ветхие особняки, еще меровингских времен, под купами столетних вязов. Самым новым строением здесь была поражающая своей нелепостью круглая кирпичная Сторожевая башня, служившая резиденцией графов Парижских. Это был Город, потому что все прочее на заболоченных берегах – огороды, хижины под красной черепицей, склады пеньки и теса – называлось лишь предместьями, на парижском жаргоне – «фальшивыми городками».

На грязных и путаных улочках люди торговали и клянчили милостыню, спали и целовались, совершали сделки и ссорились, плюя друг другу в лицо. Бег здешней жизни, переменчивость настроений, крики разносчиков и вопли ослов оглушили медлительного Винифрида. Матушка Альда, взяв бразды правления в свои руки, расспрашивала, как проехать к жилищу принцессы.

Заслышав их мягкие "л" и картавые "р", не всякий из парижан снисходил до разговора с иноплеменниками. С трудом выяснилось, что принцесса живет в крыле дворца, который примыкал к Сторожевой башне.

Там в подъезде до того роскошном, что Альда и ее сын не сразу решились и приблизиться, привратник отрезал:

– Не примут.

– Как – не примут?

– А вот так и не примут… – Привратник в своей нише спешно скоблил себе щетину, подвесив зеркальце к потолку. – Их светлость не мужиками занимается. На это у них есть управляющий – Юдик. Но и управляющему не до вас…

Действительно, в усадьбе принцессы царил переполох. Ворота были распахнуты, и оттуда выносили какую-то ветхую мебель, половики, тряпье. Туда же въезжали телеги с новенькими гардеробами и балдахинами. Выскочило целое войско поварят в накрахмаленных колпаках, и главный повар, надменный, словно сарацинский король, повел их на рынок, подсчитывая: гусей не менее сорока, каплунов семь дюжин…

– Поди теперь купи что-нибудь! – проворчал привратник, вытирая бритву. – Новый граф наложил такие подати!

– Что ж, в поместьях их светлости нет ни гусей, что ли, ни каплунов, раз приходится за ними на рынок посылать?

– Есть-то есть, да все спешка! Вчера прискакал гонец из Триса – оттуда прибывает невеста его милости графа…

– Батюшки! – сообразила Альда. – Значит, этого Юдика мы теперь днем с огнем не сыщем!

– Кому до вас дело! Их светлость нынче глаз не сомкнули. Шутка ли – двести всадников сопровождают невесту! Да столько же своих вассалов надо вызвать. И каждого накорми, напои, размести сообразно достоинству!

Альда и Винифрид переглянулись. Начинается жатва, каждый день на счету. С другой стороны, сколько дней уж потеряли, а их ночные гости все еще живут в шалаше за оврагом, чего-то выжидают. Альда полезла за кошельком – задобрить привратника, но тот вдруг вскочил, сворачивая бритье:

– Эй, деревенщина, гоните-ка своих скотов рогатых куда-нибудь подальше! Их светлость жалуют!

На галерею над подъездом расфуфыренные служанки вывели старую даму, на напудренном личике которой резко выделялись черные брови. Дама трясла головой, должно быть от тяжести громадного золотистого парика, сделанного в виде косы, уложенной, как корона, и усыпанной искрящейся алмазной пылью.

– Когда я была совсем малюткой, – сказала Альда, – именно так носили косы.

За принцессой следовал управляющий, представительный мужчина, несмотря на жару одетый в куний мех. В нем Альда сразу признала путника, поившего у них зимой лошадей. Принцесса его распекала на каком-то непонятном языке с придыханиями у каждого слова.

– Что значит королевская кровь! – Привратник поднял палец. – И говорит-то не по-нашему, разумейте вы, земляные черви!

– Боже мой! – охнула Альда. – Это же язык моего детства! Это настоящий старинный франкский язык!

Оглянулась на насупленного сына, затем решилась и словно даже помолодела, раскраснелась.

– Благороднейшая госпожа! – крикнула она, вызвав в памяти забытые слова. – Прими скромный дар по случаю бракосочетания твоего сына – этих тетерок и этот сыр!

Принцесса, несмотря на возраст, имела тонкий слух. Что за женщина в домотканом балахоне владеет такой отменной сикамбрской речью?

