Текст книги "Введение в лингвофольклористику. Учебное пособие"

Прямое и символическое (метафорическое) значение

Эта антиномия давно уже привлекла внимание учёных. Невозможно представить себе русскую народную лирическую песню без символов, в которых косвенно воплотились эстетические идеалы народа. «Под символикой понимается система изображения персонажей, их внутреннего состояния и взаимоотношений при помощи традиционных и устойчивых иносказаний, представляющих собой различные виды замены одного предмета, действия или состояния другими предметами, действиями или состояниями» [Астафьева-Скалбергс 1971: 3]. Значительное количество образов-символов определило наличие широкой группы слов, в которых символическая компонента является доминирующей. Правда, канонический список таких характерных для русского фольклора слов-символов сравнительно невелик, однако наблюдения свидетельствуют, что круг слов с символической компонентой гораздо шире этого традиционного списка.

Как показывают материалы Я. Автамонова, все слова, называющие растения, в русском фольклоре символичны, однако нет строгой определённости между реалиями флоры и её символическим значением. Например, очень многое подразумевается под словом калина. Черемуха, груша, яблоня символизируют и «жену», и «мать», и даже «отца». Диффузность символики определяет использование даже редких растений, не известных русскому носителю фольклора. Столь широкий разброс значений Я. Автамонов объясняет тем, что «от народного творчества нельзя требовать безусловно строгой последовательности: на него влияет и место, и время, и индивидуальность того или другого лица, передающего песню» [Автамонов 1902: 247]. Появившиеся на заре устного словесного искусства под влиянием окружающего мира («Смотрим на неисчерпаемо богатые формы скал. Замечаем, где и как рождались образцы изображений символов. Природа безвыходно диктовала эпос и все его богатые атрибуты» [Рерих 1974: 77]), символы эволюционируют, утрачивают свою смысловую определённость и сохраняются в поэтических формулах, жанрово дифференцируя свои функции и значение.

Известная диффузность символических значений, приводящая к их неопределённости и, как следствие, к забвению смысла, а с другой стороны, обязательность символики в идейно-художественной структуре лирической песни – всё это обусловливает необходимость поддержания символического значения. Если существительное не имело такового или утратило его, оно получает или восстанавливает его с помощью метафоризации. Появляется метафорическая (символическая) «метка», действительная только для данного контекста. Для неё не обязательно какое-то внутреннее основание для сравнения, она предельно условна и может обозначать в одном контексте разные реалии. Например, забытая традиционная символическая компонента слов море, берег и рыба компенсируется метафорической компонентой, которая свойственна слову только в данной песне:

 
Море, море – у Филата двор.
Море, море – у Пафнутьевича;
Круты берега – Маремьянушка,
Круты берега – Филатьевна;
Белая рыбица – Маремьянушка,
Белая рыбица – Филатьевна
 

(Кир. 1, № 976).

«На рябинушке три кисти хараши» – начинается песня. Существительное кисти уже заранее получает метафорическое значение лица:

 
Вот и первая кисть хараша —
Митреюшка Хьвёдаравич душа;
Втарая-та кисть хараша – Аляксандра Макаравич душа;
А третья кисть хараша – Микалай Якавлявич душа.
 

(Затем повторяется начало песни и величаются девушки).

Примечание М.Г. Халанского (Хал., № 870).

Символическое и метафорическое в фольклоре разграничить трудно [Лосев 1971: 3], потому что одна и та же единица, например лебедь белая, в зависимости от контекста может быть и символом, и просто поэтическим синонимом слова невеста. Эта трудность очевидна хотя бы на примере из украинской народной лирической песни: Ти зацвiтеш бiлим цветом, а я калиною (Укр. пiснi 1964: 447). Калина – символ или метафора красного цвета, противопоставленного белому?

Поскольку символ общеизвестен, а метафора окказиональна, критерием разграничения может служить частотность употребления: у символов она выше, чем у метафор. Однако настоятельной необходимости в строгом разграничении их нет. Важно их обязательное наличие.

