Текст книги "Ангел русской культуры или Хроники онгона"

Александр Холин
Ангел русской культуры, или Хроники онгона[1]1
  Онгон, пламя онгона – древнее понятие адского пламени.


[Закрыть]

Моей бабушке

Екатерине Сергеевне Холиной

посвящается

Немногие люди могут сказать о себе, что они свободны от веры в то, что этот мир, который они видят, не является в действительности плодом их воображения. Если это так, довольны ли мы им, гордимся ли мы им тогда?

Айзек Динесон

Пусть в этой сказке тебе откроется моя нелюбовь к игре светотени и желанность для меня ясного, тёплого и всепроникающего Эфира.

Новалис

Иллюстрации – Александр Лаврухин

Обложка – Андрей Ковалевский

Пролог

Мы, каждый день сталкиваясь с ангелами, не знаем даже, кто они, откуда, не является ли любой из них плодом нашего воображения? Конечно, не верить легче – мол, меня, умного, ничем не обманешь! Или: этого не может быть, потому что не может быть никогда! А почему, собственно, не может?

У культуры каждого народа имеется свой ангел-хранитель. А как же без этого?

Только нужно ли ангелам следить за культурным ростом человека и кому это нужно? Острый вопрос, если учесть ещё тот факт, что бывший Божий ангел Денница был низвергнут с небес, на земле получил имя сатана и является князем мира сего, а управляться с людьми ему помогает пламя онгона.

Весь вопрос в том, под каким ракурсом на это посмотреть. Ведь давно известно, что адское пламя очень часто сжигает человека изнутри. С одним христианским священником такое произошло как раз во время богослужения.

Человеку всегда приятнее оказаться самым умным, самым главным, самым себялюбивым в подлунном мире. Но от фактов никуда не денешься. Далеко ходить не будем. Россия всегда была странноприимной страной, богатой Екклесиастами [2]2
  Екклесиаст (др. – евр.) – проповедник, пророк.


[Закрыть], чудесами, умами и настоящим человеческим альтруизмом, чуждым зарубежным странам, особенно в настоящее время.

Итак, что же нам сообщает госпожа История?

Много нашествий перенесла Русь, но заглянем в не такое уж далёкое время.

В начале XIX века известный многим император Наполеон шибко раскатал губы на гиперборейскую кладовую природных ресурсов. Тем более что один из французских учёных, посетивших Россию в поисках легендарной Ариан Вэджи – потустороннего города нибелунгов, наткнулся на сказочный Аркаим – столицу царства Десяти Городов, где в архивных документах, имеющихся на руках французов, говорится об этом гиперборейском городе как о входе в Шамбалу.

Известно также, что человек, получивший разрешение на вход в Зазеркалье и побывавший в Шамбале, получит власть над всем миром. Не эта ли заманчивая идея увлекла Наполеона в Россию? Но императору, победившему русское войско и захватившему столицу, не повезло. Сама Богородица явилась к Наполеону со скромным советом не трогать Русь и убраться восвояси.

Император, хоть и слыл среди французов величиной неробкого десятка, только с потусторонними силами воевать был не готов, поэтому в то же утро французские войска в панике оставили Москву под адамантовый ирмос Богородицы.

Лишь корсиканская мстительность всё же не дала Наполеону убраться без скандалов. В Кремлёвских подвалах «лягушатники» заложили множество бочек пороха – чтобы получилось этакое публичное хлопанье дверью на прощание. Как ни странно, этого не свершилось. Французские бомбардиры не смоги взорвать ни одной бочки. То есть адское пламя не смогло сожрать Кремль под покровом Царицы Небесной, хотя вся Москва в это время полыхала.

На этот историко-биологический артефакт нигилистические материалисты тут же сочинили многомудрые объяснения, не выдерживающие никакой критики.

Переселимся немного поближе, в двадцатый век. Фашисты в 1941 году рвались в ту же Москву с конкретной установкой командования – взять столицу любой ценой. Об этом стало известно Джугашвили-Сталину-Кобе, который сам готовил нападение на Германию и никак не ожидал, что партайгеноссе Гитлер его опередит. Сталина выручило, что в юные годы он два года учился в семинарии, худо-бедно был знаком с энергетикой Космоса, доступной только Проповедникам.

