Текст книги "Московские сказки (сборник)"

Он летел с тремя пересадками, так получалось дешевле. Из-за этой экономии он оказался в Париже, вернее, в аэропорту Руасси, точнее – Шарль де Голль. Народу было полно, стать негде, не то что присесть. Кузнецова прижали к потному человеку, читавшему французскую газету и перегнувшему ее первую страницу так, что перед глазами Кузнецова оказалась большая фотография каких-то развалин. Томясь тоской – до рейса оставалось еще больше часа, – Кузнецов склонил голову набок, чтобы рассмотреть фотографию получше. «Смотри, – сказал француз, – смотри, еврей, это вашу синагогу взорвали, понял, а скоро мы вас всех отправим туда, куда не смог отправить этот немецкий идиот Гитлер». Кузнецов не знал по-французски ни единого слова, но понял все.

Донесся до него сладкий запах гари, услышал он собачий лай и лающий, совсем не французский говор, толкнули его в спину – шнель, юде, дезинфекцией, – но ему уже было не до этой чепухи, мало ли что может почудиться старому человеку, когда он томится тоской. Не одну тысячу лет, слава богу, прожил, чего только не наслышался…

В Шереметьеве было темно, очередь двигалась еле-еле. Кузнецов присел на корточки, положил листок на чемодан, принялся заполнять. Бланк был почему-то напечатан по-английски, Кузнецов стал писать тоже по-английски.

Destination…

«Какой же пункт моего назначения, – подумал Кузнецов, – какой пункт?»

«Пятый пункт, – подумал он, – пятый, вот какой».

Мимо него, держа наготове темно-красные книжечки с золотой двухголовой птицей, шли местные люди. Никто не проявлял ни малейшего интереса к сидевшему на корточках старику в очках со старомодно толстыми стеклами, с длинными седыми патлами вокруг большой неровной плеши, с неаккуратно расползшимся по лицу пористым носом… Кузнецов с трудом разогнул колени, выпрямился и тронул за рукав ближайшего в очереди.

– Простите, – сказал Кузнецов, – нельзя ли посмотреть ваш паспорт? Я никогда не видел нового русского паспорта. Если можно…

Мужчина средних лет, улыбнувшись, протянул документ. Все было написано по-новому, поперек. Добролюбов Иван Эдуардович, прочитал старик, 1969 года рождения, место рождения город Йошкар-Ола, паспорт действителен до 2007 года…

– А национальность, – спросил Кузнецов, – а национальность… национальность? Где написана национальность?

– Не пишут здесь национальность, – еще шире улыбнувшись, сказал Иван Добролюбов, – да и во внутренних теперь не пишут. У нас теперь одна национальность, батя, у всех. Ты ж ведь русский, отец? Давно уехал?

– Давно, – Кузнецов отдал паспорт и внимательно посмотрел в лицо собеседнику, – давно… Как вы сказали? Я русский?

– А какой же еще, – настроение у российского гражданина (и, между прочим, кипрского бизнесмена) Добролюбова после трехсот вискаря в самолете было прекрасное, веселое было настроение, и старик этот ему нравился. – Какой же еще, если не русский?! Ты, может, чечен?

– Нет, я не чечен, – Кузнецов все внимательнее всматривался в лицо этого мужчины средних лет и все более убеждался в том, что это не тот, нет, не тот мужчина средних лет, а просто мужчина средних лет, симпатичный и ясный, такой ясный, каких не встречал Кузнецов нигде. – Я, видите ли, еврей по матери…

– Да ни хрена мы здесь не видим, батя! – закричал Иван Эдуардович, будучи, как мы уже сказали, немного выпивши, но никто вокруг не обратил на его крик никакого внимания. – Тем более по матери. Некогда нам тут смотреть, кто еврей, а кто нет. Мы тут бабки рубим, отец, понял? У нас тут половина евреи, понял? Даже больше половины…

Тут он замолчал и задумался, видимо, о национальном составе российского бизнеса. Мысли эти занимали его меньше минуты, а результат размышлений он сообщил Кузнецову вполголоса, слегка даже приобняв батю за плечи.

– Я тебе так скажу, – сказал он, – если б у меня партнер еврей был, так я бы сейчас не на Кипре гребаном копейки сшибал, а жил бы здесь и в полном шоколаде… Эх, батя, какой у меня проект начинался! Выше только звезды, понял, круче только яйца… Короче, я до неба дом строил, понял? И все накрылось, а почему?

– Потому что нельзя выстроить дом до неба, – автоматически ответил Кузнецов. – Давным-давно пробовали, не получилось…

– Вот, – нелогично обрадовался Иван Эдуардович, – видишь, нельзя. Ты сразу сечешь, а мне тогда кто-нибудь сказал? Потому что таджики были, азеры были, молдавы были, хохлы были, только вас не было… А сам-то ты где живешь, в Штатах или в Израиловке?

– Да нигде я не живу! – отчаянно выкрикнул Кузнецов и испуганно оглянулся.