Возникает вопрос, является ли символическая (метафорическая) компонента постоянной величиной семантической структуры фольклорного слова или она привносится данным контекстом. За пределами фольклора ответ был бы однозначным: символическое значение не является органической частью семантики слова, поскольку оно «подразумевается, для его раскрытия требуется не анализ собственно языковых факторов, а простое знание значения символа или своеобразная «разгадка» на основе контекста». Природа же народного лирического произведения такова, что в ней всё подчинено описанию эмоционального мира человека. И в этом смысле использование любого явления из мира природы изначально носит двойственный характер. «Человеческий аспект» любой растительной или животной реалии появляется не в данном тексте, а задан потенциально, включен в фольклорное слово в качестве тенденции с условием обязательной реализации. Поэтому можно считать символическое или метафорическое постоянной, языковой, а не речевой, текстовой компонентой семантической структуры слова.

Текстовое и коннотативное (затекстовое)

Народное творчество предельно лаконично. То, чего не может сделать былина в своем повествовании (перенестись в прошлое героя, охарактеризовать его одновременно в различных ситуациях, развить несколько сюжетных линий и пр.), можно домыслить на основе максимально сжатого высказывания в его народно-этимологическом имени. Лапидарность народного творчества обычно объясняют его устной природой, ограниченными возможностями памяти человека и многоканальностью прохождения эстетической информации. Действительно, в фольклорных произведениях «пропускная» способность неречевых каналов высока. С этим связано требование комплексного изучения фольклорных произведений. Однако нельзя забывать об особой природе народно-поэтического слова: устная природа обусловила его аккумулирующие свойства.

За каждым тщательно отобранным в многовековом использовании фольклорным словом стоит обязательное коннотативное содержание. Народно-поэтическое слово, как айсберг, состоит из видимой (текстовой) и невидимой (затекстовой) частей. Второй аспект слова отмечен Б.Н. Путиловым на примере папуасского фольклора [Путилов 1976: 87]. Эта сторона устно-поэтического слова еще не изучена, но можно полагать, что фольклорная коннотация отличается от нефольклорной принципиально. За пределами народно-поэтической речи она в известной мере случайна и не системна. В фольклоре же коннотация обусловлена всей системой фольклорного мира и его языка. П.Н. Рыбников заметил: «Почти в каждой личности из народа хранится такой запас этих песнопений, что посредством их крестьяне могут отозваться на каждое событие в жизни, на каждое движение в сердце» [Рыбников 1909: XCIX].

Если справедливо, что в художественном произведении любой приём обладает «релейным эффектом» – небольшим усилием достигать весьма больших результатов, – то в фольклоре «релейный эффект» максимален. «Огромное несоответствие между кипением страсти и крохотным поводом, породившим её, – отличительная черта именно гениальных вариаций, которые являются воплощённым отрицанием всякой риторики» [Роллан 1957: 152], – эти слова следует отнести прежде всего к народному словесному искусству.

Достаточно использовать отдельные фольклорные слова в тексте литературного произведения, как возникает устойчивый колорит народно-поэтической эпики и лирики. Это возможно потому, что каждое такое слово несёт включённую в себя устойчивую ассоциацию с той или иной совокупностью фольклорных образов и ситуаций.

Конкретное и семиотическое

Исследователи заметили, что фольклорное слово не только обозначает понятие или реалию, но и реализует семиотическую оппозицию. Например, окно, ворота в русском фольклоре являются знаками границы между своим и чужим миром, существительное лес – это «лес» и «не-лес, нечто чужое». «При анализе семантики фольклорной лексики всегда необходимо учитывать этот семиотический аспект фольклора, его остаточную ритуальность. Например, лебедь, ворон – это и разные птицы, и «светлое» и «тёмное»» [Оссовецкий 1975: 77].