– Я из рода Эттингов! Ищу правды у твоей милости…

Сразу все переменилось по отношению к Альде и Винифриду. Привратник льстиво распахнул перед их повозкой ворота. Управляющий Юдик лично принял их в атриуме, усадил в кресла, а сам из уважения к их древнему происхождению разговаривал стоя.

Но ответ его был неутешителен. Квизский лес испокон веков находится в распоряжении именно той ветви Каролингов, к которой принадлежит их светлость Аделаида. Так что Гугон, собственно говоря, не имел права подписывать такую грамоту. Но с покойника теперь что возьмешь? Можно было бы передать участок Эттингам на вассальных условиях, но все осложняется тем, что на этот же лес претендует граф Каталаунский, Кривой Локоть…

Было уже время обеда, когда быки приволокли повозку Альды к Галерее правосудия – ветхой римской базилике, хранившей на своих треснувших колоннах следы былых погромов.

Разморившиеся от жары Альда и Винифрид не знали, с чего начать. Наконец к ним прилепился ходатай в засаленной ряске, с пером за ухом и чернильницей на поясе. Он осведомился, кто им нужен, и без обиняков предложил выложить денарий, после чего повел Винифрида внутрь базилики.

Там, отделенный от прочих барьером, сидел судья, настолько тучный, что издали напоминал шар, имеющий шишкообразный нос, розовый подбородок и щелочки глаз.

Возле него суетились ходатаи, а просители стояли поодаль, приготовив дары – кто византийскую шаль, кто чеканную серебряную вазу, а кто и охотничью борзую бургундской породы. Плешивый клирик увивался вокруг судьи, похохатывал.

– Ведьму-то эту, почтеннейший судья, хо-хо-хо, ведьму…

– Ну и что ведьму, уф-ф? Что ведьму, говори!

– Ведьму, которую Фульк выловил при дворе, везут в клетке сюда, и она уже проехала Суассон…

– Уф-ф! – Судья поглаживал себе чрево, и они оба захлебывались, предвкушая забавное зрелище.

Тут судья увидел ходатая и Винифрида.

– Тебе чего, Крысий Нос?

Ходатай стал объяснять существо жалобы Винифрида, но толстяк жирными пальцами изобразил вековечный знак, похожий на шипение воздуха. Крысий Нос шепнул, что надо не менее пяти денариев, и искомое перешло из отощавшего кошелька Альды в пухлую ладонь судьи, словно невзначай покоившуюся на ручке кресла. Судья выслушал ходатая, задал несколько вопросов Винифриду и задумался, зажмурив глаза-щелки. Никто не смел нарушать его размышления, только глупый петух на руках просительницы, признававший над собой только власть природы, оглушительно закукарекал.

Наконец толстяк встал и, раскрыв судебник, стал монотонно говорить что-то по-латыни. Затем прочел что-то из другого тома, а присутствующие слушали, хоть не понимали ни слова. Сочтя свою миссию выполненной, он оборотился ко всем спиной, и к нему тотчас же вновь подскочил плешивый клирик, затараторил:

– А эта ведьма, хо-хо! Рассказывают, клянусь богоматерью….

Он зашептал что-то на ухо толстяку, а тот даже икнул от изумления:

– Уф-ф! Невозможно!

– Да, да, – крестился плешивый. – Она и Эд, истинные небеса!

Крысий Нос вывел Винифрида обратно к повозке и долго объяснял им с Альдой смысл речений судьи, который сводился к тому, что в качестве свободных франков Эттинги подсудны не римскому, а салическому праву, по которому судит только майское собрание войска. А оно соберется только через год, если вообще соберется…

– В общем, господин, – Крысий Нос сочувственно дотронулся до его сагума, – продать у тебя что-нибудь есть? Быки, конь, повозка – это гроши… Сестренка есть? Продай сестренку. Есть две? Продай двух. Только за такие деньги ты добьешься правосудия, иначе пропадет вся семья. А еще лучше сам отдайся какому-нибудь сеньору в вассалы – он тебе и суд, он тебе и закон. Вон у тебя какие мышцы – мечом все себе добудешь!

Альда глядела на сына, ожидая его решения.

– Нет, – сказал, насупившись, Винифрид, – в грабители я не пойду.

3

Влажная ночь разлеглась на кровлях и башнях Города. На окрестных болотах кричали, давясь от усердия, лягушки. Огромный костер пылал у выездных ворот, выхватывал из тьмы глухую кирпичную стену Сторожевой башни и внушительный эшафот, на котором в плаху был воткнут топор как наглядный символ власти предержащей.