Несмотря на то, что Джугашвили-Кобу выгнали из семинарии за воровство, казалось бы, любая церковь вождю противопоказана, у него хватило ума отыскать в Донском монастыре блаженную Матронушку, московскую пророчицу, и обратиться непосредственно к ней.

Видя, что пособник Антихриста пришёл с поклоном, Матронушка успокоила будущего генералиссимуса тем, что Богородица не допустит врага в столицу. Надо только икону Владимирской, которую писал евангелист Лука, трижды обнести вокруг Москвы, хоть на самолёте. Вдобавок к этому необходимо открыть все московские храмы, где священники должны читать неусыпную Псалтирь [3]3
  Неусыпная Псалтирь читается безостановочно. Чтецы должны быть рукоположены.


[Закрыть]. Требование было исполнено, что послужило помощью почти безоружным двадцати восьми панфиловцам удержать танковую дивизию…

С чудесами мы сталкиваемся каждый день, только не желаем ничего видеть, мол, не может быть ничего такого, чего человек объяснить не в силах. И всё же доступ к энергии Космоса люди чувствуют. Особенно из мирских людей к этому расположены писатели, музыканты, поэты, художники. Просто потому, что с параллельным Зазеркальем у них более короткая связь, благодаря духовному таланту.

Почему это так – никто до сих пор ответить пока не мог, но эта книга, может быть, приоткроет завесу Истины, недоступной пониманию человека. Кстати, курсивом здесь отпечатаны чудом уцелевшие цитаты из давно сгоревших романов.

Глава 1

Тяжёлые, плотные, налившиеся маслянистой сажей августовские тени прыгали по стенам, пытаясь иногда подкрасться сзади и цапнуть за спину свежезаточенными лаковыми когтями. По телу пробегали суетливые мурашки, вспыхивающие мёртвым ледяным прикосновением. Жёсткий геометрический узор теней вместо того, чтобы скрыть, яснее выделял и очерчивал стоящую в комнате ширпотребовскую стенку из древесных опилок и стружек да диван карельской берёзы, матовым проблеском разрывающий объятия теней.

Там, в дальнем углу, сиротливо прикорнул ещё телевизор, вроде бы японский, значит, с запредельными нерусскими наворотами, но он был повёрнут мордой в угол – общение с ним вносило дисгармонию в тихую жизнь дачи. Сам «японец» ни в чём не провинился, а вот его коллеги – ведущие телепрограмм – всласть набедокурили, так как весь свой талант отдавали на добровольное одурачивание телезрителей. Что поделаешь, так положено. А что, где положено? И кем? Неужели нашему демонократическому правительству важна поголовная деградация населения? Неужели русскому – русскому? – правительству удобней царствовать в стране дураков?

Вполне возможно, что это именно так, потому что если голова «дурака» пухнет от новостей с чечено-грузинского фронта или сознанье направлено на поиски несуществующих международных террористов, взрывающих жилые дома вместе с мирным населением, а вдобавок к этому московские власти напустили в столицу столько чечено-азербайджанского ворья, угодного достославному мэру, то полу-умному остаётся только слушать приказы и выполнять кем-то принятые решения.

Возле пылающего камина стояли два разухабистых кресла. Несмотря на выпирающие от времени там и сям пружины, кресла умудрились остаться мягкими и уютными, за что при вселении в гостиную всенародно были объявлены каминными.

В основном мебель на даче собралась покладистая. Проблему составлял только антикварный, весь в деревянных резных рюшечках секретер. Но с ним даже краеугольные тени не желали связываться, поскольку именно его деревянная утроба самоотверженно хранила рукопись недавно законченного романа, который несколько раз уже переписывался и однажды чуть не был сожжён… в пылу, так сказать. По счастью, огню тогда пообедать не удалось, потому что всё обошлось без лишних жизненных выкрутасов. Рукопись по-прежнему дожидалась своего часа то ли сожжения, то ли издания в лакированном брюхе деревянного задаваки-секретера, который всем видом своим показывал, что без него тут не обошлось, и сгорела бы, может, не только рукопись, кабы не он.