Думается, что надо разграничивать первичную семиотичность – рефлексы древних моделирующих систем – и семиотичность вторичную, возникшую в самом фольклоре как результат обобщения символики и тенденции к неопределённости. Видимо, не будет ошибкой сказать: семиотичность в фольклоре – это предельная обобщённость символики. Символы, сведённые в классы, создают оппозицию. Так, Я. Автамонов, сопоставив многочисленные символы, взятые из растительного мира, пришёл к выводу, что все они распадаются на хорошие и печальные, причём преобладают символы печали. Деревья и кусты – знаки печали – противопоставлены траве, знаку «светлого» [Автамонов 1902: 247].

Сопоставлением реки и моря, как показывает контекст, осуществляется семиотическая оппозиция «тихое/бурное»:

 
С реченьки утушка слётывала,
С тихой серая вспархивала;
Прилетала утушка,
Прилетала серая
На бурное, на синё море…
 

(Кир. 1, № 961).

Семиотичностью фольклора можно объяснить отмеченную еще А.А. Потебней широкую взаимозаменяемость символов: жених = конь = олень = стадо топчет зелье = руту = васильки или проч. или = сад невесты [Потебня 1883: 44]. Стремлением к семиотичности можно объяснить неопределённость имён собственных. Так, существительное Литва является знаком 1) воинской силы; 2) страны, куда отвозят дань и в результате военного столкновения освобождаются из этой зависимости; 3) места трудного богатырского подвига; 4) страны, чей правитель угрожает русскому городу; 5) косвенной характеристики силы и враждебности персонажа былины; 6) места полона и др. [Митропольская 1974: 26].

Семиотичны столь частые в народном творчестве имена числительные. Утратив чётко фиксированную за каждым числом символику, числительные стали знаками лиричности, фольклорности, пространства, ожидания и т. д.

На материале цветовых прилагательных в русской народной лирической песне видно, что цветовой эпитет соотносится не столько с тем или иным существительным, сколько с той или иной лексико-семантической группой существительных. Он является своеобразным индексом этой группы. Так, белый – универсальный знак положительного. «…В сербской народной поэзии все предметы, достойные хвалы, чести, уважения, любви, – белые…» [Веселовский 1940: 83].

Потеря лексической определённости слова также приводит к превращению его в «условный знак для обозначения чего-то, не вполне ясно представленного» [Оссовецкий 1975: 77].

«Искусство сводит разнообразие явлений к относительно немногим символическим формам» [Потебня 1905: 62] – этими словами можно охарактеризовать развитие в фольклоре вторичной семиотичности.

Номинация и оценка

Народно-поэтическое слово не только строит фольклорный мир, но и оценивает его. Это обусловливает наличие в семантической структуре фольклорного слова особой оценочной компоненты, которая довольно часто преобладает и даже нейтрализует номинативную, как в словах свет, душа, сердце и т. п. Здесь слово превращается в своеобразный артикль сверхположительной оценки.

Особенно заметно это на примере прилагательных, по сути своей являющихся определителями. Например, «цветовые» прилагательные белый, лазоревый, красный, зелёный, чёрный и др. выступают в функции оценочных слов, теряя свою цветовую определённость. Этим объясняются «алогичные» примеры типа:

 
Под белым шатром под лазоревым
Спит, почивает добрый молодец
 

(Кир. 1, № 596);

 
Во саде-та все цветики заблекнут:
Аленький мой беленький цветочек,
Желтый лазоревый василёчек
 

(Кир. 1, № 341).

«Часто сами по себе прилагательные обозначают просто качества (зелёный, алый, сизый), но эти качества в народной песне имеют экспрессивный оттенок, чаще всего положительный» [Оссовецкий 1957: 498].

