Текст книги "Вот идет человек"

8

На следующее утро кто-то из соседей пошел за водой и увидел в колодце Рахмонесла, который теперь уже был утопленником. Все село вдруг проснулось – и замерло. Лица у всех будто окаменели. В нашей комнате на разостланной на полу соломе лежало нечто.

Нас, малышей, отправили к дяде Лейзеру. Никто с нами не говорил, но как на нас смотрели! Это были такие серьезные и грустные взгляды, что у нас слезы текли ручьями. Мы забились в угол в комнате дяди Лейзера, сидели там и всхлипывали, всеми силами пытаясь удержать рыдания. В сердце мы чувствовали словно пустую яму – оттуда и поднимались наши всхлипывания.

Недалеко от села, по дороге в город был небольшой участок луга, огороженный забором, – еврейское кладбище. Пока там были похоронены всего двое: старый отец дяди Лейзера и Сайка Розум. Теперь рядом с могилой Сайки рыли новую яму – для Рахмонесла.

Ближе к обеду нам сказали, что мы можем проститься с братом. Четверо самых старших из евреев подняли носилки с телом и пронесли их до половины пути. Дальше их понес отец с тремя старшими братьями. Две женщины вели под руки нашу маленькую маму, которая сегодня не произнесла ни слова и не проронила ни слезинки. Никто не плакал, только малыши стучали зубами.

Едва Рахмонесла, закутанного в белый саван, опустили в могилу, мама вдруг прошептала сопровождавшим ее женщинам: «Смотрите, как быстро все закончилось, как быстро, как быстро». Отец первым бросил горсть земли на тело Рахмонесла, а после все подходили к могиле и бросали пригоршнями землю. Отец начал было читать погребальный кадиш: «Йисгадал вэйискадаш шмэй рабо…»[2]2
  Да возвысится и освятится Его великое имя (древнеевр.).


[Закрыть] Но уже после первой фразы прервал себя на полуслове и сказал просто, словно в комнате за чаем: «Сын мой, – сказал он, – не по правилам это, чтобы отец читал кадиш по своему сыну. Ты должен был бы читать кадиш по мне». Молитву так никто и не дочитал до конца, потому что теперь все начали громко рыдать и всхлипывать, и все прежнее молчание вылилось в слезы и причитания.

Мужики и бабы стояли кучками у домов и разговаривали, как вдруг мимо пробежал круглый, толстый Благодарение-Богу: он задыхался, останавливался, смотрел по сторонам и как будто кого-то искал.

Вот он приблизился к одной кучке. Какая-то женщина заплакала и сказала ему: «Бедный мальчик, потерял ты своего лучшего друга». А он в ответ только: «Благодарение Богу», – и убежал прочь.

Однако скоро он снова прибежал неизвестно откуда и на этот раз пошел прямиком к колодцу, заглянул внутрь, увидел свое отражение в воде и стал бросать в него большие куски хлеба. Он бросал хлеб в воду, время от времени откусывая от него, смотрел в колодец, улыбался и повторял: «Благодарение Богу, благодарение Богу».

Жена старого Федоркива позвала сыновей, и те увели брата и начали заколачивать колодец досками. Один из них объяснил Благодарению-Богу, что его друг больше не живет в колодце, а живет на маленьком кладбище, там, где лежат два камня.

И Благодарение-Богу снова побежал домой, взял соль и хлеб и побежал дальше.

Когда он прибежал на поле, евреи со своими детьми уже шли с похорон домой, и теперь он точно знал, что и они навещали его друга в его новом жилище. Пробегая мимо, он успел им показать, что взял для друга хлеб и соль. Но никто, даже дети, не обратил на него внимания. Когда он пришел на кладбище, дядя Лейзер как раз заканчивал засыпать могилу. Он взглянул на Благодарение-Богу и сказал: «Вот, Благодарение-Богу, теперь это его дом на веки вечные, здесь он будет жить и переживет всех нас». Сказал и пошел прочь.

А Благодарение-Богу опустился на могилу друга, достал из мешка хлеб и соль, поставил на холм и стал ждать, когда Рахмонесл высунет руку и заберет гостинец в свой новый дом.