Но и на этот раз ни люди в очереди, ни девушки в военной форме и туфлях на очень высоких каблуках, переходящие по своим секретным делам от одной стеклянной кабинки к другой, на крик не обратили никакого внимания.

– Странствую я, – еле слышно закончил Кузнецов.

– Ну тогда с прибытием на родину, – сказал Иван. – Сейчас паспортный контроль пройдем и выпьем по этому поводу. Хорэ болтаться-то, вечный странник.

Нет на свете ничего вечного, подумал Кузнецов, и не вечна моя судьба. Кончается путь, пора. Да, кончается путь, ты дома, убог и холоден дом, вражда и зависть разделяют населяющих его, но это дом твой, и домашние твои, и сюда приводит дорога, в какую бы сторону она ни вела.

И Агасфер пошел выпивать.

Красная и Серый

Удивительные бывают страны.

Вот, допустим, рано утром под вяловатым теплым дождем въедешь в такое государство. Не то пограничник, не то полицейский в аккуратной форменной одежде глянет без интереса, из чистой вежливости, в твой паспорт, прочитает неправильно, как поймет, варварское имя восточного гостя, а документы на транспортное средство и вовсе не спросит, улыбнется губами – и езжай себе дальше куда глаза глядят по одинаковым гладким дорогам, по ровному, без заплат, асфальту красивого цвета маренго, только поглядывай на перекинутые поперек шоссе арки, на которых бледным светом мигают пунктирные буквы указателей. К примеру, Капустенбург – направо через 1,5 километра, Брайтвюрст – через 2,6 и налево под эстакаду, а до Эшелона-сюр-Мер ровно 83 километра. В этот-то Эшелон тебе и надо, поскольку там опять будет граница, и уже другая страна, и в другой форме, в клеенчатой черной накидке и картузе-кастрюльке, другой вежливый дяденька, а дороги такие же ровные, автомобильного цвета «мокрый асфальт», и домики такие же, в косых дубовых балках по белым оштукатуренным стенам, и поля в ту же рыже-зеленую некрупную клетку, и чисто вымытые леса. Дождик деликатно сыплет мелко калиброванные капли, низкие желтые сараи бездымной индустрии возникают вдали и уносятся назад, так что едва успеваешь сложить яркие буквы над плоской крышей в название знакомого импортного продукта, одинокая фура обгоняет твой арендованный «фиат», сверкая полированными алюминиевыми боками, и улетает к горизонту, волоча за собой ветер… И примерно через два с половиною часа езды пересекаешь ты и это государство, минуешь его язык, национальную кухню, древнюю и богатую культуру, героическую кровавую историю, мощную экономику, развитую на базе продуктивного сельского хозяйства и современных технологий, взвешенную мировую политику и прочую херню.

Тесно, скучно, душно! Как вы, господа, живете тут, в этой тоске?

Только и остается – ближе к концу дня пришвартоваться к какому-нибудь придорожному отельчику типа шале, запереться в микроскопическом номере под крышей (но все удобства, блин, все удобства, и шампунь в пузырьке!), раздеться до прилипших в сидячей дороге трусов, вытащить из сумки заветную, купленную еще в круглосуточном напротив дома, налить до кромки взятый в ванной толстый стакан и, сидя на краю свежайшей простыни…

Тоска.

А бывало, ох, бывало!..

Вздрагивал всем тяжелым телом на широкой колее пассажирский пыльный поезд, мелко дребезжала ложка в стакане, а стакан – в подстаканнике, певец Бунчиков в коридорном радио пел тонким душевным голосом про вагонное окно, а за окном – ржавое железо лежало, жидкая грязь проселка текла в бескрайние колхозные поля, готовившиеся уйти под снег вместе со всеми своими 13 центнерами с га, серая дощатая крыша сползала с близко стоявшей к железнодорожному полотну служебной избы, бурый дым крупнейшей в мире черной металлургии поднимался в мирное небо… Грохотала, съезжая вбок, дверь купе, проводница в байковых шароварах и тугом кителе молча подселяла попутчиков – и пошло, пошло под скользкую котлету и помидор, посоленный из спичечного коробка! Проснешься потом на рассвете в муках, вглядишься, с трудом опираясь на локоть, в пейзаж за стеклом – а там все та же Родина, и железо то же, и дым, и поля, и жидкий проселок, будто и не проехал поезд за ночь шестисот километров, но, наоборот, простоял, притаившись, на запасном пути. Соседи спят в носках, проводница собирает стаканы для утреннего чая, везде царит знакомый до последнего слова язык, впереди еще трое суток пути, и никаких границ не будет, одна страна кругом, а там, где кончается она, кончается и жизнь.

Ах, великая была держава! Третий, блин, Рим. А теперь…

Но ничего, еще развернемся, еще все увидят, дайте только время, на что способны мы, с раскосыми, как верно сказал поэт, и жадными очами, еще поднимемся, и задрожит все вокруг! А мы станем любить друг друга человеческой и братской любовью, сочувствовать и помогать один другому… Пока же нужно терпеть и все прощать, все прощать и всем, поскольку обстоятельства у нас тяжелые, вот в чем дело.

