Текст книги "Недостроенный храм"

Александр Холин
Недостроенный храм
Книга стихов в нескольких циклах

Из цикла «Под знаком креста»

«Что я нашёл?..»

 
Что я нашёл?..
Впрочем, что я искал
в сонмищах войн вековых и ничтожных?
Видел везде только смерти оскал
в массе улыбок, заведомо ложных.
Видел стремленье найти пустоту,
чтил добромыслие, удаль полёта.
Скоро ли люди поймут красоту
жизни без денег, без суетной рвоты?
Я не забуду надежду и страх —
истину жизни всем сердцем приемля.
Правда повсюду:
в горах и лесах,
в нашей Любви, охраняющей землю.
 

«Как Символ света…»

– Или́! Или́! Ламá савахфани́?

(Боже мой! Боже мой! Зачем ты оставил меня?)

Евангелие (Мф. 27:46)

 
Как Символ света,
солнечные пятна
упали на ладонь мою —
взгляни!
И на полу от рамы —
тень распятья.
Или! Или! Лама савахфани?
И свет – не свет.
И вера – изуверство.
И ночью душат мёртвые огни.
Возводят в аксиому лицемерство.
Или! Или! Лама савахфани?
И на полу от рамы —
тень бессилья
так близко,
только руку протяни.
А, может, это в будущее крылья?
Или! Или! Лама савахфани?
 

Плачь Ярославны

 
Я светом, я тьмой, я слепою дождинкой
тебя ожидаю на русских ветрах.
В далёких краях я простой паутинкой
к тебе прилечу, чтоб развеялся прах.
И ты бы восстал, будто Феникс из пепла,
и снова почувствовал меч-кладенец.
И я бы тебя, мой владыка, воспела,
ведь нашей любви не наступит конец.
Ты в землю чужую смерчом-ураганом
отправился ратное дело вершить,
и утренний луч, как душевная рана,
как пламя онгона, что не потушить.
Проснись же, мой витязь!
Давно отзвенели
капели с прогретых Ярилою крыш,
и летние иволги в рощах отпели,
и в небыль уходит осенняя тишь.
Ну, что ты молчишь?
Иль чеченское небо
вдруг стало милее, чем русская ширь?
О, сколько же русских отправлено в небыль
еврейским кремлём!
Президент-нетопырь
страну без зазрения совести губит.
Он – вор голубой. И худой окоём.
Я Бога молю:
пусть ублюдка полюбит
панический страх захлебнуться дерьмом!..
 

«Чу! Где-то метелица свищет…»

 
Чу?! Где-то метелица свищет
и снова не видно ни зги.
Бреду я, бездомный и нищий.
Страной управляют враги.
И так уже науправлялись,
что нищенством крепнет душа.
Мы жили, врага не боялись,
а он подползал, не спеша.
Смотри!
В мышеловках валюта!!
Нельзя!..
Но берём и берём…
Лишь только вопрос:
почему так
сроднились с кремлёвским ворьём?!?
Сроднились с ворьём? – значит, сами
воришки до мозга костей,
качаемся меж полюсами
и ждём непременных гостей.
Гостей, что хомут засупонят
и плёткой по рёбрам пройдут…
А мы под метель, но с гармонью
всё ждём:
перемены грядут.
 

Аввакум

Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати.

Протопоп Иоанн Неронов

 
Пустынная страна не тешит взор
паломника, бредущего по кручам,
к ползущим над землёй тяжёлым тучам,
несущим то ли славу, то ль позор.
И сонмы стран – детей одной страны —
и сонмы лиц, в одно лицо сливаясь,
пророчили идти, молясь и маясь
за пепл Неопалимой Купины.
Но светлый луч, как белый омофор,
сквозь мрак и темь к паломнику пробился.
И, плача, человек перекрестился,
благодаря за жизнь и за костёр.
 

Болярыня Морозова

 
На рассвет от крови розовый,
словно Благостную Весть,
в кандалах везут Морозову,
и замёрзнувшая взвесь
вся дрожала в ожидании
с неба Страшного суда…
Это всё для нас предания
через дни, через года.
Захлебнулось время криками,
поселилась в церкви гнусь,
и сломалась в лапах Никона
наша праведная Русь.
Век семнадцатый[1]1
  На Вселенском Соборе в 1666 году окончательно утверждена «шепотная» православная религия.