Но ничего такого не произошло, и тогда Благодарение-Богу сам закопал хлеб и соль в могилу и стал ждать ответа…

Когда один из Ароновых сыновей увидел заколоченный колодец, он взял молоток и клещи и стал отдирать доски. Вокруг колодца стояли его братья и братья Федоркивы. Сыновья Арона отдирали доски, а Федоркивы их снова приколачивали, и, несмотря на грусть и усталость, скоро они уже стали хватать друг друга за руки, пинать в бок и толкать. В другое время это вылилось бы в настоящую драку, но сегодня их потасовка напоминала трапезу сытых людей, которые ели через силу. Ничего у них толком не выходило. Вдруг они заметили вдалеке Рохл и Ивана Федоркива, и, когда те подошли ближе, Андрей сказал: «Да это же мой любимый ученый брат, который скоро, наверное, будет ходить с вами по пятницам давенен[3]3
  Молиться (идиш).


[Закрыть]». «И наша любимая сестра, которая скоро принесет в вашу семью парочку маленьких Иванов», – сказал Авром. Услышав это, Рохл заплакала, а всегда спокойный Иван ударил Аврома кулаком в лицо. Тогда Андрей встал между Авромом и Иваном и сказал: «Предоставь уж это мне. Вон из села, Иван-жиденок!» А Авром повернулся к сестре и сказал: «И ты с ним отправляйся, гойская шлюха!»

И внезапно вся ненависть и вся боль Ароновых и Федоркивых обратилась против этих двоих. К колодцу подошли соседи, и высокая толстая баба Варвара, Андреева жена, вдруг завопила: «Мы – христиане, Ароновы – евреи, а эти двое ни рыба ни мясо. Они и виноваты во всем, что произошло. Гнать их из села!» И началась настоящая травля по улицам и огородам. Снег все усиливался, сгущались сумерки, а жители села все гнались за Рохл и Иваном.

А на могиле Рахмонесла в это время, дрожа от холода, сидел Благодарение-Богу. Он снова выкопал из земли хлеб и соль и сейчас чувствовал всем телом: моему другу холодно, так холодно, что он даже не может взять в свой новый дом хлеб и соль. Тебе холодно, мой бедный друг, как же тебе, должно быть, холодно. И тогда он снял свой тулуп и заботливо закутал в него со всех сторон могилу Рахмонесла. Сам он мерз, но улыбался, а снег падал на него густыми хлопьями. Он закрыл глаза и думал про себя: «Благодарение Богу, благодарение Богу, благодарение Богу, моему другу теперь, наверное, не так холодно, как мне, благодарение Богу, благодарение Богу…» И он заснул…

Рохл и Ивана прогнали из села, и обе враждующие партии теперь были довольны. Все гурьбой отправились в трактир, чтобы отметить очередной свой подвиг. А Рохл с Иваном думали, что они – как герои той книжки, что читали вместе, только не умеют так красиво говорить. Они так устали, что могли только плакать, и Рохл сказала: «Я хочу в последний раз увидеть могилу Рахмонесла, а потом мы пойдем в город». Они пошли к могиле и увидели на ней непонятно что, занесенное снегом. Подойдя поближе, они поняли, что это Благодарение-Богу, замерзший на могиле своего друга. Иван взвалил замерзшего брата на спину и отнес его домой. Была уже полночь, но братья еще не вернулись из трактира. Старик Федоркив велел сыну запрячь сани и ехать вместе с Рохл в город. И снова все село неожиданно проснулось – и замерло, а на следующий день хоронили уже Благодарение-Богу. Священника не позвали, потому что старый Федоркив сказал: «Благодарение-Богу никогда не читал Библию и не слушал проповеди нашего священника. Но он любил своего друга такой нежной и преданной любовью, что она наверняка придется по душе Отцу всего сущего, хотя священнику этого никогда не понять».

9

Через наше село протекал ручей. Летом мы, дети, в нем купались, а зимой катались по льду. Мой молочный брат Николай утверждал, что ночью, когда все мы спим, когда спят лошади, коровы, овцы и все птицы, а на небе кто-то зажигает миллионы свечей, наш ручей тоже не бежит, а отдыхает от дневной суеты.