Пожилая яблоня, давно уже переставшая плодоносить, скреблась в окно, словно просясь обогреться в этот неприкаянный, не по-летнему холодный вечер. И этот скрип когтями яблони по стеклу раздавался в темноте, как пророчества садового Екклесиаста, то есть проповедника. Казалось, дерево хочет привлечь к себе внимание хотя бы тем, чтобы оторвать хозяина дома от слишком опасной беседы с огнём.

Никита сидел у камина и отрешённо бросал в огонь исписанные листы. По одному. Он, словно видавший виды классик, сжигал очередное, только что законченное произведение, поскольку многие из классиков когда-нибудь обязательно сжигали свои опусы. Какой же он, Никита, писатель, ежели не предаст огню рукопись? И уж тем более никогда не станет классиком, ежели не сожжёт какую ни на есть писанину, которую должен подарить огню вместе со своей кровью. Собственно, огонь о всяческих сожжениях рукописей давно знал, не знал только сам писатель.

От сожжённой бумаги по всей даче гулял сиротский дух разбитых мечтаний, пережитых юношеских надежд и неудовлетворённого тщеславия, от которого почему-то несло осенней Ригой: где остывшие за лето печи сначала никак не могут напитаться горделивой горячностью, сеют вокруг горечь уходящего лета, а, может, и всей жизни.

Очередной листок с прыгающими по нему буквами, похожими на мелких чёрных блох, задержался в ладони Никиты. Другой рукой он машинально пригладил вечно растрёпанный хаер [4]4
  Хаер (сленг) – причёска.


[Закрыть] и поскрёб небольшую аккуратную бородку. Прошлое! Какое же оно всё-таки цепкое и не желающее освободить память от воспоминаний. Снова эти воспоминания заискрились в памяти, как вылезший из пепла Феникс. Всё же строки стоили того, чтобы их не приговаривать к сожжению, однако Никита уверенно бросил стихи вслед уже превратившимися в пепел листами.

 
Сегодня ночью плавился асфальт
и заливались в рощах соловьи.
И током в миллионы киловатт
пронзило воздух с неба до земли.
Я задрожал, как баба на сносях,
как путник, замерзающий в пургу.
А ночь к рассвету мчалась на рысях,
и как с любимым пряталась в стогу.
Кружа в спиралях наших мелодрам,
сорвав ромашку – быть или не быть? —
я за одну тебя, мой друг, отдам
всё то, что доводилось мне любить.
Сегодня ночью плавился асфальт,
и клещи фар крошили сноп теней.
А где-то в будущем неотвратимый альт
наигрывал мелодию огней.
 

Надо же! Это писалось когда-то совершенно искренне! А почему нет? Кому как не автору знать истинную цену тому, когда действительно готов отдать все существующие и несуществующие сокровища за одну только улыбку на милом лице? Что значат все купленные за деньги ласки против одного нечаянного касания руки? Тем более что в нежном возрасте человека много больше интересует именно улыбка милой, чем мешки с деньгами. Её сверкающие любовью и восхищением глаза, ни с чем не сравнимое ощущение полёта, когда физически чувствуешь потоки воздуха, клубящиеся по соседству облака. И радость! Радость, которая тут же разливается тонкой плёнкой над поверхностью планеты, даря всему живому такую же неумирающую силу жизни, любви и полёта.

Только тогда человек по-настоящему понимает, что жить всё-таки стоит! Это не просто интересно, а необходимо. Ведь именно тогда ты можешь исполнить то, что умеешь, на что способен и для чего пришёл в этот колючий, не всегда приветливый мир.

Причём сами стихи тоже не могли прийти ниоткуда. Почему-то верилось в эти слова, как в аксиому, как в завтрашний день, как в будущую весну.