[Закрыть]. И нелюди
прикрываются крестом.
год семнадцатый[2]2
  1917 год принёс России долгое время интервенции и геноцида.


[Закрыть]. И нелюди
в красном мареве густом.
И семнадцатого августа[3]3
  С 17 по 21 августа 1991 года – агония СССР.


[Закрыть]
те же нелюди вокруг.
А над Русью взмыли аисты
с криком – с севера на юг.
Скоро будет время грозное
без поблажек, без прикрас.
И болярыня Морозова
молит Господа за нас.
 

«В какой-то дрёме очень странной…»

 
В какой-то дрёме очень странной
остекленела наша Русь.
Зелёный морок по урманам
застыл…
как будто дремлет грусть.
В деревне пусто.
Нет майдана.
И нет на пастбище коров.
С остекленением тумана
не видно люда на Покров.
Да и в домах немые окна —
пустынно.
Будто бы погост,
под сизым дождиком промокнув,
открыл в немую небыль мост.
России горькая кручина —
в мосту прогнившая доска,
но мать-старушка неповинна
в том, что свирепствует тоска.
Всем наша Русь дарила щедро
благословенье и уют.
С песком златым чумные ветры
нам отходную пропоют.
Хрустальным стало ударенье.
Эй, потерявший стремена,
в гробу стеклянном ждёт спасенья
остекленевшая страна.
 

Танец

 
Урочный пляс в урочный час —
всё так пристойно, всё как надо.
И блеск твоих весёлых глаз,
и шёпот губ в аллеях сада.
Не опалён и не разлит
твой взор, но временем окован.
И вот мне чудится Лилит,
я луноликой околдован.
В неярком отблеске свечей
два взгляда пламенем объяты —
сродни скрещению мечей
между Изидой и Гекатой.
Но этот танец знаю я,
он сердце мне восторгом полнит.
Танцуй, танцуй, душа моя,
как ветерок по синим волнам,
как беззаботная луна
среди сверкающего снега.
И вихрем танца сметена
вся мощь богов, вся тишь и нега.
Ах, этот плен!
Восторг!
Экстаз!
Паденье в пропасть и услада!
Но нежность рук, но голос глаз
узнал я, дочь Иродиады.
 

«Не горе, но горечь осудного слова…»

 
Не горе, но горечь осудного слова
и неразделимую долгую ночь
несу, словно тайну Святого Покрова,
напрасно стараясь себя превозмочь.
В безмолвном моленье,
в несбывшемся крике
моих откровений,
                       стихов
                                и поэм,
изломы ущелий —
морщины на лике.
И я, как морщина, изломан и нем.
И трудно пытаясь молиться хоть словом,
хоть взглядом, хоть трепетом мёртвых ресниц,
я вижу огонь, оживающий в новом
прочтении старых от века страниц.
 

«Перестук колёс, перестук…»

Моей бабушке – Екатерине Холиной

 
Перестук колёс, перестук,
или звон в ушах, или звон?
Мир давно пронзил тяжкий звук,
тяжкий звук пронзил, или стон?
Но беда моя – не беда,
если рядом ты в снег и в дождь.
И в голодный год лебеда
уж не вызовет страх и дрожь.
Уж не вызовет смачный дым
недокуренных сигарет.
Я же был всегда молодым,
и умру, поверь, в цвете лет.
Мир опять пронзил тяжкий звук,
и стрела летит вслед за мной.
Перестук колёс, перестук.
Или вой по мне, волчий вой…
 

«Ноябрь…»

 
Ноябрь.
То дождь.
То снег.
И лужи.
И неуютно на ветру.
Полнеба ёжится от стужи —
собаки воют поутру.
Сквозь дождь и снег,
сквозь мрак и ветер
перед иконою свеча,
а мир проснётся, снова светел
когда корабль обрёл причал.
Печать холодного рассудка
не для смятения ума.
Заплакал ветер зябко, жутко.
Погасли света терема.
Зима взяла своё как будто —
маячит снег сквозь мелкий дождь.
А свет?
А свет, конечно, будет,
когда его зовёшь и ждёшь.
То дождь.
То снег.
Болеют зимы.
Но вот предвестником весны
явился свет неодолимый
Неопалимой Купины.
 

