Текст книги "Введение в лингвофольклористику. Учебное пособие"

Истоки своеобразия фольклорного слова

При научном анализе народно-песенного слова нельзя не учитывать несколько важных факторов. Во-первых, то, что фольклорный текст – это основа художественного произведения, а в художественном произведении, как убедительно показали В.В. Виноградов, Г.О. Винокур, Ю.Н. Тынянов и другие, слово в семантическом отношении заметно отличается от своего внеху-дожественного двойника. В художественном тексте у слова возникает то, что Д.С. Лихачёв назвал «прибавочным элементом».

Во-вторых, семантика фольклорного слова во многом обусловлена своеобразием фольклорного мира.

В-третьих, семантическую структуру фольклорного слова осложняет и такое общее свойство народного искусства, как аккумулятивность – способность накапливать и гармонически уравновешивать элементы различных временных пластов. Замечено, что с появлением нового в фольклоре старое не умирает, но это не значит, что накапливаемое оседает инертным грузом. В сложных смысловых напластованиях в фольклорном слове возникают дополнительные внутренние семантические процессы, которые тоже надо учитывать при лексическом анализе.

В-четвертых, в народно-поэтическом произведении особое соотношение слова и текста, в котором, как нам кажется, трудно установить приоритет той или иной стороны.

В-пятых, текст хотя и важнейшая, но не единственная составная того сложного единства, которое именуется фольклорным произведением. Современная фольклористика совсем не случайно выдвинула идею комплексного подхода к изучению любого явления народной культуры. Напев, декламация, жест, даже обстановка исполнения – всё это не безразлично для семантики каждого отдельного слова.

В-шестых, устно-поэтическое слово – результат обобщения свойств устной речи. Устная речь заметно отличается от письменной. Наиболее важные отличия осуществляются на уровне лексики и синтаксиса. Для устной речи характерна приблизительность словоупотребления, которая приводит к диффузии семантики фольклорного слова. В этом отношении фольклорное слово во многом сходно со словом диалектным (ср. высказывание о диалектном слове: «…отдельные, чистые смыслы слова, элементы так взаимно проникают друг в друга, что их трудно расчленить на самостоятельные значения» [Коготкова 1979: 19]). Диффузия способствует семантическому насыщению слова, что приводит к известной неопределённости его значения. Насыщенность семантикой слова в свою очередь определяет большую морфологическую и словообразовательную свободу. И всё это сообщает фольклорному слову большие коммуникативные, а также художественно-выразительные возможности. Существенно заметить, что слово стремится к парности – этому важному стилистическому показателю устно-поэтической речи.

Из сказанного вытекает вывод о необходимости поисков таких приемов анализа, которые не привносили бы извне чуждых категорий и не пытались бы ими объяснить необычную семантику народного художественного слова.

Художественный алогизм фольклорного слова

На наш взгляд, эффективен анализ неканонических сочетаний слов в фольклорном тексте. Он позволяет выявить сущностные свойства народно-песенного слова. Давно уже замечены «аномалии»: случаи алогичного сочетания слов и их семантическая неопределённость. В.Г. Белинский, цитируя былинные строчки:

 
В тридцать пуд шелепуга подорожная,
В пятьдесят пуд налита свинцу чебурацкого,
 

недоумевал: «Как же шелепуга могла быть в тридцать пуд, если одного свинцу в ней было пятьдесят пуд?» [Белинский 1954: 358]. Случаев таких в русском фольклоре много:

 
Приказал пострел в три часа сходить,
В три часа сходить, в три минуточки!
 

(Песни, собранные писателями, с. 310).

 
На единый часок,
На весь круглый годочек!
 

(Кир. II, № 2208)

Эти и подобные примеры послужили основанием для предположения о внелогическом начале в фольклорной поэтике, хотя в свое время А.А. Потебня убедительно показал художественную природу алогизмов: «Невозможно предположить, чтобы здравомыслящий человек не знал разницы между общеизвестными вещами или, зная, называл известное растение в одно и то же время и калиной, и малиной, и смородиной. Остается думать, что сопоставление несовместимых частностей не есть нарушение логического закона, а способ обозначения понятия высшего порядка, способ обобщения, нередко – идеализация в смысле изображения предмета такого рода (например, дерева, кустарника), но необычайного, чудесного, прекрасного» [Потебня 1968: 418]. Так называемый алогизм художественно оправдан, но не объяснён.

