Текст книги "Турецкий марш"

– Вы – Домбровский? – выпалил я по-польски, с опозданием подумав, что это, возможно, не самая лучшая идея.

Но тот лишь улыбнулся:

– Да, пане…

– Голембёвский, – назвал я первую попавшуюся фамилию. – А вы не родственник Максимилиану Домбровскому?

– Родственник, – сказал тот, причем на лице у него отразилось удивление.

– Значит, мы с вами родня. Мой дед и его бабушка – брат и сестра.

Тот пристально посмотрел на меня, и вдруг улыбнулся краешками губ, после чего тихо, но отчетливо произнес:

– Пане Михале, я слышал, что вы человек чести. Предлагаю вам, как родственнику, следующую сделку: я не выдам вас нашим, а вы не будете пытаться меня захватить – признайтесь, у вас, несомненно, были такие планы? А мы с вами поговорим – я же журналист. Единственное условие: вы не будете меня расспрашивать о том, что является тайной. В ответ я могу пообещать вам то же самое.

– Хорошо, пане…

– Миколае, если по-польски.

– Хорошо, пане Миколае, я согласен.

– Тогда я бы велел вашим людям возвращаться туда, откуда вы прибыли. Видите ли, на местных крестьян-торговцев они похожи примерно так же, как я на пани Валевску. И вам просто повезло, что никто еще не обратил на них внимание. Да, и скажите, чтобы они подогнали вам коня куда-нибудь за версту от Сарая – там же вроде есть рощицы? Вот там пусть вас и ждут. А версту вы всяко пройдете и пешком, не так ли? А я пока закажу что-нибудь поесть для нас с вами. Видите, офицеры собрались уходить, так что нам никто не помешает.

18 (6) ноября 1854 года, вскоре после полуночи.

Сарай, Дунайские княжества.

Штабс-капитан Домбровский Николай Максимович, снайпер

– Вашбродь, это вы штабс-капитан Домбровский? – спросил меня казак в тот момент, когда я спросонья расчесывал укусы клопов и пытался открыть дверь своей комнаты в корчме.

– Я, служивый.

– Вас их высокоблагородие полковник Криденер зовуть.

Интересно, подумал я, зачем я понадобился ни свет ни заря командиру 45-го Азовского полка? Да, я взял у него интервью, но, судя по его физиономии, вряд ли я был для него более чем щелкопером и шпаком, лишь по недоразумению надевшим офицерский мундир. Быстренько умывшись и одевшись при свете двух свечей, я отправился в шатер полковника.

Последний, хотя на лице его явно угадывалось, что и его разбудили посреди ночи, выглядел, в отличие от меня, практически безупречно. А рядом с ним, под охраной двоих солдат, на табуретке сидел человек в пестрой одежде.

– Господин полковник, штабс-капитан Домбровский по вашему приказанию прибыл, – бодро отрапортовал я.

Тот лишь усмехнулся:

– Николай Максимович, спасибо, что пришли. А принятым в русской армии формам обращения я прикажу вас научить после. Так вот, это сотник Славянского легиона Ахмед Али-бей, он же некрасовский казак Кузьма Нечаев. Говорит, что прибыл по приказанию Садык-паши для того, чтобы обсудить условия сдачи. И зачем-то попросил пригласить лично вас…

…Да, вчерашний день изобиловал многими интересными моментами. Но встреча с Михалом Чайковским была, наверное, самым главным из них. После того, как он отослал своих «крестьян» – ага, щазз, так я и поверил, что это люди с прямыми спинами и с кривыми по-кавалерийски ногами – местные крестьяне, – он вернулся и долго разглядывал меня, а потом сказал по-польски:

– Пане Миколае, мы здесь одни, так что можем перейти и на русский, если вам проще.

– Хорошо, – с облегчением ответил я. Все-таки по-польску я розмавям не бардзо добже[12]12
  Разговариваю не очень хорошо (пол.).


[Закрыть].