«Нас суета суёт в столпотворенье…»

 
Нас суета суёт в столпотворенье
прозрачных бед, надуманных проблем.
А я опять пишу стихотворенье
на перекрёстке мыслей и дилемм.
Опять в сознаньи что-то происходит —
ты замечаешь, замечаю я.
Тоскливо ветер по аллеям бродит,
подчёркивая смысл небытия.
Моя родная, не грусти о жизни!
Но… мы жалеем всё-таки о ней.
Мы с ней чумные.
Кто из нас капризней
и суматошней в сутолоке дней?
Коней по кручам гонят поневоле,
так повелось в соцветии светил.
Глашатай жизни Александр Холин
опять кому-то ногу отдавил.
 

«Обрывки грязных словоблудий…»

 
Обрывки грязных словоблудий,
как птицы реют надо мной.
И ноты солнечных прелюдий
пронзает тяжкий волчий вой.
Ищу покой, но вместе с потом
исходит злоба из меня.
Я стал советским идиотом,
и всё прошу:
– Огня! Огня!
На грани небыли и были
я распластался в небесах
в клубах слепой Вселенской пыли,
но вижу свет на полюсах
не мной погубленной планеты,
не мной распятого Христа.
Я знаю, есть спасенье где-то,
лишь душит душу немота.
Мне Бытие терзает разум
никчёмным смыслом суеты.
Успеть бы лишь, сказать ту фразу,
что ожидаешь только ты
на мелком нашем островочке
среди словесных грязных струй.
И не хочу я пулей – точку…
Хочу как точку – поцелуй!
 

«Бывает, что невмочь смотреть в пустые рожи…»

 
Бывает, что невмочь смотреть в пустые рожи.
И крик живёт в груди, что Боже избави!
Достоин ли Любви, кто пустоту тревожит,
и кто тревожит ночь, достоин ли Любви?
Произнеси одно таинственное слово,
что б вспенилось вино, что б вдребезги бокал.
А что мне до того, что и оно не ново —
Сын Человеческий
                         средь нас его искал.
Нашёл ли, не нашёл – неведомо, не знаю.
Он принял грех земной за нас с тобой, мой друг!
Когда уже невмочь, Его я вспоминаю
и вдруг в груди не крик, а ужас! а испуг!
И пустота моя, не отпуская, гложет,
что годы за спиной – не храмы на крови.
Достоин ли Любви, кто пустоту тревожит?
И кто тревожит ночь – достоин ли Любви?
 

«Лекарственной болью октябрь полыхает…»

 
Лекарственной болью октябрь полыхает,
октябрьской болью заполнился ум.
И как ни крути, видно так уж бывает,
что запах лекарства исходит из дум.
Из дум головы. Не из дум Горсовета,
ведь всем думакам на октябрь наплевать.
И боль не проходит. Но, может, с рассветом
я снова смогу над страною летать.
Надсадную боль разметав, словно листья,
я крылья расправлю и снова взлечу,
увижу, как звёзды в пространстве зависли,
и в небе меня не достать палачу.
Но где-то там город, мой ласковый город,
давно захиревший от дум думаков.
Он, в общем-то, стар, но по-прежнему молод.
Мы вместе с Москвой не выносим оков.
Оков словоблудья и думского гнёта,
пора бы столице встряхнуться и жить!
Москва никогда не забудет полёта.
Летать – значит всех, и прощать и любить.
 

«Не успокаиваться, не просить…»

 
Не успокаиваться, не просить
каких-то благ пред старою иконой.
Пусть дождик так же мелко моросит
по Сретенке, Арбату и Поклонной.
Пусть не страдает Божия душа —
она не для стихий, для испытаний.
А кольца жизни снова совершат
простую окольцованность страданий.
Простое понимание Любви,
дарованной когда-то миру Свыше.
Молитвой Божью Матерь позови,
Она тебя поймёт, Она услышит.
И если, не задумываясь, лгать
откажешься, то словно в Высшей неге
тебя не будет мудрость избегать,
идущая от Альфы до Омеги.
 

«Нет ничего необычного…»

 
Нет ничего необычного
в том, что печален свет,
в том, что пустым привычкам
в мире названья нет,
в том, что перечеркнуло
сетью слепых дождей
судорожные скулы
верящих в быт людей.
Верящих в невозможное
счастье житейских драм.
Как же порою сложно
люди приходят в храм.
Слушаю ночь тревожную,
верю прожи́тым дням,
Как же порою сложно
воцерковляться нам.
 