У костра толпились ожидавшие открытия ворот на рассвете; их кони и быки мирно жевали сено. Седовласый слепец с длинными висячими усами настраивал арфу, склонив ухо к серебряным струнам.

– Спой о великом Карле! – просили его, поднося ему чашу сидра.

Певец задумчиво взял несколько аккордов и начал:

Великий Карл, могучий император,

Полвека целых правил среди франков.

Сдались ому враги и покорились

Соседние цари и короли.

Вернулся Карл в любимый свой Аахен,

На троне золотом среди вассалов,

Среди мужей мудрейших и храбрейших,

Уселся Карл свой правый суд вершить!

– Аой! – выкрикнули слушатели, знавшие наперед, когда кончится строфа.

Подъехали караульные и тоже стали слушать.

Он слово первое сказал тогда вельможам, Что выстроились ангелам подобно, В парчу и шелк заморские одеты, По сторонам у трона самого:

"Не будьте чванны и не отдаляйтесь

От мужиков, от сирых и убогих,

И помните, что всяк родится голым

И голым покидает этот свет!"

– Вот это верно! – воскликнул зажиточный крестьянин, которого накануне избили близнецы. – Земных богатств на тот свет не заберешь.

– Кто это тут разглагольствует? – спросил, подъезжая, Райнер.

– Тише, тише! – кричали вокруг. – Не мешайте!

Второе слово Карла – к благородным,

К дружинникам и всадникам сильнейшим:

"Опорой государства вы слывете,

Вы призваны хранить и защищать.

Не будьте ж привиденьем на дорогах,

Которым няньки неслухов пугают,

Насильниками наглыми, ворами,

Волками, стерегущими овец!"

– Аой! – воскликнул сам певец, исторгая из струн аккорд, подобный воплю.

– Взять его! – послышался в тишине приказ Райнера. – Вот он, смутьян, что совращает народ против сеньоров!

В ответ раздался взрыв негодования такой силы, что пламя костра приникло, словно от испуга. Всадники двинулись к певцу, но Нанус, рыночный мим, пройдясь колесом, испугал лошадь начальника караула, и та выбросила седока. Разыгралось побоище.

Крестьяне хватали камни и палки, оборванцы поражали всадников из рогаток. Слышался свист, вой, ржание лошадей, и все покрывал громоподобный, рокочущий бас урода Крокодавла.

– Матушка! – сказал Альде сын, когда они еще только услышали голос певца. – Да ведь это старый Гермольд из нашего рода.

– Дождется он плахи! – сокрушалась Альда. – Бедовая голова!

Когда же Райнер приказал певца схватить и разыгралась драка, Винифрид сумел проникнуть в самую ее гущу и схватил слепца за руку:

– Это я, дядюшка Гермольд… Обопритесь о мое плечо!

Рассвет застал костер еле тлеющим в залитых водой головешках. На площади валялись трупы, а из окрестных тупичков то и дело слышался визг – там еще шла расправа с инакомыслящими. Со ржавым воем открылись ворота, караульные ощупывали каждый воз.

– А, это снова ты, самурский лучник? – Сонный Райнер пикой уперся в повозку Альпы. – Не прячешь ли ты слепца? Эй, пропустите этих!

Райнер был весьма недалек от истины. Когда парижские зубчатые башни скрылись за купами каштанов, Винифрид раздвинул в повозке корзины и высвободил спрятанного под ними певца.

– Кровь Эттингов в тебе на старости бушует! – корила Альда, обирая с него соломинки. – Не пора ли на покой?

– Нет мне покоя, раз нет его в моей стране, – отвечал Гермольд, слабыми пальцами ощупывая, не повредились ли колки арфы. – Сидел я, старый осел, в Туронском лесу, воображал, что век свой доживаю. Ан жизнь моя только началась – и какая жизнь!

– Поедем лучше к нам, на новую усадьбу, в Валезии, – предложил Винифрид. – Вырубим колоды, заведешь себе пасеку…

Мирно беседуя, тащились они по пыльной дороге, заботясь лишь о том, чтобы не встретить лихих людей. Когда впереди замаячила тупоконечная башня замка в Квизе, по обочинам стали попадаться группы пешеходов. Шли крестьяне, неся косы и грабли, семенили старцы, матери спешили, неся грудных детей. Все возбужденно говорили о ведьме, которую в деревянной клетке только что доставили в Квиз. У Винифрида при слове «ведьма» екнуло сердце.