Но что вся эта вера в дни, вёсны, в аксиомы, когда не только в стихах, но и в прозе сквозило неуловимое косноязычие, не обозначилось ни крупицы любви, бушевавшей тогда в сердце поэта. Именно это чувство он испытывал, когда начинал парить над землёй во сне, если это состояние можно назвать сном.

В полёте любовь и радость жизни никогда не покидали Никиту. А вот при перенесении на бумагу происходило какое-то неуловимое одурманивание, будто рядом с письменным столом примостился казённый чиновник и начал запудривать мозги тем, что положено и покладено, что выглядит нехорошо, некультурно и не надо такими мыслями делиться ни с кем – сам посуди, что люди скажут?!

Вот это неуловимое косноязычие завоёвывало душу по всем фронтам и не думало сдаваться. Вернее, очень даже уловимое! Ведь косность языка всегда проявляется там, где нет ни крупицы чистой безраздельной любви, то есть исчезает полёт, пропадает радость бытия и чувства. Поэт и писатель уже не чувствует, что может сделать что-то очень важное и нужное для окружающего мира. А без этого полёта всё написанное и даже изданное – просто ложь.

Если бы! Если бы переступить ту грань деланности, сковывающую слова, не дающую развернуться сюжету, превращающую в мертворождённого любой персонаж, осмелившийся вылепиться из густых, похожих на жидкий пластилин чернил.

Иногда наступала эйфория: казалось, что слова выстраиваются в рисунок, известный только им одним, а писатель присутствует при этом как сторонний наблюдатель. Всё происходило так плавно, так легко, будто слова ждали, чтобы Никита взял авторучку и принялся выстраивать их на бумаге, цепляя одно за другое, соединяя в гирлянды, в звенящие мониста, любуясь и забавляясь сделанным.

Вдруг из этого фейерверка возникал вполне зримый человек, настоящий герой романа, который вначале неуверенно, но потом всё более азартно начинал помогать автору, подсказывая варианты, ситуации, даже линию сюжета. Он успевал подружиться со своим творцом, поскольку творил и сам. А когда наступало утро, Никита перечитывал ворох исписанных листов, его недавний друг выползал оттуда на негнущихся ногах, опираясь на скрипучий костыль, глядел мутным, стеклянным глазом, будто спрашивая:

– Чё уставился? Всё путём. Лучше покемарь с устатку.

И это было просто невыносимо.

А стихи? У них ещё более одиозная биография. Они приходили, прилетали – точнее, налетали – захватывали целиком, с потрохами и без. Голова кружилась, как осенний лист в октябрином танго, сознанье поражали запахи, ещё никогда ранее не изведанные, но всё это быстро исчезало, и если ничего не успел ухватить – никто в этом не виноват, твоя проблема. Никита начинал лихорадочно строчить, выписывался, выкладывался и… и падал, как выжатый лимон.

Ради кого? Ради чего? Кому это всё нужно? Талант, Божий Дар, Судьба, Творческий Путь – всё это бред авантажных дамочек, для которых собственные глаза превратить в квадратуру круга – составляет чуть ли не высший смысл Жизни! А заодно с таинственными глазами надо обязательно сообщить собеседнику страшным шёпотом о творческом успехе, который даётся… здесь желательно пальцем указать место, откуда приходит сила Творчества.

Никита, держа в руках очередной лист, покачал головой. Вот и это стихотворение писано… А не всё ли равно, кому? Он давно уже хотел забыть девушку, вынырнувшую из подсознания, навсегда расстаться с ней, даже прогнать назад в Зазеркалье. Но вдруг выныривало откуда-то посвящённое ей стихотворение или неизничтоженная фотография, или…

Писатель резко встал, подошёл к пузатому секретеру, вытащил из его вместительных глубин плюшевого зайца – самая любимая игрушка удивительной девушки, предмета первой любви, оставшейся в юношеском прошлом. Нет, она вовсе не покинула этот мир, покинутым остался только Никита.

И в память ему был оставлен игрушечный зайка.

Странно устроена именуемая «лучшей» половина человечества нашей планеты: девчонки играют в куклы до седых волос. Вот и эта игрушка – напоминание чего-то отжитого, нереального, несуществующего. Женщины всегда бывают больше опасны, чем полезны.