«Закованное в рамки бытия…»

 
Закованное в рамки бытия
моё сознанье требует полёта.
Под звуки скрипки, трепетно поя
и пропадая порванною нотой,
мой гимн души оставил этот мир.
И я теперь бездушный и бескровный,
и беспардонный, будто бы сатир.
Но, словно прежде, дерзкий и рисковый,
опять хочу услышать светлый звук,
и захлебнуться ангельскою нотой.
Сковал мне грудь не ужас, а испуг:
как будто не смогу вернуть чего-то,
как будто мне, погрязшему в миру,
претит общенье с Божьими дарами!..
Вставая на молитву поутру,
мне вторят ангелы своими тенорами.
Так, значит, дело всё во мне самом?
Пусть Божьи блики хоть на миг сомкнутся
и вновь предстанет светлый окоём…
Теряя веру, к Богу не вернуться.
 

Проповедь патриарха

Недалеко уже то время, когда масоны начнут подымать хвост. Из всех апостолов Христа один лишь оказался предателем, а сейчас будет всё наоборот: токмо малая толика православного священства останется верной Христовым Заповедям…

Св. старец Николай Гурьянов

1.

 
Прости меня, электорат
за грех пустой содомский.
Да, я покрыл церковный смрад,
и по Руси с котомкой
когда-нибудь и может быть
пройдусь, как нищий инок.
Но не забудь мне заплатить,
ведь по Руси поминок
не отслужили, кабы я
Мамоне не молился.
Я за стихийность бытия
с масонами напился,
и от раввина принял дар —
то яблоко златое.
В Патриархии перегар.
Но всех я успокоил.
Тебе же надобно успеть
простить… И я прощаю!
Мой «Символ веры» будешь петь.
Грехи я отпущаю…
 

2.

 
«Символ веры» Гундяева:
 
 
«Верую во единого бога-отца
Золотого тельца.
Верую в чудотворный процент,
силу вкладов и рент
с их влияний чудовищной сферою.
Верую в благородный металл,
во святой капитал,
возносящий над участью серою.
Верую!»
 

«Пустынный храм, где нет свечей…»

 
Пустынный храм, где нет свечей,
где нет ни риз, ни образов,
где только звяканье ключей,
где гулко лязгает засов.
Часов не наблюдают. Здесь
вневременное бытиё.
И лунный луч пронзает взвесь,
но… слышишь?.. там ещё поёт
не отлетевший херувим —
неутомимая мольба —
хрустальным голосом своим
по слову Божьего раба.
Судьба, она всегда скупа,
тепла на всех не достаёт.
Над храмом Божьего раба
вершат снежинки свой полёт.
Пустынный храм, где нет свечей,
где неприютен день любой.
И я подумал: а зачем
Господь мне дáровал любовь?
 

«Обожествляя нежных и ранимых…»

 
Обожествляя нежных и ранимых,
крутой порошей, присыпая след,
бредут по свету братья пилигримы
к Любви Великой, как сказал поэт.
Примет и вех в дороге не имея,
но всё ж не просто так, не наугад,
они идут туда, где Лорелея
раскрашивает звёздами закат.
И ни к чему сужденья или споры:
они идут туда, где шум утих
и где настой из корня мандрагоры
Изольда приготовила для них.
Покровом Богородицы хранимы,
и не делясь на тех, и на своих,
идут к Любви Великой пилигримы.
Мне кажется, что я один из них.
 

«На солнечной милой планетке…»

Лизонке Катковской

 
На солнечной милой планетке,
где только покой да уют,
растут на деревьях монетки
и три статуэтки живут.
Грызут обезьянки бананы,
от дождика прячутся в тень.
И пляшут под бубен бараны,
когда им бодаться не лень.
А три статуэтки-кокетки
весёлые песни поют
и дарят баранам конфетки,
и три апельсина жуют.
На солнечной милой планетке,
там можно капризничать всласть.
А вам не хотелось бы, детки,
на эту планетку попасть?
 