– Пане Миколае, как мне кажется, я знаю всю родню кузена Максимилиана, но ни про какого Николая Домбровского, тем более штабс-капитана русской армии, я никогда не слышал. Есть парочка Миколаев Домбровских, но они пану Максимилиану слишком дальние родственники…

Я попытался ответить, но пан Михал продолжил:

– И еще. Вы одеты в ту самую таинственную пятнистую форме, про которую я успел услышать от тех, кто имел несчастье побывать в Крыму. Вы, случайно, не из той самой загадочной эскадры, которая из ниоткуда появилась на Балтике и спутала карты нашим друзьям из Франции и Англии, а также моему султану?

– Все может быть, пане Михале. – Я усмехнулся и посмотрел на неожиданно побледневшее лицо своего собеседника.

– О, Аллах, – воскликнул он. – Ходят слухи, что вы появились из другого мира; знать бы только, от Всевышнего, либо от шайтана…

– Помните про наш уговор? – спросил я. Мне надоело ходить вокруг да около. Тем более что Чайковский был готов поверить в то, что я ему скажу.

– Помню. И никому ничего не расскажу, – пробормотал он. – Скажите, кто вы, а то я уже не знаю, что и думать…

– Так вот, пане Михале, мы прибыли из этого же мира, но из будущего, – наконец произнес я. – Далекого будущего. И я – прямой потомок вашего кузена Максимилиана, а значит, и сестры вашего деда.

Тот стал бледным, как бумага, – у меня сложилось впечатление, что он готов хлопнуться в обморок. Человек, который отличался личной храбростью и не раз смотрел в лицо смерти, был напуган не на шутку. Он перекрестился по-католически, слева направо, потом, опомнившись, пробормотал что-то типа «Аузубиллах»[13]13
  Аллах, прости мне [мои грехи] (араб.).


[Закрыть].

Я усмехнулся:

– Пане Михале, в нашей истории вы в конце концов вернетесь в Россию, где перейдете в православие.

– Значит, русские захватят меня в плен и заставят сменить веру?

– Нет, вернетесь вы в Россию вполне добровольно и снова станете христианином по собственному желанию. Русские сдержат обещания, которые они вам дадут перед тем, как вы примете это решение.

– Расскажите! Расскажите мне, пане Миколае! – лицо Чайковского снова порозовело, и он прижал руки к груди, умоляя меня поделиться с ним информацией о его будущем.

– Расскажу. Но для начала вы мне тоже кое-что расскажете. Например, о том, почему вы перебрались в Турцию.

– Видите ли, когда французы забрали мой паспорт, то стало очевидно, что они могут выдать меня русским. Но главная причина не в этом: именно Турция находилась тогда на острие борьбы с Российской империей, которая отобрала у моей любимой и родной Польши ее свободу.

– У родной Польши? – я удивленно пожал плечами. – Однако родились вы в Киевской губернии, да и предки ваши со стороны матери были запорожскими казаками. А в Польшу вы попали во вполне взрослом возрасте, и то ненадолго. К тому же, насколько мне известно, вам не очень понравилось то, что поляки делали с евреями и русскими, сражаясь «за вашу и нашу свободу».

Чайковский с удивлением взглянул на меня.

– Откуда вы это знаете?

– Я читал ваши мемуары, пане Михале. Еще ненаписанные на данный момент.

– Скорее, еще неопубликованные, родственничек, – криво усмехнулся Чайковский. – Но вы правы: то, что французы лишили меня паспорта, и стало основной причиной того, что я покинул Париж. Воспоминания же о событиях тридцатого года – когда мои соратники вешали евреев и православных, всех, кого могли… Да, именно тогда я подумал, что хотел бы, чтобы Польша была свободной, но не очень хотел, чтобы именно эти люди захватили власть… Тем более что до тридцатого года у поляков было и без того более чем достаточно свободы. А те, с кем мне приходилось общаться в Париже… Знаете, была поэма некоего немца по имени Гейне под названием «Два рыцаря». Мне ее тайно прислали из Франции…

– Она весьма оскорбительна для поляков.

– Не для поляков, а, скорее, для «польского бомонда». И, что самое обидное для них, Гейне в точности описал их быт. Эх, сколько я знал таких, кто «храбро бился» аж до самого Парижа – как там написал Гейне? «Столь же сладко для отчизны уцелеть, сколь умереть!»