Там, на церковном дворе, толпа со свистом и улюлюканьем окружала клетку так плотно, что из-за сутулых мужицких спин можно было увидеть только верх решетки и конного часового с пикой. Слышался исступленный собачий лай.

– Это кто лает-то? – недоумевала Альда. – Неужели сама ведьма?

Винифрид раздвинул каменные бока мужиков и увидел на вонючей, позеленевшей соломе изможденное голое тело – женщины, мальчика ли, непонятно. Длинношерстная борзая с гноящимися глазами огрызалась в ответ на кидаемые камни и комки навоза. Равнодушный ко всему конвойный старался только, чтобы сквозь прутья не совали лезвия. Но вот осколок кирпича угодил ведьме в шею, и она под гогот толпы подняла голову, тряхнула слипшимися волосами и поглядела на своих мучителей с такой злобой, что они притихли.

– Аза-ри-ка! – закричал не помня себя Винифрид и рванул прутья клетки с такой силой, что они вылетели из пазов.

Азарика села, равнодушно глядя на всех, а собака, вообразив, что это какой-то новый, еще худший истязатель, старалась укусить его за руки. Зеваки, крича кто что попало, вцепились в Винифрида и помогли конвойным оторвать его от клетки.

– Господин добрейший! – унижалась Альда перед Тьерри, который был начальником конвоя. – Отпустите моего сына, он но в себе… Ведьма глазищами его зачаровала, эк они какие адские у ней!

Пришлось ей в ногах поваляться, пока все содержимое ее кошелька не перекочевало в карманы Тьерри.

Погонщики цокнули на мулов, и огромная клетка, колыхаясь, покинула церковный двор в Квизе. Альда же подхватила своего избитого сына и, причитая, повела к повозке. Там Гермольд, выслушав подробный рассказ, покачал головой:

– Не так, сынок, ты действовал, не так… Еще, однако, и сейчас не поздно, доверься мне. А ты, мать, брось свое хлюпанье, Эттинги все-таки боевые франки, а не церковные просвирни. Послушай, сынок. Они повезут ее кругом леса, а здесь есть прямая тропка, я однажды шел по ней ощупью, вернее бежал от щедрот императрицы!

Незадолго до захода солнца гнедой Байон, имея в седле сразу двух всадников – Винифрида и Гермольда, державшегося за его пояс, – выехал на большую дорогу далеко впереди медленно тянущейся клетки.

Тьерри первым увидел у придорожной глинобитной стены какого-то старца в белой столе, с травяным венком на почтенной голове. Старец держал арфу, а подле него были фляга с вином и кружка.

– Уважаемые! – взмолился старик, заслышав стук копыт по слежавшейся пыли. – Окажите милость божьему страннику: всего только налейте вина из этой благословенной посуды – губы мне омочить!

– Кто таков? – спросил Тьерри. – Твоя морда чем-то знакома, однако убей меня бог, не могу вспомнить. А винцо у тебя прелесть, – хлебнул он без разрешения. – Хватит на нас на всех. Эй, ребята, распрягайте, будем здесь ночевать!

Затрещал костер, распряженная клетка замерла, накренившись. Фляга Гермольда заходила по рукам конвойных. В опрокинутой чаше ночного неба повисла тоскующая луна, и, обращаясь к ней, Гермольд тихо пел, позванивая струнами:

Вонзил рассвет свой лучезарный меч,

Но не к нему я обращаю речь.

Зачем светила щит мне золотой,

Мне нужен свет не солнечный, а твой!

Во тьме сияет он, непостижим,

И звезд огни бледнеют перед ним.

Так притяженья лунного сильней

В улыбке тихой девичьей твоей.

Я ею, как лунатик, одержим,

Как жаждущий святыни пилигрим…

– Чего это вдруг ведьма в клетке заворочалась? – обеспокоился Тьерри. – Не твое ли пение на нее действует? Тоже, хе-хе, про любовь нравится слушать. Эй, часовой, не вались на бок, очнись, поганец!

Тьерри пододвинулся к слепцу и, высасывая последние капли из его фляги, поведал, как его ценит сам его святость канцлер.