Обычно оценочность выражается морфологически, при помощи префиксов и суффиксов: раскуст, раздворянчик и т. п. Если же морфологический показатель отсутствует, номинативную и оценочную компоненты разграничить трудно. Чаще всего кажется, что последняя отсутствует. Однако в тех случаях, когда употребление прилагательного в номинативном значении противоречит логике здравого смысла, мы отчётливо видим оценочный характер его. Так, О.И. Богословская, указав на семь значений слова белый, в анализе песенного примера: «Отшумела рожь белым колосом, Откричал милой громким голосом» – объяснила употребление эпитета белый «влиянием «чистой» традиции» [Богословская 1974: 149]. На самом же деле прилагательное в условиях необычного сочетания ярко проявило свою оценочную компоненту. Подобное свойственно не только «цветовым» прилагательным:

 
Я пойду ли сам крутым бережком,
Я найму ль себе новых плотничков…
 

(Песни, собранные писателями, с. 196).

Частое в фольклорных текстах прилагательное новый содержит в себе компоненту «лучший», так как новый не противопоставлен старому. Иных плотников, домов, теремов в фольклоре не бывает.

Обязательное наличие оценочной компоненты в лексическом значении слова является требованием лирического жанра с его нравственной оценкой всего сущего в фольклорном мире и обеспечено свойствами диалектной лексики, обладающей повышенным эмоциональным тонусом и аккумулирующей максимальный набор средств экспрессивного выражения.

Собственное и иерархическое (ценностное)

Собственным назовем свойство фольклорного слова как автономной сущности, иерархической (ценностной) – доминанту, возникшую в слове в результате постоянного и длительного совместного употребления его с другими словами.

В.Г. Белинский отметил эту антиномию как «бессмыслицу»: «…в третьем стихе палица названа медною, а в пятом железною» [Белинский 1954: 428]. В фольклоре предшествующий элемент в какой-то мере программирует последующий. В итоге обязательного следования рождаются иерархически ценностные отношения, закрепляющиеся в семантике слов. Наличие иерархически ценностной компоненты у прилагательных сосновый и дубовый:

 
Ва сасновах сенсах
Ва дубовах сенсах,
–
Казак дефку выкликая
 

(Хал., № 368) –

объясняет столь частый «алогизм». Второе слово выступает фольклорным, аналогом сравнительной или превосходной степени.

 
Насланы полы да там дубовыи,
Перекладинки положены кленовые
 

(Барсов, с. 27);

 
Там лежала жёрдочка,
Жёрдочка еловая,
Досточка сосновая
 

(Кир. 1, № 367);

 
На том каню сиделичка
Черкасская, нимецкая
 

(Кир. 1, № 534);

 
Уж вы кудри, вы кудри мои,
Золоты кудри, серебряные,
Через волос позолоченыя
 

(Кир. 1, № 15).

Иерархической компонентой обладают и существительные:

 
Что по сахару река текла,
По изюму разливалася
 

(Кир. 1, № 27).

Иерархические свойства слова позволяют наиболее органично и экономно достичь эстетического эффекта при помощи композиционного приёма символического накопления, заключающегося в расположении однозначных ситуаций с одинаковой эмоциональной направленностью по степени их нарастания, от ситуации обобщённого характера – к конкретной.

Помимо эстетической функции – быть средством аккумуляции эмоционального напряжения, – иерархические свойства фольклорного слова выполняют и мнемоническую функцию: быть «вехой» запоминания.

«…Различать структурно-семантические категории в искусстве – отнюдь не значит понимать их как какие-то взаимно изолированные метафизические субстанции. Наоборот, все эти различения проводятся нами только для того, чтобы исследовать их конкретное смешение в реально-исторических произведениях, а смешение это фактически доходит иногда до полного совпадения» [Лосев 1971: 7] – эти слова характеризуют соотношение компонентов в фольклорном слове.

Многокомпонентность и внутренняя антиномичность значения ведут к смысловой неопределённости слова, повышающей его информативность.

Диффузность свойственна и литературной, и диалектной лексике. Там это «болезнь роста» языка. В словесном же искусстве неопределённость – принципиальное свойство поэтического слова и является фактором эстетического порядка:

 
Только чернь чернеется,
Только бель белеется,
Только синь синеется,
Только крась краснеется
 

(Лир. рус. св., № 344).