Как удивительно точно он описал их чванство, их высокомерие, их поведение и то, как они собирались вместе, чтобы напиться допьяна, всласть поругать московитов и помечтать о великой Польше «от можа до можа»… Знаете, мне все это изрядно надоело, и я решил попробовать сделать хоть что-нибудь. Ведь альтернатива Турции у меня была – Североамериканские Соединенные Штаты. Но оттуда польской свободе помочь было невозможно.

– Да вы и здесь ей уже ничем не поможете. В шестьдесят третьем году в Польше снова вспыхнет восстание, не менее кровавое, чем то, что было в тридцатом. После него Польского королевства не станет, оно превратится в Привислянские губернии Российской империи. Кстати, лично вы отрицательно отнесетесь к этому мятежу. Сами же вы будете усмирять то одно восстание, то другое… Ведь именно этим вы занимались в Добрудже?

– Да, мне довелось подавлять здешний мятеж, – вздохнул Чайковский. – Если бы вы знали, с каким удовольствием я повесил бы несколько десятков своих казаков, которые чинили зверства среди местного населения… Но, увы, Омер-паша мне это накрепко запретил. Зато местные болгары[14]14
  Добруджа – черноморское побережье от Дуная до Варны – было населено преимущественно болгарами, с греческим и турецким меньшинством; румын там тогда практически не было, Румыния получила Северную Добруджу на Берлинском Конгрессе 1878 года.


[Закрыть] и греки нас теперь ненавидят, и малороссийским переселенцам в этих местах стало очень скверно.

– Так вот, вам и в будущем предстоит только такая деятельность. Хотя сперва султан щедро наградит вас и назовет «глазом, ухом и правой рукой престола».

А потом, в шестьдесят седьмом году, в моей истории болгары поднимут восстание, и при его подавлении, по вашим же собственным воспоминаниям, турки станут вешать болгар так же охотно, как поляки в тридцатом году – евреев. От вас потребуют, чтобы ваш Славянский легион целиком перешел в ислам, а когда вы откажетесь отдать соответствующий приказ, то ваши же зятья начнут писать на вас доносы и в конце концов добьются вашей опалы. Только Россия протянет вам руку помощи, и вы переселитесь туда, где когда-то родились, перейдете в православие, будете неплохо жить, напишете мемуары. Но когда ваша молодая жена, привезенная вами из Турции, простите, пан Чайковский, наставит вам рога, то вы застрелитесь. И похоронят вас за церковной оградой. Могила же ваша с годами позабудется и зарастет бурьяном…

Чайковский с болью в глазах посмотрел на меня, но я продолжил:

– Кузен, я ничего не приукрашиваю. Но все это было в моей истории. Что будет в этой, после нашего появления, не знаю. Но боюсь, что Османская империя войну проиграет, а что за этим последует, не мне вам говорить.

– Да, боюсь, что русские заберут всю Добруджу.

Я посмотрел на него с сожалением – хоть мне и не были известны все планы нашего командования, я понимал, что только Добруджей дело не ограничится. Но вслух сказал:

– И что с вами будет, кузен, после этого? Если, конечно, вы выживете.

– Если мы останемся в Добрудже, то нас растерзает местное население. Если же уйдем на юг, в империю, полагаю, что в лучшем случае я получу шелковый шнурок[15]15
  Получение черного шелкового шнурка в Османской империи приравнивалось к смертному приговору. Сановник, которому с почтением подадут изящный ларец со шнурком внутри, обязан был собственноручно на нем повеситься.


[Закрыть]. А если в Россию… Боюсь, что меня там не простят. Сейчас не простят. Вот моих людей, тех, может быть, да. Смог же император Николай в 1829 году помиловать казаков-некрасовцев. Правда, не все они поспешили воспользоваться его прощением.

– Если хотите, то я могу замолвить за вас слово перед командованием…

– Да вы всего лишь штабс-капитан… – Чайковский грустно усмехнулся.

– Я журналист и знаком со многими высокопоставленными людьми, – ответил я. – В числе которых и его императорское величество. За вас лично готов ходатайствовать особо – все-таки родная кровь – не водица.