Давно надо было распрощаться с этим зайцем, пока жена не увидела. Зачем смущать и обижать человека, который тебя любит, который не заслужил обид? Ведь обидеть можно легко, но, сколько ни склеивай разбитую чашку, она так и останется разбитой, сколько ни связывай верёвочку, она так и останется с неприятным царапающим узелком. К тому же уходя – уходи, потому что в одну реку дважды никто не входит.

Никита прислушался. Нет, всё тихо. Даже пара сосен у крыльца не скрипела, как обычно. Сосны проделывали это всякий раз, когда принимались размышлять про собственную жизнь. Хвойные весталки, вечно недовольные тем, что меж ними натянут гамак, жаловались на хозяев неизвестно кому, мечтая получить хотя бы деланное сочувствие. Радовались бы лучше, потому как, ежели не гамак, то прямым ходом в камин.

На участке были, конечно, и другие сосны, но те не лезли прямо к дому, а скромно кучковались поодаль. За ними, словно тать, притаившийся в кустах, гнездились дачи старых большевиков, которые следили за сосновой соседской порослью, дабы не опоздать на поживу, когда хозяин сосен задумает их порубить.

Собственно, большевиков-то никаких в дачах давно не было, но этот район в подмосковном Кратово до сих пор величали посёлком Старых большевиков. Очень живуча ностальгия по советской элите. Впрочем, Никита, как никто, имел отношение к настоящим старым большевикам. Что ни говори, а от прошлого не отказываются. Всё касалось опять же прошлого.

Одна бабушка у него была из уральских крестьян, то есть советской колхозницей, не видавшей за всю свою полезную трудовую жизнь ничего, кроме родного колхоза, находящегося под старорусским городком Кунгуром, прославившимся на всю Россию своей огромной пещерой, не исследованной до конца, да ещё аномальным пятном похлеще Бермудского треугольника. Об этом вообще старались не рассказывать ни местные жители, ни приезжающие важные учёные. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь.

А вторая бабуля… Со второй бабушкой выходило сложнее. Она была прямой дочерью столбового дворянина, казака, полковника царской армии, перешедшего на сторону красных. Только зачем красным понадобился штабной офицер совсем не пролетарского происхождения? Мало ли что он воевал за красных, не лучше ли будет вообще от такого избавиться?

Есть человек, есть проблема, а нет человека, нет проблемы – так вслед за Лейбой Бронштейном принялись повторять все, кто хоть немного получал реальный доступ к власти. Этот аргумент перерос в аксиому. И бывшие «свои», переметнувшиеся на сторону красно-еврейского будущего, не щадили никого: зачем брать обузу в светлое социалистическое завтра и давать жизнь чужому, не желающему жить по-новому? Генерал Каледин также не щадил красно-еврейское быдло, а тем более офицеров царской армии, переметнувшихся на сторону большевиков. Русский офицер не понимал и не принимал флюгерную систему изменения взглядов, несмотря на то, что красные жидомасоны обещали светлое коммунистическое будущее всем без исключения. О реальности выполнения обещаний тогда никто не задумывался.

– Господин генерал! Господин генерал! Ваше превосходительство! – голос вестового у крыльца взбудоражил утреннюю тишину, мигом испарившуюся, словно песня жаворонка. На смену ей пришёл тревожный куриный переклик, заливистый цепной лай и шумные крупнорогатые вздохи придворной скотины. На крик из избы выскочил адъютант.

– Чего орёшь, болван! Их сиятельство отдыхают.

– Дык красного взяли! С девчонкой! – не унимался вестовой.

А конь, с которого он не думал спрыгивать, переступал с ноги на ногу, всхрапывал, косил красным глазом, даже пытался заржать, поддерживая рулады скотного двора.

– Какая девчонка? Ты что мелешь? – снова прикрикнул на вестового адъютант.

– Дык вона, ведут их! – снова гаркнул вестовой. – В расход не стали, дык офицер он боевой. К тому же казак.