Она объясняет феномен тотальной синонимичности в устном народном творчестве, когда почти любое слово одной части речи практически может быть синонимом любого другого.

На особых свойствах народно-поэтического слова основываются фольклорные приёмы. Например, приём «символической трансформации»:

 
По пути она (смерть. – А.Х.) летела чёрным вороном,
Ко крылечку прилетела малой пташечкой,
Во окошко влетела сизым голубком
 

(Барсов, с. 167).

Этот приём использует широкие возможности семантики фольклорного слова, и на нём можно увидеть все выделенные нами антиномии: совмещённость видовой и родовой номинации, символику, оценочность, иерархичность.

Совмещение видовой и родовой номинации позволяет органически слить конкретность изображения и его предельную обобщённость. Наличие оценочной компоненты удовлетворяет постоянной тенденции фольклора к идеализации изображаемого мира. Неопределённость семантики создаёт стереоскопичность изображения, обусловливает повышенную синонимичность, тенденцию к парности (бинаризму) и, как следствие, появление своеобразного параллелизма внутри слова.

Возникает вопрос, не приписываем ли мы слову свойства, которыми оно вне данного текста не обладает, не смешиваем ли мы лексическое с синтаксическим и фразеологическим.

Действительно, семантическая структура слова зависит от того, в составе какого сочетания оно употреблено. «В контексте всего произведения слова и выражения, находясь в тесном взаимодействии, приобретают разнообразные дополнительные смысловые оттенки…» [Виноградов 1959: 234]. Однако не следует преувеличивать роль сочетаемости в определении семантической структуры слова. Хотя объединение слов в тексте подчинено существующим в языке синтаксическим правилам, сочетаемость каждого слова и модели обусловлена его собственной индивидуальной семантикой.

В фольклорном тексте слово обладает отчётливо выраженным «блоковым» характером. В нём заранее уже заданы все свойства, которые будут реализованы в тексте. Контекст определяет выбор слова, но выбор этот сравнительно ограничен, и выбранное слово уже имеет те коммуникации, которые органически подключаются в общую систему связей фольклорного произведения. Родовая обобщённость, символика, метафоризм, оценка и иерархичность её – всё это существует в слове как непременно реализующаяся тенденция. И хотя своеобразный оттенок слова в фольклоре может восприниматься не как принадлежность самого слова, а вытекает из всей ситуации, в которой оно произносится, из художественного облика исполняемого произведения, в пользу языковой, а не текстовой природы семантической сложности слова говорит тот очевидный факт, что фольклорное слово, будучи перенесённым в инородный текст, не только сохраняет свои свойства, но и преобразует смысловую и художественную ткань новой для себя фразы.

Семантическое своеобразие колоративов

Мы не раз останавливались на своеобразии семантики слов, называющих цвет в народной лирике (колоративов), столь же своеобразна семантика колоративов в былинных текстах. С этим мы столкнулись, лексикографически описывая лексику онежских былин в записи А.Ф. Гильфердинга.

Некоторые цвета в эпическом фольклорном мире предстают как зримое предшествование чуда (дива):

 
А там-то есть три чудушка три чудныих,
Там-то есть три дивушка три дивныих:
Как первое там чудо былым-бело,
А другое-то чудо красным-красно,
А третьеё-то чудо черным-черно
 

(Гильф. 1, № 49, 27).

Для феномена чуда цвет предстаёт чем-то самодостаточным. Цвет – само по себе чудо, тем более речь идет о цвете предельной интенсивности.

Масть лошади у русских – сущностная характеристика животного, отсюда частотность видовых обозначений его с помощью специальных существительных: бурый > бурко (бурка), вороной > воронко (воронок), гнедой > гнедко, сивый > сивко. Эти существительные, сохраняя сему цветовой определённости, приобретают потенциальную сему 'сверхъестественность', актуализируемую в сочетании существительного с эпитетом (например, частое вещий каурка). При этом цветовые семы «микшируются», в результате чего «цветовое» слово перестаёт обозначать конкретную масть. Актуализация в каждом имени масти семы 'сверхъестественное' делает синонимичными слова, которые за пределами фольклора таковыми не являются. Концентрация нескольких обозначений масти для одной лошади – форма представления существа с необычайными свойствами. В. Даль подмечает: «Сивка бурка, вещий каурка, в сказках, конь и сивый, и бурый, и каурый» [Даль: 1: 144]. Смешение цветов – знак сказочности животного.