Думается, что причины алогизма следует искать не в мировоззрении носителя фольклора и не во внелогических основах фольклорной поэтики, а в свойствах устно-поэтического слова. Богатство народно-поэтической речи и возможности фольклорного слова обусловлены семантической структурой его, которая, предполагаем, существенно отличается от структуры слова литературного языка.

Часто одна и та же реалия обозначается одновременно двумя разными, но тематически связанными существительными, например: «Уж ты ель моя, ёлушка, Зелёная сосёнушка» (Шейн, № 1953), что создаёт обобщённый образ хвойного дерева. Отождествляются слова, обозначающие реалии животного мира (утка-перепёлка, гусь-лебедь и т. п.), существительные, обозначающие офицерские звания (особенно часто в песнях безразлично употребляются слова майор и полковник, что приводит к обобщённому значению – «офицер», «военный человек»). В лирических песнях весьма часто отождествляются слова золото и серебро, а также производные от них прилагательные. Весьма часто отождествляются существительные, входящие в лексико-тематический ряд «вода»: море-озеро, море-речка. Порой безразлично употребляются даже собственные имена персонажей: «Саша-Маша правой ручкой машет, головой качает» (Соб. 5, № 254). Наличие этого явления в языке русского фольклора, на наш взгляд, можно объяснить двойственной природой если не каждой фольклорной лексемы, то хотя бы каждого ключевого слова народно-песенного произведения.

Ключевое слово выступает в поэтическом контексте не только как выразитель конкретного смысла, сконцентрированного в понятии, соответствующем той или иной реалии или признаку фольклорного мира, но и как представитель целого ряда тематически связанных понятий. Покажем это на примере прилагательных шведский, турецкий, немецкий.

 
Во поход пошёл в ины земли,
В ины земли, в Турецкие,
В Турецкие, во Шведские
 

(Кир. II, 2, № 1652);

 
Што погиб-пропал добрый молодец,
Што под силою под шведскою,
Што под армею под турецкою
 

(Кир. II, 2, № 2010);

 
Мне самой девке в Москву ехати,
В Москву ехати, в землю Шведскую,
В землю Шведскую, во Турецкою
 

(Кир. II, 1, № 1269).

Каждое из выделенных прилагательных вне фольклорного контекста имеет строго определённое семантическое содержание, но в русских народно-песенных произведениях они имеют более широкое значение – «всё чужое, не наше»:

 
Танки вадила
Ни па нашаму,
Па турецкаму,
Па нимецкаму
 

(Хал., № 268);

 
Широко поле турецкое,
Что турецкое-немецкое!
 

(Кир., т. 1, № 114).

Семантическая область «чужое, не наше, не русское» в народной лирике обычно выражается этими тремя прилагательными шведский, турецкий, немецкий, сочетающимися в парах.

Известно, что основные ярусы языковой системы обнаруживают два типа отношений между своими единицами – синтагматические (отношения следования) и парадигматические (отношения выбора).

Парадигматизм народно-поэтического слова

Парадигматика литературного языка и парадигматика устно-поэтической речи – явления принципиально различные. В литературном языке выбор языковой единицы осуществляется до актуализации высказывания, в пределах готового предложения выбора нет, это – единственно возможный для данного грамматически правильного и в коммуникативном отношении адекватного высказывания. В фольклорном же тексте перебор возможных форм одной смысловой (тематической) парадигмы осуществляется и во время высказывания. Это обусловливает широкую вариантность синтаксических единиц при чрезвычайной устойчивости художественно-смысловых и стилевых констант.

Сравним два песенных фрагмента:

 
Во поле рябина стояла,
Во поле кудрявая стояла
 

(Соб. 2, № 349);

 
Во поле берёза стояла,
Во поле кудрявая стояла
 

(Соб. 2, № 347).

Ботаническое различие двух реалий – рябины и берёзы – не мешает взаимозамене существительных, обозначающих их, в пределах тождественного контекста, поскольку оба слова входят в парадигму «дерево – символ девичества». Замена одного другим не разрушает общего смысла песни и её эмоционального содержания.