– Ах, зачем всё это? – Чайковский обреченно махнул рукой. – Конечно, спасибо вам за всё, но вам не стоит просить царя насчет моей особы, вы только испортите себе карьеру. Но за моих людей попросите. Эх, пане Миколае… Меня радует только одно: в далеком будущем в нашем роду появятся такие достойные люди, как вы. Ведь вы потомок не только Домбровских, но и Чайковских. Ладно, мне, я думаю, пора. Проводите меня до окраины села?

– С удовольствием! – кряхтя, я поднялся с лавки, потирая так некстати разболевшийся бок.

За последующие полчаса нашего общения я задал ему еще несколько вопросов про Добруджу и про Париж. А он расспросил меня про историю моей семьи. Его очень обрадовала новость о том, что Витольд, погибший в моей истории, выжил в этой. Чайковский снял с руки два перстня и сказал:

– Пане Миколае, передайте, пожалуйста, вот этот перстень Витольду. А этот – мой родовой перстень – я хочу подарить вам, на добрую славу. И… молитесь за меня, великого грешника.

Я прошел с ним мимо казачьего патруля, обнял и расцеловался с ним, а затем отправился в свои «нумера». Подходя к корчме, я услышал вдалеке одиночный выстрел. Вскочив на свою кобылу, я в сопровождении десятка казаков поскакал к тому месту, где стреляли. В небольшой рощице мы нашли труп пана Михала с ужасной раной головы. Пистолет он зажал в руке, а положение трупа и следы сгоревшего пороха вокруг его раны однозначно указывали на то, что произошло самоубийство.

Впрочем, тут были обнаружены и следы копыт, заметные при свете факела. Явно кто-то его здесь ждал, а потом ускакал на одной лошади, ведя вторую в поводу. Я перекрестился и встал на колени, вознеся к Господу молитву за упокой души воина Михаила. Да, он предал христианство, но в моей истории он вернулся в православие и, думаю, сделал бы то же самое и в этой истории, если бы я не разбередил ему душу. А что он покончил с собой – Господь ему судья, но никак не я.

Краем глаза я увидел, что все казаки, кроме двух, последовали моему примеру, да и те двое, хоть и несли караул, шептали слова молитвы.

Когда мы возвращались, десятник неожиданно рассказал, что мой батальон ушел дальше, в сторону селения Сатышкёй. Подумав, я направился в корчму, где приказал хозяину разбудить меня еще до рассвета, и лег спать. Кто ж знал, что меня поднимут среди ночи? И что Садык-паша перед смертью отдаст своим людям приказ сложить оружие и сдаться…

17 (5) ноября 1854 года.

Лондон, Даунинг-стрит, 10.

Баронет сэр Теодор Фэллон, бонвиван

Вчера я затемно покинул Тауэр – меня в сопровождении сэра Стэффорда вывезли из крепости на возке, на котором туда обычно привозят почту. Нас выпустили во внутреннем дворе главпочтамта, и я пожалел, что был не один – самое время было бы сейчас отправить письмо нашим. Впрочем, в здание мы не заходили: нас забрала другая карета, и мы отправились по туристическому маршруту.

Знаете, приятно погулять по Британскому музею, пока он еще не открыт для посетителей и когда сам директор музея ведет экскурсию, рассказывая о своих экспонатах… Заехали мы и на Бейкер-стрит, хотя мой спутник был несколько озадачен таким моим пожеланием. Кстати, ничего особенного я там не обнаружил, улица как улица, а номера 221-б, как я и предполагал, в природе не существовало. А вот Трафальгарская площадь, Национальная галерея, Национальная портретная галерея – это, конечно, не Дворцовая площадь с Эрмитажем, но все равно нечто. Затем были цирк Пиккадилли (где мы насладились послеобеденным чаепитием в отеле «Бат»), Оксфорд-стрит, Гайд-парк, Букингемский дворец, на который, впрочем, мне дозволили посмотреть только снаружи.

И тут к сэру Стэффорду подошел некто в ливрее и протянул ему конверт. Тот, прочитав, посмотрел на меня с виноватой улыбкой и сказал:

– Увы, сэр Теодор, ваш визави просит вам сообщить, что у него сегодня не получится с ужином и был бы очень благодарен, если бы вы согласились прибыть днем позже. Я сегодня вечером доставлю вас обратно в Голландский дом, откуда завтра заберу около трех часов дня. А пока давайте съездим в Кенсингтон – вас приглашают в Оранжерею.

