Текст книги "Анархисты"

VIII

Сразу после войны, которую он провел в эвакуации в Киргизии, где, несмотря на разменянный восьмой десяток, разведывал в предгорьях потребное для солдатских пайков олово (консервы), Чаусов вернулся пожить на Лабынкыре. Там, на опустевшем за время войны Оймяконе, он знакомится с неким Фридом, местным юродивым, сумасшедшим ссыльным троцкистом, который после гулаговской каторги так и не рискнул возвратиться на Большую землю. Фрид рыбачил, менял у геологов рыбу на крупы и спирт, каковой ему не раз случалось предлагать малопьющему Чаусову; троцкист и рассказал ему однажды, что на дне озера есть ход в другое озеро, а «черт в полнолуния является в определенное место за приношением». Чаусов снарядил охоту на дичь, и в канун следующего полнолуния связка из семи битых фазанов была притянута тросом к комлю сосны на берегу озера в указанном блаженным месте.

После размещения приманки Чаусов поужинал и зашел в сторожку за Фридом, где обнаружил юродивого с размозженной головой. Он лежал у порога с ополовиненным черепом; троцкист будто спасался от кого-то, спеша укрыться в жилище: внутри все оставалось нетронутым. Чаусов тихо вышел и отправился на берег за «чертом». Половину ночи он провел в засаде пред вставшим огромно над водным горизонтом ликом луны. Зеркало озера было недвижно и полно отраженного света; лишь на середине у острова в какой-то момент померещилось движение. Перед рассветом Чаусов задремал, а очнувшись, не стал заходить в поселок, подался на Якутск. Осенью того же года его арестовали в Красноярске, но за отсутствием улик закрыли следствие. После этого случая Чаусов более не искал «черта» и вернулся на родину доживать последние три года своей долгой жизни.

Жил почти одиноко в мрачной своей усадьбе, в верхней огромной зале которой шуршала в печных трубах сажа и ухала сова, усевшись у слухового оконца. Высокий широкоплечий старик в поношенном пиджаке, с трясущейся челюстью, кустистыми бровями и серебряной щетиной ходил по лесам с ружьем; собаки на околицах его узнавали. Его хватились в лесхозе не сразу и обнаружили тело не тронутым зверьем у кормушки: осенью Чаусов разносил по лесу лакомство для косуль и лосей, в руке его была зажата горсть соли, в рюкзаке лежало полпуда. Он умер, будучи еще крепким, выносливым, способным выкосить луг и по неделям охотиться, ночуя в стожках или по деревням, везде находя приют. А из его дома, казалось, только вчера ушли немцы, которые устроили в нем штаб мотострелкового батальона: на бюстах Чаусовых были выцарапаны свастики и кресты, кругом царил разгром, под каблуками хрустело битое стекло. Недаром Григорию Николаевичу, после возвращения с Оймякона совсем потерявшему вкус и внимательность к жизни, было все равно, где ночевать…

Турчин установил в примерном месте гибели Чаусова выбитую в куске базальта солевую кормушку с выгравированными датами рождения, смерти, именем ученого и силуэтом мамонта. Чаусов был убежден, что реликтовый «черт» есть не что иное, как приспособившийся к водному обитанию мамонт, древний родственник морских сирен. В результате исхода ледникового периода мамонт и шерстистый носорог лишились кормов и вроде бы вымерли. Но отчего до сих пор еще бродят стада овцебыков? Отчего китайские хроники утверждают, что Московия – место жизни «шерстистых слонов»?

В присутствии Турчина Соломин при случае подтрунивал над Чаусовым, называл его «ловцом мамонтов»; Турчин холодно парировал:

– Попридержите язык, варвар. Аристотель тоже не питал особенных прозрений касательно законов Ньютона. Малому всегда смешно смотреть на большее, ибо смех призван принизить и уменьшить – из инстинкта самосохранения смеющегося. Если бы обезьяна понимала смысл человеческого существа, она погибла бы от хохота, глядя на человека. Ваше счастье, что вам многого не понять.