«Монархия света, монархия тьмы…»

 
Монархия света, монархия тьмы.
О, как это с детства знакомо!
И небо закатное цвета сурьмы
опять зависает над домом.
Мудрейшие книги лежат на столе —
сокровища ересиархов.
Но хищные тени бегут по земле,
печальные слуги монархов.
Ни свету, ни ночи умы не нужны.
Представьте:
                 сиянье без тени!
иль облако пьяной разнузданной тьмы,
и в небыль крутые ступени!
Рождён человек, чтоб на лезвии жить,
идти между тенью и светом.
А что же поэт?
Он не может ступить
ни шагу, не помня об этом.
Позвольте, зачем и скажите, к чему
природе нужны эти страсти?
Ты просто иди ни на свет, ни во тьму,
а к Богу за чистым причастьем.
Но я, как поэт, поводырь и певец,
помочь не смогу, не посмею.
Коль ты не поднимешь терновый венец,
я просто тебя пожалею.
 

«Боль мою не измерить словами…»

 
Боль мою не измерить словами,
разливаются вспышки комет
над поваленными тополями.
Званных много да избранных нет.
Оборванец, скажи мне, родимый,
для чего ты родился на свет
бесприютный, с душою ранимой?
Званных много да избранных нет.
Обозначить чужие пороки
легче лёгкого – вот в чём секрет.
Божий Сын тоже был одинокий.
Званных много да избранных нет.
И когда ты пройдёшь спозаранку
по тропинке непрожитых лет,
не разглядывай жизни изнанку.
Званных много да избранных нет.
 

Откровения Ересиарха

 
Ну, что ж, опять расставленные точки,
и солнца луч в сознанье точно смерч!
Я видел Зазеркалие воочью,
но это не была простая смерть.
Пустого и простого в этом мире
никак не отыскать. Ты мне поверь.
А точка – продолжение в пунктире
утрат, страданий, вздохов и потерь.
Невероятно!
В параллельном царстве
совсем не так, как представляют здесь.
Там нет судов, и есть не те мытарства,
и воздух, словно пламенная взвесь.
И нет мучений дуги на сковородках,
а есть свирепый вихорь изнутри.
Я там изведал несколько коротких
уколов совести…
И сколько не ори,
и сколько не кричи, там нет спасенья,
и места под счастливым бытиём.
А есть воспоминания мгновенье
про запах тела, что смердит гнильём.
Быть может я – гнилой и непохожий
на всю ту боль, которую другим
принёс при жизни – не простой прохожий,
а грешный и нахальный пилигрим.
Быть может, я сказать во искупленье
про царство Зазеркалья должен вам?!
На это мне отпущены мгновенья.
А сколько? Сколько…
я не знаю сам.
 

Пасха

 
Ночь. Над водой разливается
тяжкий гудок, будто стон.
Всё, словно сон, забывается,
всё превращается в сон.
Видел на свете не мало я —
в ликах старинных икон
есть чистота небывалая.
Всё превращается в сон.
Мыслил коснуться ладонями
счастья, что долго искал,
но за бегами-погонями
только себя потерял.
Но за слезами незваными
тихий приходит покой,
нежно прикрытый туманами,
словно Господней рукой.
Звёзды на волнах качаются.
Пасха. Малиновый звон.
Всё, словно сон, забывается,
всё превращается в сон.
 

Пророчество Ересиарха

 
Грязным снегом запорошена
продаваемая Русь.
В долларёвых лужах брошена,
утонула наша грусть.
Грусть о той, о несгибаемой
кости в горле у врага.
Сослагаемой, склоняемой
стала Русь – и вся пурга!
Лишь чумное словотворчество
по дорогам, точно встарь,
и в Писании пророчество:
храм построен!
На алтарь
много небыли положено,
но столичная пурга
так бела и так ухожена —
вот и вся вам недолгá.
Вот и всё вам словотворчество
и мычанье на луну.
Что ж, гуляй, моё пророчество,
пока жив, на всю страну!
 

«Спасибо, Господи, за боль…»

 
Спасибо, Господи, за боль
и за Любовь, что мне послал!
Я жизнь – несыгранную роль —
ещё в стихах недописал,
недоболел, недолюбил,
недомолился перед сном,
и недопонял, что не мил
кому-то в городе пустом.
Опять блуждая по судьбе,
то неприютен, то весел,
я вновь и вновь скажу Тебе:
Спасибо, Господи, за всё!
Я снегом белым упаду,
когда полночный город стих,
и Вифлеемскую звезду
я отражу в глазах своих.
 