Нам очень хотелось увидеть, как ручей ложится спать, но как бы долго мы ни ждали вечером и как бы рано ни вставали утром, он никогда не стоял на месте.

Не стояли на месте и мы. Каждый год в нашей семье появлялся еще один маленький едок. И сегодня, в один из дней траура по Рахмонеслу, когда все взрослые евреи собрались у нас дома на поминальную молитву, отец говорил с ними и со старшим братом о наших общих заботах: «Дети подрастают… Настали тяжелые времена… Одного учителя уже не хватает… В городе есть хотя бы хедер и школы…»

Не прошло и недели, как мы похоронили Рахмонесла, поэтому отец, мать и старшие братья, без обуви, сидели на полу или на низеньких скамеечках. Они «сидели шиву», семь дней траура.

В день похорон никто ничего не ел, а на второй день Шахне Хряк дал нам, малышам, по куску вкусного светлого ржаного хлеба и по яблоку, и мы глотали свою еду вместе со слезами, потому что не могли не думать о Рахмонесле, который лежал в земле совсем один.

На третий день к нам пришла тетя Фейга, жена дяди Лейзера и сестра моей матери, и сварила невкусный жидкий фасолевый суп. Никто не любил тетю Фейгу, никто не любил ее еду, никто не любил ее сочувствие. Но теперь мы ели тихо, смущенно и очень мало.

Отец читал нам вслух про одного благочестивого и богобоязненного человека, которого любил Бог и у которого были огромные стада овец и коров, а также благовоспитанные, ученые дети. Но в один прекрасный день все у него пошло наперекосяк. Сам он стал нищим, вся скотина его передохла, сыновья умерли жалкой смертью, дома, хлева, житницы и амбары сгорели, а они, надо сказать, не были застрахованы от пожара. И ко всему этому Господь Бог наслал на него чесотку, коросту и страшную проказу.

Но закончилось все хорошо: человек этот постепенно поправился и стал еще богаче, чем прежде. Такой он был счастливец. И для нас эта история и вправду была утешительной, ведь мы все же потеряли только младшего брата и хотя мы были бедны, у нас не было проказы, не было коросты и не было чесотки, потому что каждую неделю нам мыли волосы керосином.

В тот же день вечером в нашем доме появился по-городскому одетый человек. Говорил он очень дружелюбно и все время улыбался. Он пересчитал взрослых и детей и что-то записал серебряной ручкой в свою книжечку. Он рассказал, что в городе Сколье один богатый господин по фамилии Лифшиц открыл большую фабрику, где делают спички, и именно господин Лифшиц прислал его в село, чтобы он нашел многодетные семьи, которым господин Лифшиц готов был даже оплатить переезд в город. И вместо того чтобы бессмысленно и безбожно носиться по деревне, кататься по льду и дармоедствовать, в Сколье дети смогут работать на фабрике, зарабатывать деньги и помогать родителям. Младшие смогут ходить в городе в хедер и в школу и расти так, как это предписывают священные книги. А в священных книгах было написано: «Мешане мойкем мешане мазл»[4]4
  Меняя место, меняешь судьбу (древнеевр.).


[Закрыть].

Отец посовещался с Шахне Хряком и согласился. Едва закончились семь траурных дней, как за нами приехали три подводы. На них уместились все наши пожитки: кровати и сундуки, стулья и столы, корзины и узлы. Сами мы сидели кто на кроватях, кто на стульях, а кто на соломе.

Евреи и остальные жители села пришли нас проводить, а в нашем доме остался жить только Шахне. Нам, детям, наш переезд казался ужасно интересным, а кроме того, мы впервые испытывали что-то вроде гордости, потому что теперь все мы отправлялись в большую жизнь.

Мы ехали через поля и города, леса и села, а потом наступила ночь, и мы заснули.

Когда мы проснулись, мы уже были посреди новой большой жизни, но не верили своим глазам: здесь было так же темно, как у нас, а на следующий день точно так же рассвело. В полях так же рос хлеб, а на огородах – картошка. Все как у нас – у земли было то же лицо, что и у нас в селе, и это очень радовало: выходит, мы были не такими уж чужими в этом новом мире.