После осмотра парка – во дворец, понятно, не пускали – меня привели к Оранжерее, где лакей, впустив меня, попросил сэра Стэффорда вернуться за мной в девять часов вечера. Внутри меня ожидал богато накрытый стол и – сюрприз! – ее величество Александрина Виктория… Не буду утомлять вас подробностями нашей встречи, тем более, я их помню смутно, а по дороге к причалу я даже заснул в карете. Как меня смогли погрузить на «Матильду», а затем вновь выгрузить и довести до спальни в Голландском доме, я представить себе не могу…

На следующее утро я решил прогуляться по Саду Королевы – как вы, наверное, помните, он находится за Голландским домом и пускают туда лишь его гостей. Погода была довольно мерзкая: моросил мелкий холодный дождик, небо было затянуто серыми тучами – в общем, Архангельск или Питер летом…

Но, к моему удивлению, Катриону Макгрегор я нашел все в той же беседке. Болтали мы часа три – о России, о Шотландии, об Ирландии, о других странах, о литературе, о театре… Все было вполне невинно: мы сидели на ротанговых[16]16
  Изготовленные из стеблей ротанговой пальмы – материала легкого, прочного и гибкого.


[Закрыть] креслах по разные стороны стола в центре беседки и даже не притронулись друг к другу. Потом, спохватившись, что вот-вот подадут обед, мы поодиночке вернулись в Голландский дом – как оказалось, даже обедали мы в разных залах…

А после обеда меня забрал все тот же сэр Стэффорд и повез сначала в Сады Воксхолла – как ни странно, именно этот парк развлечений дал название русскому «вокзал», – а потом и на Даунинг-стрит, где он раскланялся, пообещав забрать меня после ужина.

В зале сидели трое: сам виконт Палмерстон, Каттлей и неуловимо знакомый молодой человек, одна из рук которого представляла собой забинтованную культю.

– Знакомьтесь, баронет, это сэр Альфред Черчилль.

– Хау ду ю ду, – вежливо сказал я, пожав однорукому руку и, увидев, что тот хочет привстать, улыбнулся, сделав успокаивающий жест:

– Не надо, сэр Альфред, сидите!

– Сэр Альфред был вчера назначен моим секретарем по вопросам Российской империи. Как вы знаете, он, гражданское лицо, попал в русскую тюрьму, где подвергался всяческим пыткам и потерял руку, а потом сумел бежать через Копенгаген еще до того, как последний был захвачен татарской ордой. Про него подробно писали и «The Times», и «The London Evening Standard», а «The Illustrated London News» посвятило его подвигу целый номер. Если вам интересно, могу потом вам его подарить.

Я опешил. Историю того, как сэр Альфред попал к нам, я знал, равно как и про условия его содержания – о них мне подробно рассказала все та же Лиза, у которой, кстати, были планы если не захомутать сэра Альфреда, то войти в местное общество с его помощью. С другой стороны, почему это меня должно было удивить? Именно английские СМИ – мастера лживой пропаганды с незапамятных времен… Я с улыбкой кивнул головой, мол, буду благодарен за столь щедрый подарок.

Как и полагается, разговор во время обеда – кстати, он был с явным французским уклоном и в любом случае намного вкуснее, чем тот, которым меня угощали два дня назад, – шел о чем угодно, только не о делах. Сэр Альфред еще раз рассказал про ужасы московитского плена, а я лишь охал и ахал, думая про себя, какая же он все-таки гнида. А когда принесли виски и сигары, виконт сказал:

– Сэр Теодор, причина, по которой мы не смогли вчера встретиться, следующая. Как минимум две русских эскадры прошли через Датские проливы и начали охоту за нашими кораблями. Судя по всему, одна из них действует между Скагерраком и Абердином, а вторая пиратствует в Ирландском море. Обе, по рассказам свидетелей, состоят из нескольких кораблей странного облика. Первая захватывает наши суда и уводит их куда-то на восток, вторая же их попросту топит, сначала забрав из их трюмов все ценное и обобрав до нитки их команды. Впрочем, людей они по возможности не убивают.

– Какое варварство! – вздохнул я, про себя подумав, что тут как раз тот самый случай, когда англичан начали потчевать их же снадобьем.