В конце улицы показались солдаты в коротких овчинных бекешах, из-под которых выглядывали синие суконные галифе с широкими красными лампасами. Казаки конвоировали высокого человека в длинной офицерской шинели без погон, на фуражке вместо кокарды темнело овальное пятно. Руки у него были связаны за спиной тонким сыромятным арканом, а рядом семенила девочка в заячьей шубке и таком же меховом капоре, испуганно оглядываясь на солдат.

Процессию догнал верховой хорунжий в чёрной черкеске с газырями. Он по случаю резкого похолодания, небывалого для этих мест даже в ноябре, закутан был в красный башлык, концы которого болтались, завязанные узлом за спиной. Спереди на седле он придерживал рукой вместительный саквояж, отобранный у пленников. Хорунжий обогнал процессию и подскакал к крыльцу.

– Доложи его превосходительству, – рявкнул он, обращаясь к адъютанту и спрыгнул с коня. Затем водрузил на ступени крыльца, больше похожего на веранду, привезённый баул и снова вопросительно поглядел на адъютанта, наблюдающего за суетнёй с лёгким недоумением.

– Доложи: захвачен красный командир с дочерью.

– Mes condoleances [5]5
  Мои соболезнования (фр.).


[Закрыть], – наклонил адъютант красивую, чуть ли не под греческий эталон голову, но не двинулся с места.

Новенькая шинель сидела на нём ладно. Адъютант его превосходительства не удосужился надеть головной убор, но безукоризненно ровный пробор в чёрных волосах вместе с пренебрежительной усмешкой явно свидетельствовал о мире и спокойствии: какие красные? какой переворот, господа? я только от его превосходительства, там ни о каком воображаемом противнике не слышали. Вот так-с. Общую картину облика портили разве что капризные, как бы не совсем мужские губы, уголки которых чувственно дрожали.

– Неужели вы считаете, что его превосходительство можно безнаказанно беспокоить по пустякам? – наконец удосужился узнать он.

– Это не пустяки, корнет, – отчеканил хорунжий, – в наши руки попал командир четвёртого кавалерийского корпуса красных. Или вы будете утверждать, что никогда не слышали о самом опасном корпусе противника? Сам корпус, а также его командир у Антонова-Овсеенко не на последнем счету. Красные для достижения победы ничем не гнушаются. Так что доложи немедленно и по полной форме, что от тебя требуется.

На этот раз адъютант ничего не сказал. Досадливо закусив губу, он отправился докладывать по инстанции. Но вскоре вернулся ещё более подтянутый и затянутый в портупею. Почти безразлично окинул взором присутствующих, потом сказал обыденно, просто, даже довольно буднично:

– Господин генерал сейчас будет.

Несколько минут ожидания тянулись довольно медленно. Хорунжий, уже успевший нацепить бурку, которую услужливо принёс один из казаков, ходил взад-вперёд возле крыльца на манер маятника, от нетерпения похлопывая согнутым концом нагайки по голенищам хромачей.

А казаки в отсутствие высокого начальства расположились поодаль, на брёвнышке, передавая друг другу кисет и переговариваясь вполголоса, изредка кивая на пленных.

Те стояли посреди двора спокойно, никак не высказывая своего отношения к окружающему. Девочка прижалась щекой к левой руке отца, да так и застыла. Иногда только пушистые ресницы взлетали вверх, испуганно вздрагивая. А влажный взгляд, как вспышка чёрной зарницы, скользил по двору, где на слегка промёрзшей земле лежали ещё не убранные в сарай завезённые фуражирами мешки с картошкой, перловкой и обмолоченным овсом.

Казённая офицерская шинель пахла дымом, конским потом и ещё чем-то незнакомым, но девочке было спокойно: это запах отца. Даже сейчас, стоя подле него посреди двора под перекрёстными взглядами врагов, она не боялась. Отец сумеет с ними всеми справиться – ему всё удаётся. Он большой, сильный. Не может быть, чтоб не сумел. Так было всегда, так должно быть и сейчас, потому что другого решения просто быть не может.