10

Сколье – маленький городок, населенный евреями, поляками и украинцами. Отец и все дети старше восьми лет пошли работать на фабрику. На фабрике делали спички, и там всегда пахло серой и фосфором. Кто-то работал в столярном цеху, где древесина обрабатывалась на нескольких разных станках, кто-то – в помещении, где стояли ящики с зубчатыми рейками, и в каждой зазубрине лежала спичка. Одни поднимали эти ящики и опускали их в жбан с желтой жидкостью, другие перетаскивали их в следующий цех, где их еще раз опускали в жбан уже с зеленой жидкостью. Потом эти ящики перекочевывали в сушильню, а оттуда – в упаковочный цех, куда брали на работу детей с восьми лет: своими маленькими ловкими ручками они собирали с рейки пригоршню готовых спичек и укладывали в коробки.

Через несколько дней в нашем доме все пропахло серой. Еда, хлеб, одежда, белье: от всего исходил этот скверный, спертый, горьковато-сладкий запах. Мы познакомились с соседями и семьями, которые, так же как и мы, вместе с детьми приехали в город из деревни, и они рассказали нам, что этот запах серы и фосфора проникает в кости и со временем у всех, кто здесь работает, кривятся ноги. Отца это не смущало.

Я и мой брат Шабсе ходили в хедер. Ему было шесть, мне пять. Оба мы говорили на идише с крестьянским акцентом, и дети нас дразнили «гойчиками». Учитель тоже нас невзлюбил и больно щипал исподтишка. Я его ненавидел и каждый день закатывал родителям сцены, так что в хедер меня приходилось тащить силком.

Зато после школы мы с радостью бежали в соседний лес, где обнаружили заросли земляники и черники. Хлеб с ягодами был таким вкусным! Сколье хоть и относился к Восточной Галиции, но был уже по другую сторону от Львова, у самой русской границы. По тем временам это было очень далеко от нашего села.

Однажды утром на рыночной площади нашли веретеницу, и эта находка взбудоражила весь город. На площади поднялся невообразимый переполох, бедную змейку изрубили на куски лопатами и топорами, а потом по городу поползли самые нелепые слухи. Рассказывали, будто однажды на кошку напала крыса, и это тоже послужило поводом для всеобщих волнений. А однажды в субботу из леса явился босой волосатый человек и направился прямиком в синагогу. Пришел городской раввин, все ждали на улице, что же будет дальше. Раввин остался с человеком один на один, потом вышел к людям и велел им повернуть головы в другую сторону. В этот момент волосатый человек покинул синагогу и исчез. Люди набросились на раввина с расспросами, а он сказал только, что истинное благочестие не любопытствует, и отправил всех по домам читать псалмы. Так и жил город Сколье – от одной сенсации до другой.

Был у нас сосед-поляк по прозвищу Добуш (так звали легендарного разбойника из этих мест).

У соседа Добуша тоже была куча детей, немного постарше нас. С первого же дня, едва увидев нас, они стали дразниться и кричать: «Жидки приехали!» – а потом еще и песенку спели:

 
Жид парх, пархалух,
Захубив капелюх,
Я ишов тай знайшов,
Том усрав тай пишов[5]5
  Жид пархатый танцевал, / Свою шляпу потерял, / Я нашел, насрал туда, / Запустил ею в жида.


[Закрыть].
 

Соседи предостерегали нас от Добуша. Он был сильным, вспыльчивым, а когда напивался, то всегда искал ссоры с евреями и орал: «Когда я пью водку, то мне, кроме еврея, никакой закуски не надо!»

От такого соседа и от его детей добра не жди.

Наступила зима, мы брали санки и шли в лес. Там мы катались по замерзшему пруду и собирали хворост. Однажды, когда мы уже возвращались из леса домой, нас догнали сыновья Добуша. Они перевернули наши санки, побили нас и с хохотом убежали прочь. Мы были напуганы и решили дома ни о чем не рассказывать, так как знали, что наши старшие братья только и ждали повода для драки. Но добушевские сыновья уже обо всем растрезвонили, старый Добуш стоял у своего дома и смотрел на нас сверху вниз, а его герои-сыновья насмехались над нами.