Взаимозаменяться могут не только названия растительных реалий, но и названия птиц, животных, причём в тождественных контекстах, бытовавших в одном и том же месте (например, Курская губерния). Ср.:

 
Как, рябина, как рябина кудрявая,
Как тебе не стошнится,
Во сыром бору стоючи,
На болотнику глядючи
 

(Соб. 3, № 139);

 
Сосенка, сосёнушка,
Зелёная, кудрявая!
Как тебе не стошнится
Во сыром бору стоючи
 

(Соб. 3, № 140);

 
Соловей мой, соловьюшко,
Соловей молоденький!
Как тебе, соловьюшко, не стошнится,
Во тёмном лесу сидемчи
 

(Соб. 3, № 141).

В одну парадигму могут вовлекаться такие реалии, как снег и цветы. Ср.:

 
Набирает, нажимает ком белого снегу,
Он бросает и кидает девушке на колени
 

(Соб. 4, № 381);

 
Он срывает, нажимает аленьких цветочков,
Он аленьких-то цветочков в беленький платочек,
Он кидает, он бросает во каменну стену
 

(Соб. 4, № 383).

Парадигматизм свойствен не только лирике, но и эпосу. Уже отмечалась равнозначность замены слов тур / лось / зверь или туриный/лосиный/звериный в русских былинах [Аникин 1980: 92].

Парадигма ограничивается тематически: в неё входят существительные или прилагательные одного лексико-семантическо-го поля, и прежде всего его ядра. Вот яркий пример:

 
Я стара мужа потешила, —
На осинушку повесила,
На осинушку на горькую,
На шипицу на колючую,
На крапивушку жгучую
 

(Шейн, № 888).

Совокупность компонентов одной и той же парадигмы, способствующая возникновению «алогизма», служит эффективным средством передачи эмоционального содержания песни.

На семантике каждого отдельного слова лежит отблеск всей парадигмы, обобщённое значение всех компонентов парадигмы явственно присутствует в семантической структуре каждого отдельного компонента. Отсюда лёгкость замены любого компонента парадигмы, отсюда тот тотальный синонимизм, который присущ фольклорному тексту. Тематическая близость слов одной части речи – вполне достаточное условие их взаимозаменяемости. В фольклорных текстах мы встречаем довольно частые примеры типа:

 
Лучина, лучинушка берёзовая,
Берёзовая поёрзывала,
Осиновая поскрипывала;
А что же ты, лучинушка,
Не жарко горишь?
 

(Кир. II, 2, № 1654)

или:

 
Вечер меня, младеньку, сговорили,
За того ли за майора полкового,
За солдата рядового, отставного
 

(Кир. II, 2, № 1950).

Алогизмы эти, точнее квазиалогизмы, – яркое проявление широкой парадигматической природы опорных слов в устно-поэтическом тексте.

Необычайно широкая парадигматика слова в фольклорном тексте объясняется К.В. Чистовым как проявление свойственного народной духовной культуре принципа эквивалентности. «Термин «эквивалентность» не синонимичен слову «повтор». Эквивалентность – это сопоставление и уравнивание различных в каком-то смысле единиц текста. Например, постановка в сходную ритмическую позицию, звуковое сопоставление, морфологическое или синтаксическое «выравнивание» разнокоренных слов или, наоборот, расподобление слов, лексически родственных. «Эквивалентность» предполагает изоморфность на каком-то уровне и расподобление на других уровнях» [Чистов 1978: 310-311].