В «Онежских былинах» каурка используется только с существительным бурка в постпозиции как своеобразный эпитет к предшествующему слову, которое может употребляться и без этого эпитета:

 
Берёт узду себе в руки тесмяную,
Одивал на мала бурушка-ковурушка;
По колен было у бурушка в землю зарощено.
Он поил бурка питьем медвяныим.
И кормил ёго пшеною белояровой,
И седлал бурка на седёлышко черкальское
 

(Гильф. 2, № 152, 53).

Гнедой – 'красновато-рыжий с чёрным хвостом и гривой (о масти лошади)' [МАС: 1: 320]. В былинных собраниях, например, в сибирских былинах в записи С.И. Гуляева этот эпитет сопровождает существительные конь или лошадь:

 
Увидал-то Илья Муромец
На гнедом коне млада юношу
 

(Гуляев, № 8, 11).

Однако во всех одиннадцати случаях словоупотребления гнедой в «Онежских былинах» это прилагательное определяет только существительное тур (туриха):

 
Обвернула-то Добрынюшку гнедым туром
 

(Гильф. 2, № 163, 82).

Во-первых, налицо пример территориальной дифференциации народно-поэтической речи на уровне словосочетания. Во-вторых, прилагательное гнедой в неявной форме актуализировало такую сему, которая и обеспечила выбор определяемого слова тур, обозначающего животное в особой эпической функции – некий вестник чуда, дива, явления богородицы (в последнем случае влияние духовных стихов на былину).

Необычное, но устойчивое эпитетосочетание – симптом неявной актуализации новой для колоративного слова семы. Примером могут служить прилагательные червленый, черленый, черливый – номинанты красного цвета: 'багряный и багровый, цвета червца, ярко-малиновый' [Даль: 4: 591]. В «Онежских былинах» у этих прилагательных всего одно определяемое слово – вяз 'дубина':

 
Кто истерпит мой черленый вяз
 

(Гильф. 1, № 44, 49).

В «Беломорских былинах, записанных А. Марковым», чер-леный во всех восьми словоупотреблениях – эпитет к существительному корабль. В 28 случаях корабль определяется как черненый. Трудно представить, что главное достоинство боевого оружия – богатырской дубины – цвет, даже самый престижный – красный. Налицо исследовательская задача – выявить неявную сему в содержательной структуре цветового прилагательного.

На примере существительного чернавка можно наблюдать диффузию в семантической структуре корня, когда контекст даёт основание одновременно видеть и цветовое, и переносное значения: (1) темная лицом, «чиганочка», по Далю, смуглянка [Даль: 4: 595]; (2) «поварная девушка», выполняющая чёрную работу, чернорабочая; (3) по сюжету «чёрный человек» – предательница, доносчица, разрушительница семьи.

Интересен пример семантического расширения прилагательного белый и преобладания оценочного компонента:

 
Целовала тут его в белы уста
 

(Гильф. 1, № 23, 170).

Аналогичные примеры встречались и в народной лирике.

Континуальность цветовой волны, а также изменение окраски в связи с атмосферными факторами и законами психологического восприятия цветов способствуют существованию в языке слов, обозначающих некий цветовой диапазон, например, бусеть 'Синеть, сереть, темнеть, чернеть' [Даль: 1: 145]; 'становиться серым, голубым, темнеть' [Фасмер: 1: 252].

Семантическое своеобразие народно-поэтического слова сказывается на морфемике слова в фольклорных текстах и на характере устойчивых конструкций, образующих так называемую поэтическую фразеологию.