А виконт тем временем продолжал:

– Сэр Теодор, нам нужно всего лишь узнать как можно больше о вашей эскадре, ее составе и ее вооружении. Сэр Альфред нам уже кое-что сообщил, но он видел ваши корабли лишь снаружи, да и лишь некоторые из них.

Ну что ж, подумал я, извольте. Тут мы как раз все с Женей обсудили; разве что тот факт, что они одну нашу эскадру приняли за две, требует определенных корректур. И я начал:

– Виконт, сэр Альфред, сэр Чарльз, я, конечно, не специалист по военным кораблям (я, понятно, не стал говорить о том, что служил срочную на флоте), но вот что я могу вам рассказать…

17 (5) ноября 1854 года.

Учебный корабль «Смольный».

Ирландское море.

Капитан 1-го ранга Степаненко Олег Дмитриевич

Отправив на Фареры пароход «Virago» с призовой командой, мы решили железной метлой пройтись по Ирландскому морю, чтобы показать, кто правит здешними волнами[17]17
  Отсылка к британскому гимну «Правь, Британия», где есть строчка «Британия, правь волнами!»


[Закрыть]. Призы мы пока брать не будем: адмирал Кольцов решил, что нам просто не хватит призовых команд, да и отправлять их без сопровождения в Тронгисвагский фьорд, который стал нашей временной базой, было рискованно – по дороге они запросто могли нарваться на военные корабли британского королевского флота.

Дмитрий Николаевич отдал команду – встреченные торговые корабли англичан топить, а если на них будет что-либо представляющее для нас ценность – перегружать на «Бойкий» и «Смольный». Экипажи торговых судов по возможности отправлять на шлюпках в сторону берега, а если погода не позволит, то временно размещать на наших кораблях. А при первой же возможности переправлять их на встреченные нами пассажирские суда. Мы не жаждали крови – лишние жертвы нам были ни к чему.

«Урожай» в Ирландском море мы собрали неплохой: известия о том, что русские крейсера объявились в прибрежных водах Англии, еще не успели дойти до владельцев торговых судов. Хотя в портах уже объявили тревогу и выход в море был строго-настрого запрещен. Но тех, кто до этого предупреждения все же вышел в море, ожидал неприятный сюрприз.

Нашей добычей стали в основном суда каботажного плаванья, следовавшие из портов Ирландии в британские порты. Грузы, которые они перевозили, чаще всего не имели отношения к военному ведомству. Но нашей задачей было блокирование британских портов и уничтожение торговых кораблей для того, чтобы вызвать панику среди судовладельцев и нанести ущерб экономике страны, с которой мы находились в состоянии войны.

Мы без особых затей останавливали встреченные нами колесные пароходы и парусники, осматривали их, после чего, заставив экипаж покинуть обреченный корабль, уничтожали его. Чтобы не тратить боеприпасы, чаще всего мы просто поджигали захваченные суда, благо большинство из них были деревянными, и горели они, словно рождественские свечки. Для этого по указанию адмирала Кольцова еще в Кронштадте были изготовлены зажигательные снаряды, которые исправно воспламеняли обреченные на уничтожение корабли.

Иногда грузы, которые они везли, были горючими, и мы экономили нашу пиротехнику. Помнится, среди прочих нам попался бриг, в трюме которого находилось десятка три бочек с ворванью – китовым жиром. Призовая команда вскрыла несколько бочек, вывернула их содержимое, а потом бросила в трюм зажженный факел. Полыхнуло так, что наши ребята едва успели спуститься в катер. Огонь горящего брига был виден потом на расстоянии нескольких миль.

Дмитрий Николаевич решил навести порядок в водах рядом с Ливерпулем – одним из крупнейших британских портов. Конечно, был риск столкновения с боевыми кораблями королевского флота, но «Бойкий» и «Смольный», пользуясь преимуществом в скорости, всегда могли уйти от превосходящих сил противника. Мы не собирались вести с ними артиллерийский бой – тратить дефицитные снаряды наших орудий было ни к чему. А вот обозначить свое присутствие и навести страх на торговые суда – это то, что доктор прописал. Зрелище пылающих кораблей должно было впечатлить жителей британских прибрежных городов.