IX

«Исследование эволюции озерных линз» стало вторым классическим трудом Чаусова. Еще раньше возник интерес к политическим наукам: спустившись с альпийских лугов, он познакомился в Швейцарии с Кропоткиным. Вскоре по сумме споров с князем, как раз писавшим тогда «Нравственные начала анархизма», Чаусов формулирует тезисы индивидуализма и свободы, понимая последние как источник взаимопомощи и солидарности всего общества. Принципы естественнонаучного устройства мира отныне стали служить Чаусову для разработки модели справедливой Вселенной. Он уподоблял эти устремления вдохновению раннего Возрождения, когда Джотто и вслед за ним Леонардо творили образцы для нового искусства, исходя из совершенства созданий природы. Чаусов разносил в пух и прах Платона, но заимствовал у него понимание политики как искусства. Он представлял анархическое общество как собор общин, производственных артелей. Модель напоминала улей, где каждый член популяции в процессе жизни проходил все пчелиные функции – от рабочей пчелы до пчелы-разведчицы. Кропоткин поддержал молодого ученого в его начинаниях, но советовал не отрицать роль культуры в развитии общества. Чаусов имел свои соображения на этот счет: культуру он не отринул, но и пчелы его не стали писать стихов и картин. В своих работах он дивился тому, что сорок миллионов лет назад эволюция пошла по пути приматов, а не продолжила совершенствовать зачаток анархического общества, имевшегося уже среди социальных насекомых: муравьев, термитов, пчел. «Все они подчиняются единой цели и при том совершенно добровольно: не обнаружено ни одной принудительной функции, которая бы управляла развитием общества насекомых», – писал он. Чаусов ставил уникальные эксперименты, в которых обнаруживал способность красных муравьев к арифметическому счету. Из деревянных спиц он выстраивал хитроумные лабиринты-деревья, по которым запускал муравьев-разведчиков в поисках кормушек – щепок, обмазанных патокой, а затем измерял среднее время, необходимое для передачи вернувшимся разведчиком сведений о местонахождении корма своим сородичам (число разветвлений пути измеряло количество сообщаемого посредством муравьиных усиков смысла). И оказалось, что муравьи способны передавать информацию, сокращая ее без потерь для сути с помощью арифметических операций: вместо «направо, направо, направо, направо, налево, налево, налево, направо» – они говорят: «четыре направо, три налево, направо».

Рассуждая о практическом применении своей теории, Чаусов приводил в пример Витте, который, прежде чем стать министром путей сообщения, освоил едва ли не все специальности – от носильщика и кондуктора до начальника станции и начальника движения Одесской железной дороги, в должности какового особо отличился перед царем во время переброски войск к театру действий Русско-турецкой войны. Чаусов считал, что идеальное анархическое общество – это как раз и есть соборное сочетание индивидуальностей, эффективных управленцев, подобных Сергею Витте, знаменитому в русской истории реформатору. Отвечая на вопрос, как же он обойдется без управляющей функции государства, Чаусов приводил пример сообщества мореходных компаний, которые на основе взаимных договоров организуют движение пароходов с гигантским количеством грузов по всему мировому океану.

Чаусов отрицал государство у пчел: матка относилась им только к плодотворительной функции, а способность роя к организации в единое рабочее сознание казалась так же необъяснимой с точки зрения эволюции, как и возникновение сознания человеческого. Инстинкт – правительство насекомых. Точно так же, без участия власти, считал он, можно организовать мироздание. Турчин вслед за Чаусовым, который в степные экспедиции брал с собой пару походных колод с пчелами, возился с роем и штудировал монографию Карла фон Фриша, первооткрывателя языка прямокрылых.

Соломин, для которого анархизм связывался с оргиастической пьяной матросней, батькой Махно, в лучшем случае с народовольцами, однажды поднял черный флаг с меловым Роджером над пасекой из десятка ульев, над которыми регулярно дымил Турчин, вынимая поочередно каждую рамку и просматривая ее на свет или вставляя вместо задней стенки улья лист плексигласа для наблюдений за поведением своих подопечных. Турчин в драку не полез, а снял флаг, выстирал, высушил и снова поднял, но уже с выведенной белилами буквой А в кружочке.

Потом провел с Соломиным воспитательную работу. В слушатели призвал еще и Дубровина, чтобы рассказать о Чаусове, о его трактате «Анархия в природе».