Случилось все это вечером в пятницу. Отец вернулся из бани и, как всегда перед встречей субботы, принес прямоугольную бутыль с крепчайшей сивухой. По пути соседи успели рассказать ему, как на нас напали. Наш отец был для нас патриархом. Мы были послушными детьми, и бил он нас крайне редко. Мы слушались его, потому что любили. Точно так же слушались мы и своих старших братьев. Это было едва ли не частью нашей религии, а мы были очень благочестивы. Когда отец нас все же наказывал, плакали мы не от боли. Мы молча сносили побои, шли в свой угол и чувствовали себя несчастными только потому, что нас побил человек, которого мы так сильно любим. Однажды я был пойман на воровстве яблок из чужого сада. Сторож поколотил меня так, что я приполз домой на четвереньках, как собака. Отец взял меня за руку, мы вместе пошли к тому сторожу, и прямо при мне отец обрушил на него такую же порцию побоев. И разве имело значение, что дома он еще раз меня отдубасил? Ведь только он и должен был меня наказывать, а не какие-то чужие люди. Отец обладал удивительным чувством справедливости, и нас он научил тысяче неписаных законов.

И вот теперь, как всегда по пятницам, отец вернулся из бани, купив по пути прямоугольную бутыль сивухи. Он спросил нас, что случилось. Мы были похожи на побитых щенят: врать ему мы не могли, но, помня о характере Добуша, старались не сгущать краски. Все это происходило во дворе, и тут отец, к нашему ужасу, направился к дому Добуша, стукнул кулаком в окно и крикнул: «Эй, Добуш, выходи, здесь тебе и водка, и еврей на закуску!» В дверях появился Добуш с топором в руке, но, даже не успев пошевелиться, получил прямоугольной бутылью по морде и удар кулаком в живот, и вот уже Добуш вместе со своей славой непобедимого героя лежал в грязи…

Отец взял топор и вернулся в дом, а весельчак Янкл сказал: «Отец, может, ему фаршированную рыбу послать, без сивухи-то она все равно невкусная!» Тогда отец дал Янклу денег и сказал: «Прости, Янкл, но доброму соседу нужно хоть раз в жизни поставить выпивку». И Янкл пошел за новой бутылкой.

Нет, что ни говори, а в Сколье нам было не очень уютно.

Прошло какое-то время, и почти у всех в нашей семье появилась болезненная бледность, боли в суставах и особенно в коленных чашечках, а у Аврома и Янкла уже начали кривиться ноги.

И вот однажды в пятницу к нам приехал дядя Лейзер с еще одним возничим на двух крытых подводах. В субботу вечером весь наш скарб был собран, мы погрузились на подводы и выехали из города.

На следующее утро у городка под названием Долина нас догнал «улыбчивый» агент, но теперь на его лице не было никакой улыбки. Зато с ним были два жандарма, которые потребовали, чтобы мы поворачивали обратно. Отец возвращаться отказался и вместе с жандармами пошел к губернатору Долины. Тот сказал, что пока «улыбчивый» не докажет, что мы обокрали господина Лифшица или прикончили кого-нибудь, он не имеет права нас задерживать. Ибо в чем можно обвинить человека, который всего-навсего не хочет, чтобы его дети превратились в калек? И мы вернулись в Вербивицы, где нас ждал старший брат – в этот день они с отцом долго-долго разговоривали.

На следующее утро они поехали в город – смотреть невесту брата. Она была бедной родственницей богача Шлойме-Бера Офенбергера – очень красивая, сильная и разве что чересчур широкобедрая девушка. Помолвку устроили в доме господина Офенбергера. За невестой обещали сто пятьдесят гульденов приданого. Эти деньги Шахне собирался отдать отцу, чтобы мы могли уехать из деревни и поселиться в Городенке. Через несколько месяцев сыграли свадьбу. Мы, дети, остались дома, и старшие братья принесли нам с праздника сладости. Потом мы переехали жить в новый дом.