Как и предполагал адмирал Кольцов, боевые корабли британского флота так и не вышли навстречу нашему отряду. Видимо, военно-морское начальство проинформировало своих подчиненных, чем может закончиться артиллерийская дуэль британских фрегатов и линкоров с «Бойким» и «Смольным». А несколько небольших торговых судов, перехваченных нами неподалеку от Ливерпуля, были показательно сожжены. Экипажи их, пересаженные на шлюпки, мы с миром отпустили.

Правда, Дмитрий Николаевич предупредил меня, что британцы могут и огрызнуться.

– Олег Дмитриевич, – передал он по рации, – мне кажется, что англичане готовят какую-то подлянку. Скорее всего, они подтянут наиболее боеспособные корабли своего флота к выходу из Ирландского моря. В проливе Святого Георга они попытаются устроить нам «торжественную встречу». Там потомки адмирала Нельсона навалятся на нас всем скопом, чтобы уничтожить или захватить наши корабли. Понятно, что они понесут большие потери, но им надо во что бы то ни стало сохранить лицо, иначе никто уже не будет считать всерьез, что Британия – самая сильная морская держава мира.

– Дмитрий Николаевич, – спросил – и что вы собираетесь предпринять? Думаю, что мы сможем прорваться с боем, но наши корабли при этом могут получить повреждения, которые нам трудно будет исправить при нынешнем уровне техники.

– Нет, Олег Дмитриевич, мы не будем сражаться с британцами в артиллерийском бою. Нам это ни к чему. Мы проведем разведку, выявим их силы и ночью тихонечко проскочим мимо них. У нас есть радиолокаторы, с помощью которых легко будет выяснить местонахождение главных сил неприятеля. К тому же в этих местах часто бывают туманы, которые скроют нас, словно шапка-невидимка.

Все произошло так, как и предполагал адмирал Кольцов. Мы заранее обнаружили отряд британских военных кораблей – где-то около тридцати линейных кораблей и фрегатов. Они ждали нас в бухте Милфорд-Хейвен. Дождавшись ночи, «Бойкий» и «Смольный» в темноте тихо прошмыгнули мимо англичан и вырвались в Атлантический океан. Обогнув с юга Ирландию, мы пошли вдоль ее побережья, уничтожая все встреченные британские торговые суда.

– Олег Дмитриевич, – сообщил мне адмирал Кольцов, – будем истреблять вражеский тоннаж до Голуэйя, а потом снова начнем захватывать призы. Нас ждут в Твёройри, где мы подведем итоги нашего рейда, заправимся и дадим отдых экипажу. И заодно узнаем, как оценят результаты этого крейсерства британцы. Думаю, что у них появится обильная пища для размышлений. Будем надеяться, что выводы из всего случившегося они сделают правильные…

17 (5) ноября 1854 года.

Кройцвальд, Лотарингия.

Лейтенант-полковник[18]18
  Leutnantoberst – подполковник.


[Закрыть] Дитрих Диллензегер, Эльзасско-Лотарингский легион

Под моросящим холодным дождем у церкви Святого Креста на Рыночной площади Кройцвальда стоял принц Наполеон-Жозеф Бонапарт в мундире, увешанном боевыми наградами, и в треуголке на голове. Его почетный караул состоял из двух десятков солдат – по десятку от французских частей и от Эльзасско-Лотарингского легиона. Справа от него, подбоченясь, стоял генерал Мак-Магон, а слева – ваш покорный слуга, только что произведенный в подполковники, чтобы хоть как-то соответствовать занимаемой должности: особых боевых заслуг у меня, увы, не было.

Несмотря на мерзкую погоду, площадь была полна народу: женщины, дети, старики… Принц приветствовал их всех – практически никто из них не выразил особой радости – и произнес краткую речь по-французски про то, что родина в опасности и что пора прекращать никому не нужную войну далеко на востоке. И что он берет на себя всю полноту власти, а после победы обещает немецкоязычным районам страны свободу и независимость.