– Так и говорит: «Тьерри, на тебя вся надежда…» Этак ведь недолго и вице-графом стать, а? Говорят, бродячие певцы те же волохо… влохво… волхователи! – Язык у Тьерри заплетался. Пусть старик наворожит, чтобы быть ему поскорее вице-графом. Но главное – стеречь ведьму… Если ведьму упущу – в Лаон мне возвратиться нельзя. Куда тогда податься? Тогда уж только к графу Каталаунскому, этот созывает отчаянных. Но теперь, слава богу, нечего страшиться: до Парижа один переход, лес безлюден, а луна – хоть вшей в сорочке обирай, ха-ха-ха!

Похохотав, Тьерри без перехода захрапел. Спали конвойные, мирно паслись мулы и кони. Винифрид вышел из кустов и по указанию Гермольда обшарил Красавчика, ища у него ключ от клетки.

– Нашел? На шнурке от креста? Слава богу, не придется ломать клетку. Спеши, сынок, да постарайся, чтобы собака не лаяла. Хотя могу ручаться, эти лаонские скоты до полудня теперь глаз не разомкнут – состав проверенный!

Винифрид отомкнул клетку. Азарика будто ждала этого, выбралась наружу. Следом выскочила собака.

– Не смей! – ударила девушка Винифрида, который хотел ее поддержать. – Уходи!

Обескураженный Винифрид пробормотал, что в седельных сумах Байона целы ее вещи, какая-то одежда, он ничего не трогал. Азарика молча выдернула из его руки повод, и гнедой, почуяв хозяйку, встрепенулся. Не одеваясь, не оборачиваясь, она вскочила в седло и пустила коня вскачь. Собака бесшумно исчезла за ней в лесу.

– Опять умчалась, как тогда, – сказал Винифрид Гермольду.

– Ее надо понять, – вздохнул старец. – Нам с тобой тоже надо отсюда драпать. Клетку замкнул? Ключ повесь назад этому ироду. Жаль, что остался без коня, но даже мула тронуть нам нельзя. Пусть думают, что ведьма сквозь прутья с туманом просочилась, иначе здешние сеньоры все леса обрыскают с собаками.

Они побрели, спотыкаясь, потому что деревянная нога Гермольда натерла ему кожу, и Квизский замок предстал перед ними только на восходе солнца. И когда уж показались их быки и Альда, изнывающая от беспокойства, Винифрид спросил:

– Дядюшка Гермольд, а все-таки она чародейка?

– Хм! Если б было так, не пришлось бы нам ее дважды выручать. Мерлин, говорят, в соломинку нырял от тюремщиков, Добрых две недели они колесили по дорогам Валезии, чтобы сбить со следа возможную погоню. Альда не пилила сына за потерю Байона – конь был воинский, дело мужчины им распорядиться. Но сердце изныло от мыслей об оставленных детях, и она еле дождалась, когда кончились их плутания и они решились приблизиться к дому.

Предчувствия ее не обманули – землянка была пуста! Валялись расшвырянные вещи детей, платок Агаты… Недоенная корова мычала в хлеву, брыкались голодные овцы. Странно, грабители не тронули скота!

Кинулись к оврагу, но там шалаши пришлых людей стояли опустошенные таким же образом. Альда кусала себе руки и выла, сомкнув рот: в лесу, полном неизвестности, кричать в голос было опасно. И как могла она решиться оставить все на подростка Ральфа и старика Евгерия!

Кое-как переночевали, а утром Гермольд, у которого, как у всех слепцов, слух был необыкновенно остр, сообщил, что слышит в глубине леса скрежет лопат и скрип осей.

– Это в том направлении… – соображала Альда. – Там холм, который зовется Барсучий Горб.

Не успели они решить, что делать дальше, как послышался шорох травы под копытами, и на поляну въехал вооруженный всадник. Это был – о ужас! – все тот же Красавчик Тьерри!

– Га! – закричал он, играя петлей аркана. – Бог вас все-таки ко мне привел! Ты, ломавший клетку в Квизе, и ты, опоивший нас по дороге! Или вы – раздвоившийся дьявол?