В этот дом старший брат привел и свою молодую жену. Она нас не любила, и мы отвечали ей тем же. Сам брат тоже отдалился от нас.

И вот в один прекрасный день мы снова погрузились на две подводы и поехали прочь из деревни. По пути мы попали под дождь и промокли до нитки. Отец убеждал нас, что это хороший знак: «Дождь смоет все плохое, что было в прошлом». Когда мы подъезжали к Городенке, выглянуло солнце. Но не успели мы свернуть в первый переулок, как дорогу нам перешла женщина с двумя пустыми бидонами. Отец остановил лошадей, лицо его стало белым, как мел. Он вытер пот со лба и сказал: «Дети, это недобрый знак, но вернуться мы уже не можем».

И вот в одной из Нижних улиц мы остановились перед убогим домишкой, принадлежавшим бедному портному Хаиму Каринику, у которого мы теперь снимали комнату. Здесь не было хлева для скота, не было стогов сена, не было навозной кучи, да и живности тоже не было. Ночью мы набива-лись в комнату, как сельди в бочку, и спали вчетвером на маленьком узком топчане. Родители и остальные братья в такой же тесноте спали на печке или на полу.

Через несколько дней после нашего приезда в городке началась эпидемия тифа. Дома один за другим получали черные отметины – проведенные углем полосы, которые означали: «Осторожно – тиф!» Вскоре такая полоса появилась и на нашем доме: болезнь, лихорадка и озноб свалили всю нашу семью. В какой-то момент я перестал различать сон и явь. У меня перед глазами пробегали огромные стада гигантских вшей с красными туловищами и зелеными животами: мне казалось, будто они ползают по мне, словно муравьи, а я лежал без сил и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Не было сил даже кричать, и тогда вдруг передо мной появилась черная овчарка Юза Федоркива. У нее тоже было красное туловище и зеленый живот и из огромной пасти высовывался огненно-красный, курящийся паром язык. Она схватила меня за голову и начала мотать из стороны в сторону. Голова уже еле держалась на шее, я выл и кричал в полный голос, но не мог издать ни звука, а красно-зеленые вши все ползли и ползли по моим ногам, между ног, по животу и по спине, заползали под мышки, между пальцами, за воротник и в глаза. Я пытался стряхнуть их с себя или почесаться, но руки меня не слушались. Я видел, как из бани вернулся отец с дорогим братцем Лейбци, а я все кричал и кричал. Только они ничего не слышали, а видели лишь, как шевелятся мои губы, улыбались и, должно быть, думали, что я шучу. Я никак не мог с ними объясниться. И вот уже гора вшей стояла передо мной сплошной стеной, я скатился с нее кубарем и лежал теперь где-то внизу. Я проснулся мокрый от пота и с трудом открыл глаза. Отец и брат Лейбци, спавшие вместе со мной на печке, прикладывали мне ко лбу полотенце с холодными ломтиками сырой картошки, а толстый доктор Канафас держал мою руку в своей руке. В другой руке у него были большие часы, свисавшие с цепочки, словно луковица. Он спросил меня что-то по-польски, и я увидел, как за стеклышками его пенсне поблескивают налитые кровью глаза, точно такие же, как у федоркивской собаки. Он велел мне высунуть язык, и я тут же вспомнил дымящийся язык овчарки и заплакал. Я слышал свой плач и голос отца, который говорил со мной и гладил меня по голове. Я успокоился и почувствовал себя таким усталым, что тут же заснул долгим, крепким сном. Проснувшись, я обнаружил, что по-прежнему лежу со своим братом Лейбци на печке, а рядом стоит деревянная плошка с хлебом, которую соседи каждый день передавали нам через окно. Есть нам пока не разрешали, и в тот же день я утащил пшеничную сайку. Мы с братом ели, ели и никак не могли наесться. Так мы каждый день тайком таскали друг для друга хлеб и скоро поправились. Мы первыми встали с кровати и первыми вышли наконец из нашей затхлой комнаты на свежий воздух.

Да, недобрый прием оказал нам окружной центр Городенка, но вернуться в родное село мы уже не могли.