Парадигматика фольклорного слова – явление не специфически народно-песенное, а более широкое. И.А. Оссовецкий на материале рязанских говоров показал, что возобладание парадигматического значения над частными значениями компонентов парадигмы встречается и в народных говорах. В этих случаях частное значение бледнеет, становится диффузным и начинает мигрировать по компонентам парадигмы, часто вытесняя собственные исконные значения. Например, в одном из рязанских говоров более общее парадигматическое значение «неродной ребенок» реализуется в «алогичных» частных примерах падчерок «пасынок» и пасынка «падчерица». В говоре д. Деулино (тоже рязанском) парадигматическое значение «высшая степень качества» реализуется в причастиях-прилагательных с отрицанием не– и постпозицией: ненаказанный, неугасимый, непривидный, несосветный и др. Парадигматическое значение настолько подавляет частное значение, что возникают словосочетания типа трава неугасимая – «хорошая, густая трава», дождь неугасимый – «сильный дождь» и проч. Эти словосочетания входят в норму говора [Оссовецкий 1982: 38]. Парадигматизм опорных слов песенных текстов обеспечивает предельный лаконизм языковых средств, свободу лексического варьирования, гибкость по отношению к любому диалекту (имеем в виду восприимчивость), возможность изменений и совершенствования, способность входить в тексты с различными ритмико-вокально-музыкальными характеристиками.

Парадигматизм и семантическое своеобразие фольклорного слова

Соединение в слове видового и родового значения, функционирование этого слова в качестве представителя определённой лексико-тематической парадигмы вполне естественно приводят к подвижности (неустойчивости) семантики, а также к расширению семантической структуры ключевых фольклорных слов, что обусловливает появление необычных сочетаний. Например, частое в фольклоре существительное трава мы можем встретить в таком узком контексте:

 
Что во этом во садочке растёт трава липа
 

(Печора, № 244)

или:

 
Растёт трава мать калина
 

(Соб. 5, № 46).

Напомним определение существительного трава из словаря В.И. Даля: «Всякое однолетнее растенье, или растенье без лесины, у которого стебель к зиме вянет, а весною от корня идёт новый; сорное, дикое растенье, мельче куста; всякое былие, зябь, однолетнее прозябенье, злак и зелье» [Даль 1984: 4: 424].

 
– Дак сходи, кума, в огород,
Сорви траву-морковку
 

(РФЛ, № 344);

 
Что повадилась Варюша в ярово поле гулять,
Ярову траву щипать.
Она первый сноп нажала, – не видала никого
 

(Соб. 4, № 566).

Широкое значение в устно-поэтическом творчестве имеет и слово лист.

 
Журавль-птица похаживала,
Шелковую лист-травушку пощипывала
 

(Кир. II, 2, № 2094);

 
Цвела, цвела черёмуха Белым листом
 

(РФЛ, № 273).

В народно-песенном тексте существительное лист совмещает семантические признаки растительного и бумажного листа. Весьма распространена фольклорная ситуация, когда срывают лист и пишут письмо.

 
Сорву с травоньки листочек,
Я лавровый, дорогой,
Я начну письмо писать
 

(Соб. 5, № 740);

 
Сорву, млада, кленов лист,
Спишу, млада, грамоту
По белому бархату,
Пошлю, млада, к батюшке
 

(Соб. 2, № 17).

Гербовый листок легко может превратиться в вербовый. Ср.:

 
Я на тонку бумажку – на гербовый на листок
 

(Соб. 5, № 525);

 
Я на камушку срисую, на бумажку распишу,
Я на той ли на бумажке – на вербовом на листу
 

(Соб. 5, № 518).

О связи древесного листа и слова см.: [Потебня 1914: 144].

Функциональное удвоение смысла слова лист приводит к усложнению семантической структуры определения к нему – бумажный:

 
Не белая берёза к земле клонится,
Не бумажные листочки расстилаются,
Сын ко матери приклоняется
 

(Кир. 1, № 11);

 
Речушка разольется,
Кореньицы вымоет,
Вершинушку высушит,
Подмочет бумажный лист…
 

(Поэзия крестьянских праздников, № 559);

 
На ветвях листья бумажны.
 

(Сибирь, № 144);

 
Загуляла я к вам, красна девица,
Во цветочках во лазоревых,
Во листочках во гумажны…
 

(Сибирь, № 295);

 
На тебе ли берёзыньке
Всё листья бумаженныя…
 

(Кир. II, 1, № 1572);

 
Те леса прекрасные казалися мне,
Бумажные листики стлались по земле,
Шелковая травушка сплетала мой след
 

(Кир. II, 2, № 2129).

Прилагательное получает приставку качественности раз-:

 
Уж и рада бы добровушка не шумела,
Шумят-то, гремят разбумажные мои листочки
 

(Кир. 1, № 328).