Дверь пятистенки распахнулась, на крыльцо вышел грузный человек в серой шинели с генеральскими погонами, накинутой поверх мундира. Едва взглянув на пленных, он прошёл к стоящему тут же на веранде круглому столу и опустился в плетёное лыковое кресло. Ночью налетел первый настоящий заморозок, сгустки инея ещё можно было разглядеть на теневой притолоке веранды, но ближе к полудню солнышко опять расстаралось, сияло совсем по-весеннему, отогревая землю, успевшую распрощаться с теплом чуть ли не навсегда.

– Чаю, Мишель, – приказал, не оборачиваясь, его превосходительство адъютанту, – а то что-то захолодало сегодня. Давай, что там у тебя? – и сделал отмашку рукой, сняв чёрную лайковую перчатку.

Тот скинул старый сапог с самовара, который служил адъютанту кузнечным мехом для раздувания углей, налил чаю в глубокую кобальтовую чашку с золотым вензелястым узором, подал начальству.

– Тут хорунжий Збруев умудрился где-то полонить красного командира, – вполголоса пояснил адъютант. – Не одного, с девочкой, которая, судя по одежде, далеко не из пролетарской семьи.

Генерал, отхлёбывая чай, присматривался к пленным.

– Ба! Никак господин Полунин?! Собственной персоной! – поставил он на стол недопитую чашку. Потом резко встал, но тут же, кряхтя, снова опустился в кресло, вынул большой синий клетчатый платок, вытер мигом вспотевший, несмотря на холод, затылок.

– Дела-а-а…

– Так точно, вашско-ородье! – вытянулся перед крыльцом хорунжий. – Я его тоже узнал, Иуду. У него в Батайске имение. Верно, туда следовал.

Хорунжий с ненавистью посмотрел на пленника.

Тот всё так же спокойно стоял посреди двора, не обращая внимания на сцену «узнавания». О его волнении можно было судить лишь по заходившим желвакам на скулах. Но арестованный выдержал упорный взгляд бывших товарищей по оружию. Шутка сказать, многие годы они служили в одном полку и расстались, лишь когда Полунина откомандировали в ставку государя Российской Державы.

– Хорунжий! Какого чёрта! – голос генерала вдруг стал жёстким. – Тьфу ты, – он посмотрел на вытянувшегося в струнку казака. – Ладно, давайте его сюда. И руки развяжите, право слово!

Збруев подскочил к пленнику, одним махом кинжала разрезал путы на руках, подтолкнул арестованного рукояткой нагайки в спину, и пленный сделал несколько шагов к крыльцу, растирая на ходу запястья.

– Мишель, что стоите, уберите девочку, – сделал рукой жест генерал. – Дети никогда не должны отвечать за грехи родителей. Тем более, войну эту не мы затевали. В который раз Россию поганят ублюдки! И этот изувер тоже к ним примазался! Воистину, ничего святого в стране не осталось!

Адъютант махнул казакам. Двое подбежали к девочке и стали отдирать её от офицера. Та молча сопротивлялась, вцепившись в рукав отца мёртвой хваткой.

– Отпусти, Кэти, отпусти, – тихо выдохнул он, – иди, тебе не сделают ничего плохого.

Она послушалась, отпустила рукав, но из глаз её на подмороженный песок упали две прозрачные капли, ничуть не похожие на слёзы, поскольку были они крупные, как предвестники тёплого тропического ливня.

Но с тропическими ливнями приходилось подождать, если не вовсе забыть. Два года уже как Полунин обещался показать дочери сказочную страну Японию, да всё служба, служба. А сейчас вовсе не до отдыха, когда Родину раздирают на части, когда приходится браться за оружие. Арестант встряхнул головой, будто избавляясь от воспоминаний.

Девочку увели и заперли в сарай на скотном дворе, а пленный красно-белый офицер, всё так же подталкиваемый в спину тупым концом збруевской нагайки, поднялся на крыльцо. Он стоял перед генералом, внимательно разглядывающим его, не отводя глаз. Собственно, смотрел он не на генерала, а сквозь него, в какое-то своё, неведомое, куда нет ни дорог, ни тропинок, но где живёт, присутствует то светлое будущее, которому он вымечтал посвятить всё своё воинское уменье, за которое и жизни не жалко.