– Чаусов не одобрял терроризм и насилие, – заключил Турчин. – Его анархизм был скорее мечтой о Царстве Божием на земле. Как в период гибели богов поэзии полагалось бы стать новой религией, так Чаусов представлял свои размышления в качестве нового искусства, предназначенного в кризисные времена оплодотворить философию, теологию, но прежде всего – политологию. Будущую жизнь он основывал на взаимопомощи, на высокой нравственности и понимании высшего предназначения всякого человека. Чаусов полагал, что пороки воспитываются в человеке властью и государством. Власть вызывает отпор зла, а не искореняет его. Невозможно вылечить организм, насильно излечивая только одну его часть. Весь организм общества может вылечиться только сам. Подлинная природа человека – добрая, жертвенная и чистая.

– Бросьте, в наши дни у анархии нет шансов стать матерью мира, – воскликнул Соломин. – Вы уподобляете человечество растерянному человеку, который стоит на краю пропасти и рассматривает райские кущи, произрастающие на другой стороне. И вместо того чтобы попросить отойти подальше от края, вы уговариваете его хорошенько разбежаться, прыгнуть и наконец достичь блаженства. И он, бедненький, зачарованный идеалом, стоит и не знает, куда податься. А если оттолкнется от края, то скоро исчезнет в пасти бездны.

X

Чаусов мечтал в толще осадочных пород найти канувшую анархическую цивилизацию, принявшую вид… хотя бы колонии насекомых. Вот для чего, а не ради костей динозавров, он штудировал юрские пласты в Монголии, ища то, чего никто никогда не искал, – города анархических колоний, улей – конгломерат окаменевших шестиугольных сот размером с футбольное поле…

В предвоенные годы Чаусов все больше времени проводил в усадьбе, а с осени сорок пятого поселился там совсем. Он вовремя почуял приближение подлого времени и решил сбавить обороты, лечь в дрейф. Он давно собирался заняться обработкой скопленных в экспедициях материалов. Политическое алиби у него, как сподвижника Кропоткина, сияло кристальной прозрачностью, но черт его знает, вдруг кто из страдальцев под пытками исказит и приплетет его к делу, упомянув в списке повлиявшей на мировоззрение литературы. Поэтому он отказался ехать в Иркутск на открытие памятника Бакунину, сославшись на пошатнувшееся здоровье.

На покое Чаусов через год заскучал и стал преподавать в Весьегожской средней школе географию и литературу. Так начался предпоследний этап творческой жизнедеятельности знаменитого анархиста – педагогический. Развивая теорию Дарвина, он заложил основы эволюционной педагогики, представив науку об обучении как основу развития общественного строя. Чаусов считал, что анархические идеи не должны быть восприняты неразвитым сознанием, ибо в противном случае они могут только навредить общему делу. Будучи превратно поняты, они легко обретают разрушительную силу, вот почему анархисты особенно должны заботиться о скорейшем и полноценном взрослении сознания индивида. Чаусов одним из первых обосновал научную самостоятельность педагогики. Как теоретик обучения, он развивал идеи Ушинского и выступал за обновление народной школы, за развитие самостоятельности мышления детей. Результатом педагогических штудий Чаусова явилось создание букваря и хрестоматии «Мир в рассказах».

В красном уголке – своеобразной мемориальной экспозиции усадьбы – Дубровин хранил под стеклом воззвание к председателю Калужского комиссариата народного образования, подписанное председателем сельского самоуправления: «Ученый Г. Н. Чаусов встречает затруднения в своей работе по составлению педагогических и учебных книг вследствие полного отсутствия спичек, керосина, даже гарного масла, а также чернил, перьев и вследствие недостатка писчей бумаги, а между тем по рукописным учебникам Чаусова учатся крестьянские и пролетарские дети, а его труды читают народные учителя».

При фабрично-заводском училище в Весьегожске Чаусов устроил библиотеку, куда передал часть своего личного собрания, и основал краеведческий музей, первыми экспонатами которого стали окаменелости и образцы геологических пород. Он читал в музее лекции и устраивал экскурсии для детей и учителей, приезжавших в Весьегожск со всей области. Водил он экскурсии и в Настасьину, и в Яблоновские пещеры, где можно было отыскать цветы кристаллического гипса и кальцита; многочисленные карстовые воронки в окрестностях тоже исследовались школьниками. На заливном лугу близ усадьбы Чаусов развел бахчу и разбил овощные гряды, которые потом сильно пригодились в военное время. В один из походов Григорий Николаевич открыл на Воронинских песках – высоком песчаном наносе второго яруса Оки – неолитическую стоянку древнего человека, и экспозиция музея пополнилась костями, кремневыми ножами и наконечниками копий.