Аркан он, однако, убрал, так как Винифрид взял его на прицел своего лука. Простоволосая Альда, похожая на фурию, схватила топор, и даже слепец Гермольд выдернул из-за пояса клинок. Тьерри несколько раз их перекрестил, почесал в затылке и решил глубокомысленно:

– Нет, вы все-таки люди, не бесы – не расточились. А ведьму, ясно, нечистый унес… И что мне вечно такое невезенье? Ну, вот что, мужик, воевать мне с тобой не с руки. Отвечай-ка по правде, твоя ли это нора? Слушай – его милость граф Каталаунский этот лес пожаловал мне в лен. Так что, шустрый лучник, ты будешь платить мне оброк – мы договоримся! Либо, еще лучше, ты пойдешь ко мне в стрелки. А детей твоих и домочадцев я пока взял в залог.

Альда заломила руки, дав волю своему отчаянию. Тьерри выпятил нижнюю губу.

– Ну чего орешь? Я же не людоед какой-нибудь. Они работают у меня на холме. Мы с графом Каталаунским хотим до холодов здесь замок построить, чтобы закрепить наше право. Ведь еще от принцессы Аделаиды как бы не пришлось обороняться! И вы ступайте-ка работать. Клянусь честью, как только стены возведем, всех отпущу.

За его спиной показались еще всадники.

– Эй, молодчики! – махнул им Тьерри. – Быков ихних гоните к холму да прихватите корову из хлева, на ней тоже можно камень возить. А ты, лучник, сунь стрелу в колчан и не бунтуй, не то я велю своим вассалам – видишь, у меня теперь есть и вассалы! – щекотать твою женку, пока ты сам хохотать не примешься.

4

– Озрик, чума тебя разрази! Откуда ты взялся, дружище?

Роберт стиснул плечи Азарики, радостно ее разглядывая.

– Ты совсем не изменился! Тот же сагум, та же стеганка, которую я тебе когда-то выбрал. Но худой, почерневший весь… Ты что, болел? Протей наш как-то ездил в Андегавы, отец Фортунат сказал ему, что ты уехал на родину… Я так опечалился! Душу ведь некому открыть, а тут со мной такое приключилось!

Азарика тоже была рада увидеть его открытое, обветренное лицо, да и всех товарищей, всех школяров рада была увидеть.

В ту ночь, когда Винифрид освободил ее из клетки, она мчалась, не разбирая зарослей и оврагов, пока изнемогший Байон не остановился и впереди в лучах восхода не заблистали башни и колокольни Парижа. Тогда она оделась в то, что нашла в сумах, и собралась с силами. Как же дальше быть?

«Мы, Робертины, навеки твои друзья…» Нет, невозможно быть во враждебном мире одному! Пусть Эд страшен, зато с ним не страшно ничего. Если даже Фульк явится и ткнет в нее пальцем, он не выдаст… Но и казнь если уж принять, то от него!

К Эду попасть теперь было нелегко. В просторном помещении Сторожевой башни, носившем название «Зал караулов», он творил суд и расправу, вершил дела. Роли близких были распределены: кому быть по правую руку графа, кому стоять за его креслом.

– Я с этими церемониями не считаюсь! – сказал Роберт, проводя Азарику сквозь плотный ряд вассалов.

Откинулся полог, и Эд вышел в Зал караулов, отвечая на поклоны. У Азарики внутри похолодело – как-то он ее встретит.

Рядом с графом вертелся Кочерыжка, бывший аббат, который, по-видимому, что-то докладывал ему.

– Ха! – прервал его Эд. – Можешь не продолжать. Остальное я предвижу заранее. Ведьма, посланная Фульком, – это очередной обман, россказни, мыльный пузырь. Предлог, чтобы меня же и обвинить, что я не выслал караул – встречать ведьму. Вот если в клетке мне привезут самого Фулька, будь он хоть трижды канцлер, клянусь святым Эрибертом, я назначу ему усиленный караул!

У Азарики потемнело в глазах, ноги подкосились. Ее держали только плечи вассалов, и Роберт ободряюще сжимал ее локоть.

– Граф! – обратил он внимание брата. – А вот и наш Озрик.

Но Азарика уж не смотрела на Эда. Со страхом ловила она теперь взгляд Кочерыжки. А тот подобострастно внимал словам графа о том, что ему нужны ученые люди и главное – преданные люди, что Озрик всегда найдет привет и защиту при его дворе… И бывший аббат одним из первых поздоровался со вновь прибывшим, причем в самых пылких выражениях.