– Господин Полунин? – спросил генерал, словно всё ещё сомневаясь: не обман ли зрения?

– Да, вы не ошиблись, Алексей Максимович, – отозвался тот. – Бывший полковник царской армии Преображенского полка, потомственный казак.

Генерал помолчал немного, пожевал губами, словно орешек разгрызая ещё не произнесённое слово, потом снова остро посмотрел в лицо пленнику:

– Вы меня помните?

– Кому ж не известен автор знаменательной казачьей Декларации, ваша честь? – вопросом на вопрос ответил арестованный. – Да и вы меня, смею надеяться, припомнили. Нам не раз приходилось сталкиваться в ставке Главнокомандующего. Ведь так?

На это генерал ничего не ответил, лишь склонил голову, как бы задумавшись о том, какие фортели выкидывает судьба.

– Как вы могли?! – генерал снова в упор посмотрел на пленника. – Столбовой дворянин, потомственный казак, отличный штабист, сам государь был о вас высокого мнения – и к красным, к бунтовщикам, к нигилистам? К полупьяным подзаборным люмпен-пролетариям? Ведь насколько надо не любить свою Родину, чтобы отдать её на растерзание жидам и лавочникам? Да вы в своём ли уме, милейший?

Полунин пожал плечами. Потом раздумчиво, как бы сам с собой, проговорил:

– Россия, моя бедная Россия! Она столько раз выставлялась на аукцион перед иностранным капиталом, столько раз её, как породистого ахалтекинца, хлопали по крупу, слюняво причмокивая, столько раз заглядывали в зубы, мол, хорош ли русский мерин, что мне, право, стало досадным: почему одно из богатейших в мире государств не имеет хозяина? Почему большинство правительственных чиновников, если не весь государственный аппарат, смотрят на Россию только как на сырьевую базу для развития Европы и какой-то там занюханной Америки? Ведь на корню продавали, на корню! Единственный из немногих, кто радел о могуществе России – Пётр Аркадьевич Столыпин. Но и того убили! А вот увидите: ваша любезная Европа или Америка вскоре использует систему хуторского хозяйства, изобретённую Столыпиным, и в короткое время станет богатейшей из богатейших.

– Вы забываетесь, господин Полунин, – глаза у генерала сузились. – Столыпин был убит нигилистом, примерно так же, как эсер Блюмкин застрелил Мирбаха.

– Ошибаетесь, Алексей Максимович, – возразил пленный. – Это прекрасно организованное провокационное убийство, как, скажем, убийство упомянутого вами Мирбаха. Западу и масонам не нужна сильная Россия. Гражданская война и такие, как вы, им на руку. Предатель Алексеев, арестовавший и сдавший государя в ваши руки, по моим данным, находится сейчас у вас в ставке, в Новочеркасске. Там же и господин Милюков, и Родзянко. Я не ошибся?

Генерал вспомнил, как в Новочеркасске, на соборной площади, у памятника Ермаку Тимофеевичу, было устроено торжественное чествование означенным персонам атаманами Всевеликого Войска Донского. Тогда собрались казаки со всего Дона, Терека, Кубани. Были боевые офицеры, прошедшие закалку на полях Первой Мировой – прямо скажем, цвет русской армии. Все, искренне любящие Родину. О каком же предательстве толкует господин Полунин?

Скорее, кучка непохмелённых люмпенов согласились за стакан устроить для жидов ещё один весёлый праздник Пурим [6]6
  Еврейский праздник Пурим – нынешнее 8-е марта, советско-еврейский международный день.


[Закрыть], где главный приз – страна непуганых идиотов. Но никогда ни один настоящий русский не примет такую власть. И что же? Перед ним офицер ставки, имевший когда-то полковничий чин, человек нетрусливого десятка! И этот бывший боевой офицер ныне утверждал, что только большевики – истинное будущее России, только под жидовские марши страна придёт к светлому будущему! Весь вопрос – какому светлому? И насколько этот свет поможет жизненному развитию России.