Селом Воронино некогда владел генерал-майор Кар-Туманов, который, будучи послан государыней на усмирение Пугачева, сказался больным и, прихватив бочонки с золотом, бежал из войска. Екатерина сослала его в деревню, где он держал крестьян в узде при помощи двух английских мичманов, и строгость в имении его царила, как на корабле британского флота: чуть что – Солсберри и Бофор вешали провинившегося за ноги на рее, прибитой к амбару. Бочонки с золотом Кар-Туманова породили негасимые слухи о запрятанных на Воронинских песках сокровищах, и местные жители были уверены, что Чаусов ищет не кости древнего человека, а что-то более существенное.

Развитие Весьегожска в конце XIX века было связано с железной дорогой, проложенной от Ряжска на Вязьму. Дорога эта вызвала мечты, так свойственные русскому национальному сознанию, обесточенному убогостью реальности, климата и вынужденному выстраивать утопические воззрения во спасение себя самого: акционеры, в число которых входили и Чаусовы, надеялись, что их дорога станет звеном в железнодорожном сообщении между Европой и Азией и нанесет серьезный ущерб англо-индийской торговле. Надо ли говорить, что мечты не продержались на поверхности и двух лет, а еще через три года акционеры решили передать дорогу в казенное управление, каковое, признав ошибки проектирования (неоправданная длина благодаря извилистости), превратило ее в ветку местного значения.

В год смерти Сталина Весьегожск стал районным центром, но электричество в нем появилось только десятилетие спустя, и то благодаря открытому поблизости красноглинному карьеру, на котором работал нуждавшийся в электроприводе землеройный механизм. Дорога в Чаусово шла как раз мимо этого давно заглохшего и затопленного карьера, вдоль речки Мышки, по обе стороны сопровождаясь светлым березовым леском. Над дорогой расступаются не паханные десятилетиями поля, покрытые безобразными кротовыми шишками, которые все заселяются муравьями, – рыхлые комья земли отлично подходят для строительства разветвленной колониальной системы. При въезде в Чаусово дорога перебирается через мостик (под ним в лопухах течет Мышка) и поднимается в одичавший усадебный парк, за деревьями которого желтеет громоздкое двухэтажное здание усадьбы. Во флигеле его устроен хозблок, а в палисаднике, опоясанном кустами боярышника, кипенными весной и пунцовыми осенью, – грядки с лекарственными травами: календулой, шалфеем, ромашкой, чистотелом, резедой…

Когда Дубровин впервые оказался в усадьбе, то, чтобы пройти по растрескавшейся дорожке к бюсту Чаусова, ему пришлось взять в руки косу. Размахивая ею по зарослям крапивы выше человеческого роста, он пробрался к постаменту с облупившейся штукатуркой. Чаусов, с аккуратной бородкой, волосами, заброшенными назад, и в косоворотке под сюртуком, щуря узкие глаза, глядел надменно и умно поверх метелок крапивы. Теперь выбеленный постамент и вычищенный мрамор стояли в окружении ноготков и настурций.

XI

Чаусов прожил огромную жизнь, полную путешествий, созерцательной подвижности, устремленности в неведомое, одиночества, раздумий и тоски. Поместье его было защищено от посягательств большевиков самим Луначарским, который выдал Чаусову охранную грамоту на его местожительство, признаваемое новой властью памятником культуры. Усадьба обладала мемориальным статусом, но музея там никогда не было: хозяин ценил приватность. Кроме Левитана, деда Дубровина, сторожа, жившего с семьей во флигеле, спаленном потом пионерами, эконома в лице очередного председателя колхоза «Десять лет Октября» и штабных офицеров 11-й танковой дивизии вермахта в отсутствие хозяина за все время никто не населял усадьбу. Да и Чаусов, проживая дома в промежутках между экспедициями, занятый осмыслением результатов полученных исследований и планированием будущих, гостей не жаловал, с Дубровиными мог не видаться месяцами, а родственники его не навещали, поскольку частью сгинули в боях на Перекопе или с Первой конной, частью покинули Россию и проживали кто в Аргентине, кто во Франции, кто в Англии. В округе поговаривали, что Чаусов – тайный монах или хлыстовец, и это было наилучшим объяснением его холостой жизни.