Потом слово передали мне, вместе с текстом речи, переведенным на немецкий. Но я, по наитию, попросту сказал на моем родном диалекте центрального Эльзаса, который хоть и отличался от лотарингского, но вполне был им понятен – намного более, нежели стандартный немецкий или тем более южноэльзасский:

– Дорогие соотечественники! Самозванец Луи-Наполеон, провозгласивший себя императором, принес неисчислимые беды на многострадальную землю немецкой Лотарингии и Эльзаса.

На доселе хмурых лицах толпы появилось удивление. А я продолжал:

– Принц Наполеон-Жозеф, истинный наследник императора Наполеона и герой войны, согласился взвалить на себя тяжелое бремя власти. Но, кроме того, он пообещал всем нам – и немецкой Лотарингии, и Эльзасу – свободу и независимость после своей победы. Больше никто не будет заставлять нас говорить на чужом языке. Больше ни один суд не засудит нашего гражданина только потому, что он плохо говорит по-французски, или потому, что его противник – хлыщ из Парижа либо Лиона. Но нам для этого нужно сделать немного: помочь свергнуть самозванца.

Из толпы раздался женский крик:

– Луи-Наполеон тоже обещал нам процветание. А теперь они забрали всех наших мужчин, наших отцов, мужей и детей, чтобы они погибли за него вдали от родины.

Толпа загудела, но я поднял руку, чуть поклонился и отчеканил:

– Дорогие соотечественники, я знаю генерала Бонапарта, я сражался вместе с ним в далеком Крыму. Он – человек неоспоримой храбрости и кристальной честности. Он создал из нас, лотарингцев и эльзасцев, Эльзасско-Лотарингский легион. И он пообещал нам свободу. И я – лейтенант-полковник Дитрих Диллензегер – и солдаты и офицеры моего Легиона – верим ему.

Та самая женщина – лет примерно сорока – вышла из толпы и сказала:

– Конечно, мы, лотарингцы, никогда не любили эльзасцев и не доверяли им. Но вам я почему-то верю, а принцу – тем более. Вот только несколько дней назад пришли жандармы и угнали практически всех мужчин в лагеря для новобранцев под Метцем. Сказали, что злые русские зверски убили всех наших солдат на Черном море и что империя в опасности.

Нарушая субординацию, из десятка моих солдат вышел вперед один и сказал:

– А я вас знаю. Вы – Берта Мюллер. Вы с мужем бывали у нас в гостях в Виллингене. Я – Лоренц Метцгер.

Фрау Мюллер внимательно посмотрела на Метцгера и сказала:

– Вы очень похожи на мать, герр Метцгер.

– Фрау Мюллер, поверьте мне, это мы пришли с войной на русские земли, и да, многие из нас погибли. Но тех, кто все же выжил, русские лечили и достойно содержали. И отпустили нас под честное слово более не воевать с ними. Так что и я, и многие другие лотарингцы, живы и находятся в составе Легиона, либо лечатся в российских госпиталях.

– Благодарю тебя, мой мальчик, – всхлипнула фрау Мюллер, а я, улучив момент, сказал:

– Есть ли здесь кто-нибудь, кто знает, где именно находятся эти лагеря?

Мальчишка, лет, наверное, двенадцати (более старших мужчин в толпе, похоже, и не было) поднял руку:

– Я! Я и мои друзья. Нас тоже сначала увели, но потом отпустили, сказав, что берут рекрутов только с четырнадцати лет. Лагеря находятся у Ванту, восточнее Метца.

Тут вдруг снова заговорил принц, причем по-немецки, хоть и с небольшим акцентом:

– Я, принц Наполеон-Жозеф Бонапарт, обещаю вам, что мы уже завтра освободим ваших мужчин. Тех, кто не захочет служить в Легионе, или тех, кто слишком стар, либо кому не исполнилось еще шестнадцати лет, мы отпустим по домам. А когда мы победим, мы не забудем тех, кто служил нам, и даже после провозглашения независимости немецкой Лотарингии и ветераны, и семьи погибших будут получать пенсию от французского государства. Слово Наполеона!

Толпа, еще недавно такая подавленная, взорвалась приветственными криками, и скоро уже нас – и немцев, и французов – развели по домам и начали кормить. А после обеда мы уже маршировали в сторону Метца, причем наш легион шел в авангарде. А тот самый мальчик сидел на коне рядом с будущим императором – он отпросился у матери, чтобы показать нам дорогу.