Эпитет бумажный относится не только к существительному лист, но и к словам, обозначающим другие части дерева (ветви, кисти):

 
Со кореню берёза сволевата,
К вершонушки кудревата,
Бумажными кисточками щеголевата
 

(Кир. II, 2, № 2377).

Даже на ёлке ветви бумажные:

 
Ты ёлушка, моя ёлушка,
Ёлка зеленая!
Да все ль у тебя ветъицы,
Да все ль у тебя бумажная?
 

(Кир. 1, № 193)

Бумажным может быть тело человека:

 
У ней тело бумажное, кость лебединая
 

(Шейн, № 1749; 1750, 1751).

Толкование эпитета бумажный как «белый» или «слабый» нам кажется несколько поспешным. Обратим внимание на определения, занимающие эквивалентные, симметричные позиции, ибо смысл фольклорного слова по-настоящему проявляется только в связи с другими словами. Сопоставление бумажного с лебединым в одном из предшествующих примеров, а лебединый в народной лирике всегда знак высокой оценки, заставляет думать, что первый эпитет тоже выступает в качестве знака оценки. Устойчиво сопоставление бумажный с определением хрустальный, тоже эпитетом оценочным:

 
Сучки-веточки на старом дубу хрустальный,
А листоченьки на сыром дубу бумажные
 

(Соб. 1, № 492);

 
Веточки у дуба – чистые хрустальные:
Листочки у дуба – белые бумажные
 

(Соб. 1, № 493).

Особенно заметна оценочность эпитета в примерах:

 
Наперёд у них бежит стар устиман-зверь.
На нём шерсточка, на устимане, бумажная,
А щетинушки на устимане все булатные
 

(Соб. 1, № 480);

 
У индричка копыточки булатные,
Шерсточка на индричке бумажная
 

(Соб. 1, № 481).

Ср. с эпической песней, записанной в Карелии:

 
Почуял Скимян-зверь,
На нём шерсточка булатная
 

(Карелия, с. 86);

 
Зашатался я, загулялся, добрый молодец,
На своём ли я на добром коне богатырскием,
Я на войлочке на бумажныем
 

(Кир. 1, № 159).

В других вариантах песни обычно качественное прилагательное:

 
На мягким на войлочке на бухарским
 

(Кир. 1, № 160).

В северной свадебной причети мы можем встретить гумажную стежечку:

 
Ты ступай, ступай, батюшко,
Во пшеничное зернятко!
Если хрушко покажется —
Во гумажную стежечку
 

(Барсов, № 166, с. 343).

Морфемные изменения в прилагательном бумажный тоже усиливают неопределённость семантики, особенно если новая форма попадает в непривычное словесное окружение:

 
Да вы, камочки мелкотравчастые,
Мелкотравчасты – бумажнисты
 

(Новгород, № 180).

Расширение семантики слова – это и причина, и следствие более широкого, чем в нефольклорных сферах речи, функционирования этого слова. Например, исследователи давно уже заметили необычность фольклорных цветовых определений, которую можно объяснить предельной широтой функционирования. Ограничимся несколькими примерами употребления прилагательного белый.

 
Не шути, белый детинка, – мне теперь не время
 

(Соб. 4, № 376);

 
Погубила я ножем парня белого,
Парня белого, своего брата родного
 

(Соб. 6, № 417);

 
Провожу дружка до белого двора
 

(Соб. 5, № 446);

 
Станови добра коня
Середи бела двора
 

(Соб. 4, № 579);

 
Чесал кудри, чесал кудри
Белым рыбным гребешком
 

(Прибалтика, № 263);

 
Пашенька не пахана, бела рожь не сеяна
 

(Кир. II, 1, № 1514);

 
Ковры белые разостланы
 

(Пенза, № 53);

 
Что ходил-то, гулял, добрый молодец, да вдоль по лужку,
Что по крутому по белому бережку
 

(Соб. 6, № 204);

 
Ты пчела ли моя белая
По чисту полю полётывала
 

(Лир. рус. св., № 11);

 
Моего любезного да перед окошком,
Да перед окошком озеро белое
 

(Соб. 7, № 244);

 
Горошек мой беленький,
Сеяли тебя хорошо
 

(Курск, № 50);

 
Белый перстень на руке, ладо-люли, на руке
 

(Курск, № 22).