«Летит над болотом зелёная мреть…»

 
Летит над болотом зелёная мреть
и жизнь засосало в болото
настолько, что хочется лечь, помереть —
не слушать болота икоту.
Тускла позолота на Божьих церквах.
По кочкам бредут пилигримы.
И в этих не русских, но русских краях
всё зимы да зимы, да зимы.
Народ!
Помолись, оглянись не спеша —
на Родине ты иль в изгнанье?
Тогда ты поймёшь, как рыдает душа,
как страждет она покаянья.
 

«Я ребёнок военной России…»

 
Я ребёнок военной России,
утонувшей в нескладных боях.
Снегом белым меня заносило,
как в окопе, в обыденных днях.
Снегом белым меня заносило,
и тревожила смерть у виска,
и чумная судейская сила
против шерсти трепала слегка.
Наблюдал я как нелюди-люди
нашу родину распродают,
как голодным подносят на блюде
просвинцованный снежный уют.
Мне хотелось завыть и вцепиться
в сало толстых улыбчивых рож,
и поганою кровью напиться
продавцов, или взять их на нож.
Что же, нечисть опять ополчилась?
Но, как встарь, на житейском пути,
Русь моя, если ты помолилась,
проходимцев крестом освяти.
 

«На этом весёлом свете…»

 
На этом весёлом свете
мне не нужны слова.
И я на дорожной ленте
заметен уже едва
среди миллионов нищих
и мудрых, как жизнь, бродяг.
Здесь каждый чего-то ищет
и каждый чему-то рад.
Врага, обретя и друга,
наперсника и лжеца
увижу, что ночь да вьюга
пила с моего лица.
На мудрость не хватит силы,
для глупости нет ума.
И даже сырой могилы
меня не приемлет тьма.
Хромает по лужам ветер,
жуя нитяной мотив.
На этом весёлом свете
я только любовью жив.
 

«Познавая сущность Иисусности…»

Сестре Галине

 
Познавая сущность Иисусности,
руки на груди сложив крестом,
быть хочу искусным в безыскусности,
но не указующим перстом.
Оставляя в прошлом страсть и страстности,
тайну покаяния познать
я хочу. Хочу причастности
к Истине Пресветлой.
Исполать!
Познавая сущность Иисусности,
руки на груди сложив крестом,
я познаю сущность Иисущности
в самом сокровенном и святом.
 

Армагеддон

 
На каменные клинописи лиц
светила лик, простреленный навылет,
глядит из-под слабеющих ресниц.
На сгустки и клубы белёсой пыли,
осевшей на деревья и на птиц,
на лица зданий и отживших клёнов.
И нет уже различий и границ
меж храмами Парижа и Поклонной.
Настало время:
Ангел вострубил,
и сделались смятения и смуты.
И скоро, скоро грозный Гавриил
сочтёт твои последние минуты.
Настало время:
всё вернулось вспять,
всё умирающее или неживое,
и никого на помощь не позвать,
и грудь земли под пыльною травою.
Восстала рать.
Пред ней – другая рать.
Они сошлись, разя, в последней битве.
И солнце не спешило догорать,
и люди становились на молитву.
Всё это было.
Было?
Но когда?
Я помню крики боли и страданья,
и догорала Божия Звезда,
и ни следа, и ни воспоминанья…
Всё это было или будет впредь —
земли сырой оплавленные комья.
Всё умерло.
И только умереть
не смог один, который это помнил.
 

«Отщебетали в парках птицы…»

 
Отщебетали в парках птицы,
но город требует поэм.
И по столице след искрится
пахучих белых хризантем —
тотем не для богатых нищих
и не для нищих богачей.
И в подворотнях ветер ищет
мерцанье трепетных свечей.
Ключей от рая не отыщешь.
Но почему же там и тут
в часовню старого кладбища
молиться странники идут.
Падут снежинки на дорогу
неразрешённых мной проблем,
но след людей, идущих к Богу,
в благоуханье хризантем.
 

«Покровский отблеск октября…»

 
…И кто-то камень положил
Ему в протянутую руку.
 

М.Ю. Лермонтов

Покровский отблеск октября,

разлив кленового заката,

и мысль о том, что прожил зря

всю эту жизнь, уже чревата.

Уже чревата бытиём

под звук унылой депрессухи.

И солнца луч пронзил копьём

в лесу клубящиеся слухи

о том, что будет и чему

уже совсем не приключиться.

И весь октябрь опять в дыму,

как искалеченная птица.

Я долго думал и гадал,

кружил в лесу, подобно звуку,

и вдруг последний лист упал

в мою протянутую руку.