В молодости Григорий Николаевич Чаусов был два года женат, но жена, безвестная смолянка, умерла в Петербурге при родах, вместе с ребенком; после этого он перестал чураться гостей (в дневнике: «На людях тоска веселей…»), и полтора десятилетия во время его пребывания в пенатах званные им гости населяли усадьбу – друзья студенческих времен или коллеги по Географическому обществу, которые тоже, как и он, проводили в России отпуска между экспедициями. Среди этих зоологов, климатологов, геологов и проч. стало обычаем привозить Чаусову разных экзотических птиц, животных, рыб и в день летнего равноденствия выпускать их на волю в надежде, что мангусты, или койоты, или гиены приживутся в здешней дикой природе. До новейших времен прижился в реке только catfish – американский сомик; среди волков время от времени охотникам до сих пор попадаются уродливые экземпляры собаковолков в полосатой шкуре; а зеленые попугаи продержались до революции, успели размножиться, но случился морозный январь 1924 года, и вся стая померзла, кроме одного самца, успевшего влететь в сени, когда сторож входил в дом и отряхивал на ступеньках веником валенки; попугай дожил до убийства Кирова и научился выговаривать «Титаны и коммунисты, шаг вперед!».

А еще в начале века в отсутствие хозяина этот сторож частенько допускал в усадьбу самого Левитана, чьим излюбленным делом было рыскать по местным лесам и полям в поисках каких-то особенных пейзажей, которые он понимал как «лики Бога». Чаусова с Левитаном познакомил Врубель, и путешественнику понравилось, как этот художник, не выговаривавший «ш» (и вместо «шлюзы» и «Миша» говорил «флюзы» и «Мифа»), выражает свои мысли о природе. Наблюдательный Чаусов сам часто бывал захвачен впечатлением от исследуемого ландшафта, который он читал, как книгу тайн, и он позвал Левитана к себе в гости на этюды, обещая прекрасный выбор: ярусы поймы, на которых верхушки деревьев едва достают до комлей стволов на следующем уровне; овраги глубиной с преисподнюю, полные осенних крон кленов, лип, прозрачности; стальной блеск речного плеса, на котором в ветреную погоду мелькают белые барашки метровых волн, и сахарная блестка церкви, выхваченная мелькнувшим просветом, пронзительно белеет в лиловых космах туч на высоком берегу, венчая возносящуюся перспективу излучины…

Левитан успел за неделю влюбиться в молодую соседку Чаусова – Настасью Иловайскую, владевшую селом Романовом в восьми верстах от Весьегожска. Она была знатоком его творчества, не пропускала ни одной выставки и сошлась с ним легко, однако, как случается порой при приближении к идеалу вплотную, стала вскоре тяготиться обществом художника. Левитана, напротив, обуяла отвага, но получив холодный отпор, он пропал на несколько дней в лесу. Чаусов искал гостя с собаками. Левитан вернулся невредимый, а Григорий Николаевич от радости и смущения просил художника не церемониться и приезжать в его отсутствие весной – писать мартовский лес и распутицу в поле, писать половодье, когда поля заливаются зеркалом и в него опрокидывается небо, писать первую звонкую зелень и маковые поля. Левитан так и поступил и, хоть Иловайская бежала от него за границу, несколько лет приезжал осенью и весной в Чаусово, заручившись в переписке неизменной благосклонностью хозяина; здесь Левитана навещали многие друзья и доблестные живописцы: Коровин, Васнецов, Серов.

В XIV веке Весьегожск был столицей удельного княжества, и на погребенном под развалинами тракторной станции городище Турчин иногда проводил досуг, с лопатой и совком в руках; на берегу находил наконечники, которые насаживались на колья, установленные на бродах в качестве защиты от конных татар, форсировавших Оку. Однажды он вернулся с раскопок и швырнул облепленную глиной лопату к стене хозблока.

– Только в странах с сухим климатом возможно древнее прошлое, – сказал молодой доктор. – В странах, где грязь есть основа осадочной породы, прошлого не существует.