Белыми могут быть даже румяна:

 
Сведу козла на базар,
Променяю на товар —
На белые румяна
 

(Пермь, № 196).

Обобщающий характер эпитета белый хорошо виден на следующем примере:

 
Тогда-то я с милым загуляю,
Как бела рыба по Дунаю,
Как белая птица по цветочку,
Как красная девка в теремочку
 

(Воронеж, № 7).

Видовые обозначения птиц обычно сочетаются с более или менее индивидуализированными определениями типа сизый, чёрный, серая, рябая и т. п. Когда же использовано редкое в песенных контекстах родовое обозначение птица, эпитетом к нему даётся прилагательное белая.

Сравнительная форма белей может быть синонимичной с формой лучше:

 
Но Аннушка лучше всех,
Она убрана лучше всех:
Шушуночек на ней всех бялей
 

(Воронеж, № 61).

Функциональная и семантическая широта эпитета белый – явление типологическое, по крайней мере для славянского фольклора.

Широта семантического диапазона прилагательного белый может восходить к доистории языка – словари и исследования по исторической лексикологии дают основание так полагать. Русские диалекты сохранили те значения или оттенки значений прилагательного белый, которые не вошли в семантику литературного эквивалента этого слова. Слово белый сохранило, вероятно, и отголоски мифологических представлений наших предков. Возможно, что дополнительные семы прилагательное получает в фольклорном тексте в результате постоянного сопряжения с другими словами, например со словом горюч.

Ярким примером семантической и функциональной широты народно-песенного слова может служить существительное (и производное от него прилагательное или наречие) виноград, которое в истории русского языка сначала означало любое плодовое растение, плодовый сад, позднее же оно стало означать «виноградная культура». В фольклорных же текстах виноград, равно как и производное от него прилагательное, имеют широкую семантику, что делает обычным сочетания типа поле-виноградничек, малина виноградная, рубашка виноградная, желты пески виноградные и т. п.

 
Ты играй, играй, молодец,
Вдоль по улице шаром и мячом,
В чистом поле-виноградничке
 

(Сибирь, № 37);

 
Да поломало в саду вишенку,
Да в саду вишенку с малиною,
В саду вишенку с малиною,
Да со малиной виноградною
 

(Лир. рус. св., № 19);

 
Вы молодчики молоденьки,
Полушубочки коротеньки,
А рубашки виноградные
 

(Новгород, № 79).

Полагаем, что частое в русской лирике сочетание сад-виноград едва ли правомерно воспринимать как «сад, в котором растёт виноград», хотя некоторые примеры заставляют так думать. Например:

 
Повёл её в зеленый сад гулять;
Заблудилась Катеринушка в виноград
 

(Курск, № 42).

Следующий пример внешне походит на предыдущий:

 
Уж ты, сад мой, садочек,
Сад зелёный мой, виноградный,
Не по порам, садик, виноградный
 

(Соб. 3, № 95).

Однако последняя строка красноречиво свидетельствует, что это прилагательное не относительное, а качественное – не по времени стал виноградным сад. Следующий пример с отождествлением разных реалий, на наш взгляд, подтверждает качественность не только прилагательного виноградный, но и существительного виноград:

 
Грушица, грушица, зелёный виноград…
Под грушицей светлица стоит
 

(Соб. 4, № 25).

Один из поэтических контекстов даёт основание полагать, что в слове виноград содержится сема «всё, что украшает». Ср.:

 
Во саду много вишенья, винограду-украшенья
 

(Новгород, № 166).

Наличие дополнительных сем в слове ощущается в случаях симметричного сопоставления:

 
Бережка были хрустальные,
Деревца-то виноградные
 

(Лир. рус. св., № 10);

 
Бережки были хрустальны,
Стоят древы виноградные
 

(РФЛ, № 384);

 
Берега были хрустальные,
Желты пески виноградные
 

(Шейн, № 1916).

Слово виноград настолько расширило свою семантику, что может служить даже знаком характера действия, превращаясь в своеобразное наречие:

 
Девка белёшенька, румяшёнька,
Что по блюду катается,
Виноградом рассыпается
 

(РФЛ, № 234).

«…Тексты (обрядовых песен. – А.Х.) носят намёки на обычаи и обряды дохристианской эры и напоминают нам о том древнем времени, когда русские славяне жили на иной далёкой родине, среди виноградников, на берегу синего моря», – размышлял Н.М. Лопатин [Лопатин 1889: 1]. Едва ли это так. Фольклор охотно использует слова с неопределённым понятийным содержанием, ибо определённость реалии мешает семантическому расширению слова.

Предельное расширение семантики и функционирование двух и более слов в качестве представителя одной и той же целой смысловой парадигмы приводят к взаимозаменяемости слов. Особенно заметно это на примере колоративных («цветовых») прилагательных. Например, лазоревый взаимозаменяем с эпитетами белый, алый:

 
Ах, свет мои, лазоревы, алы цветочки,
Чего рано расцветали в зелёном садочке
 

(Кир. II, 2, № 1939);

Щёчки – аленъки-лазоревый цветок (Соб. 4, № 35);

 
Уж ты, аленький, лазоревый цветок,
Ты далеко во чистом поле цветёшь!
 

(Соб. 4, № 368. То же: Соб. 5, № 166; Кир. II, 2, № 2383).

 
Нет ни травоньки в горах, ни муравыньки,
Ни муравыньки, алых цветочков лазоревых
 

(Лопатин, с. 57);

 
Я пойду на рынок, выйду на базар.
Продам те лазоревы-алые цветы
 

(Соб. 5, № 158);

 
Примечайте-ка, милы подружки,
Тот цветок лазоревый, аленький,
И принесите-ка тот алый цветочек
 

(Новгород, № 474).

Интересно, что в этом контексте пара отождествленных определений лазоревый, алый равна единичному определению алый. Это еще одно свидетельство тому, что использование прилагательного лазоревый не преследует цели уточнить или конкретизировать признак реалии. Цель его – усиление эмоционального воздействия. «…В народных песнях «алый» и «лазоревый», как правило, не несут цветового признака, а являются своеобразной заменой не характерных для народной песни оценочных определений» [Ерёмина 1978: 76].

Есть и другие случаи отождествления цветов:

 
Сонимала с себя палевый алый платок
 

(Соб. 2, № 206).

Универсальной заменой «цветового» прилагательного может служить прилагательное разноцветный. Таковой может быть даже девица:

 
Подбежала к нему девица-душа.
Она белая, намазанная, разноцветная
 

(РФЛ, № 234).

Только для русского народно-песенного фольклора характерно особое семантическое соотношение эпитетов алый и голубой:

 
Которого цвету надобно тебе,
Голубого или аленького?
Голубой-то цвет алее завсегда
 

(Соб. 5, № 47);

 
У меня ли, у младыя,
Есть три ленты голубыя:
Перва лента алая
 

(Соб. 5, № 243).

Аналогично соотношение глаголов алеться и голубеться:

 
В чистом поле цветёт аленький цветок.
Он алеется, голубеется
 

(Соб. 4, № 79).

Алый выступает здесь как общая оценка, а лазореветь как синоним «красиво цвести»:

 
Аленькая-аленькая веточка,
Что ты не цветёшь, не лазоревеешь…
 

(Песни, собранные писателями, № 31).

Взаимозаменяемость прилагательных хорошо наблюдать на примере эпитетов к опорному народно-песенному существительному камень. В устойчивых песенных блоках камень может быть белым (Кир. II, 2, № 1798), синим (Шейн, № 739), горючим (Кир. II, 2, № 1987).

Поскольку в фольклоре семантика слова шире своего разговорно-бытового «номинала», легко объяснить, почему так широко распространены в народном творчестве ассоциативные сочетания типа гуси-лебеди, хлеб-соль, злато-серебро и др., в которых семантический объём пары больше суммы значений каждого компонента (гуси-лебеди не только гуси и лебеди).

Наблюдения и анализ «алогичных» конструкций дают основание полагать, что в устно-поэтическом слове компоненты организованы по принципу антиномий.