Усадьбы вокруг Чаусово примечательны. Есть гигантская ферма, окруженная высоченным забором и хозяйственными постройками, с крыш которых истошно облаивают путника безухие кавказские овчарки; вокруг фермы по ничейным лугам бродит огромное стадо баранов, которыми верховодит черный козел по кличке Алкаш. Соломин однажды оставил машину у брода Мышки, забыл захлопнуть дверь, а сам отправился на перекат ловить голавлей. Тем временем Алкаш залез за руль, и Соломин вместе с пастухом битый час вытаскивали вонючее рогатое чудище из-за баранки.

Есть и усадьба в финском стиле – из толстенных бревен, с верандами, мезонинами, балконами и флигелями; в окрестностях ее построены два загона, где объезжают лошадей, и за ними – просторная, теплая конюшня, из стойл которой слышатся ржание, удары, хруст; орловские рысаки и поволжские рыжие кунчаки выезжаются на подрагивающих при натяжении ремнях, пуская в морозном воздухе клубы пара из ноздрей, роняя дымящиеся яблоки…

Есть огромные участки земли, по краям которых далеко-далеко – за горизонт – тянутся березовые жерди изгородей, уже почерневших, с отставшей берестой; дикие эти наделы раздражают Соломина, он всегда пишет пейзаж без этих «клетей и оглоблей». Случалось и на краю леса встретить поселенцев – изгородь и вдалеке за ней крепкий дом с широченной верандой на свайках, как салун в ковбойских фильмах; но никогда не удавалось понять, кто и зачем здесь держит алабая и двух узбеков, от рассвета до заката на тачках растаскивающих по участку чернозем из наваленных «КамАЗами» на въезде куч.

Некогда окрестности Чаусово своей близостью к новинкам цивилизации могли похвастаться перед любым уездным городом. В Почуеве, например, пионер телефонизации Голубицкий открыл первую в России мастерскую по изготовлению телефонов его конструкции; в деревню к Голубицкому приезжали друзья: основоположник космонавтики Циолковский, читавший и для крестьян лекции о «ракетных поездах», и математик Софья Ковалевская, изложившая в Почуеве результаты своих исследований колец Сатурна; слушавший ее Чаусов потерял голову от этой ладно скроенной умницы, которая потом виртуозно повелевала им во время их краткого, как грозовой ливень, романа…

В Березичах тоже было нескучно. Безвестный владелец построил конезавод, уподобляясь Истомину, дореволюционному хозяину имения, блестящему придворному офицеру, который поразил свет тем, что после женитьбы в возрасте двадцати пяти лет предался отшельничеству в своем поместье: выстроил шотландский замок, стал собирать библиотеку, коллекционировать искусство Возрождения (ходили легенды о картинах Боттичелли, Рафаэля и статуях Челлини, вывезенных им из Рима при пособничестве княгини Волконской и сгинувших в восемнадцатом году после расстрела его престарелых дочери и сына) и разводить кабардинских скакунов. В соседствующем с Березичами Сивцеве живал и писал Сумароков, в Марфине работал передвижник Иванов, с которым горячо сошелся и скоро рассорился Левитан; на Ладыгинских холмах Андрей Белый и Сергей Соловьев ходили с мальчишками в ночное, дремали у костра, чтобы встретить зарю; а в недалеком Тимашове князь Маклаков, отравившись в Гейдельберге и Нойшванштайне романтизмом, решил насадить на калужской земле Вагнера – выстроил псевдоготический замок с башенками и на высоком берегу Оки разбил парк с холмом и прудом на его макушке, со сложенным из италийского мрамора гротом, с дощатой площадкой, на которой Вагнер часами мучил домашний оркестр; в патетических местах партитуры по отмашке хозяина пускались фейерверки, а черные и белые лебеди на пруду, разделенные мостками, распахивали от испуга подрезанные крылья, гоготали и шипели. Зрители располагались внизу на реке – на стульях, стоящих на заякоренной барже, выкрашенной белилами. Теперь в маклаковском замке гидрометеорологический техникум, студенты его запускают зонды, за которые нашедшему положены две бутылки твердой валюты. Случилось однажды и Соломину их заработать, сняв под Петрищевом с елки клеенчатый куль с каким-то прибором.