Взять хотя бы Людмилу.

Родилась она как раз в семье путевого рабочего, занимавшей вышеупомянутый казенный дом, построенный из старых шпал и негодных досок в полосе отвода. В доме пахло креозотом, которым когда-то были пропитаны старые шпалы от гниения, а во дворе, куда Людмила на еще не выправившихся детских ногах выходила, чтобы играть с собакой Жулькой, креозотом пахло еще сильнее от новых шпал Юго-Восточной железной дороги. Эта важная с точки зрения как грузовых, так и пассажирских перевозок магистраль лежала буквально в трех метрах от окружающего двор забора из списанных снегозащитных щитов, так что отцу Людмилы недалеко было ходить до места работы.

Когда Людмиле было всего три года, произошло большое несчастье: мамаша ее скончалась от прободного аппендицита в узловой больнице. Таким образом, в доме из шпал остались жить Иван Федорович Острецов, рабочий пути, и трое его дочек – семнадцати, шести и трех, как уже было сказано, лет. Взрослая, Галина, выдержала все заботы о семье только год после этого, а потом познакомилась на станции, куда было ходу вдоль путей всего полтора часа, с одним сержантом, возвращавшимся по дембелю из Казахстана в родной Кировоград, да и уехала с ним. Как уж сержант протащил ее в полный таких же дембелей вагон, неизвестно, хотя, конечно, отличник боевой и политической подготовки и специалист первого класса (о чем свидетельствовали соответствующие значки) с любой проблемой должен был справиться – и справился. С дороги послали телеграмму Ивану Федоровичу на адрес дистанции пути, после чего, скажем, забегая вперед, Галя не давала о себе знать пять лет, а потом пришло письмо с фотографией. На фотографии была она сама с маленьким ребенком в ползунках и белой шапочке, а в письме сообщалось, что работает Галина нянечкой в деткомбинате сад-ясли, там же при ней и сын Олег, живут они в отдельной комнате семейного общежития и нуждаются только в тридцати рублях на кое-какие вещи к зиме, а больше ни в чем. О бывшем сержанте в письме не содержалось ни слова, обратный адрес был город Никополь, почтамт, до востребования Острецовой Г.И. Иван Федорович деньги выслал с первой же получки, но ответа не получил, да и вообще больше никаких известий от старшей дочери не имел вплоть до своей смерти от двухстороннего воспаления легких.

К тому времени, как ушел из жизни пожилой железнодорожник, среднюю, Валечку, уже давно сдали в специнтернат, поскольку с возрастом ей становилось все хуже. Лет до тринадцати она только улыбалась, а особенно радовалась и гукала, увидев знакомое лицо отца, менявшего после возвращения с работы пеленку и садившегося кормить ее. Но постепенно сделалась Валечка злая, отцову руку норовила укусить, а в младшую сестру, когда та нечаянно подходила близко к кровати, плевала длинной тягучей слюной и, не попав, рычала и рвала редкие желтые волосы на своей небольшой, с совершенно плоским затылком голове. Так что пришлось ее сдать, что поделаешь.

А у Людмилы жизнь сложилась неплохо.

То есть сначала все шло обычно. Побыла она в круглосуточном садике, имевшемся как раз на той станции, откуда сорвал в неведомую участь Галю Острецову веселый кировоградец, потом закончила среднюю школу на станции же. Десять лет ходила туда и обратно, сначала прыгая со шпалы на шпалу, а потом, когда подросла, укорачивая шаг, чтобы попадать на них, а не в промежутки, и уставала за три часа ежедневной дороги сильно, это правда. А однажды, уже в восьмом классе, размечтавшись, чуть не попала под скорый барнаульский, еле успела отпрыгнуть и долго стояла, глядя на бешеные колеса и чувствуя огненный металлический ветер…

Но наконец отгуляла Людмила выпускной и вышла в белом платье и белых же туфлях – постарался Иван Федорович как раз перед больницей, всей премии еле хватило, – утром на станционный перрон, чтобы в честь праздника встретить и проводить фирменный Саратов – Москва. Перрон был чист и пуст, никто со станции в Москву тем утром не ехал, только топтались нарядные выпускницы и старавшиеся выглядеть пьяными выпускники. «Смотрите, девчонки, – сказала Людмила подругам, поскольку друзья ничего не слушали, раскупоривая бутылку ростовского вермута, – смотрите сюда: вот я здесь даю вам слово и могу спорить на американку, что скоро я уеду этим поездом в Москву и буду там жить. Понятно? Кто не верит, давайте спорить». Но никто с нею спорить не стал, и правильно.

Иван Федорович Острецов именно в то же утро и умер в больнице, потому что пневмония была страшно запущенная. Людмила заперла дом, собаку Жульку – не ту, конечно, а уже третью – отдала знакомому водителю из участка погрузочно-разгрузочных работ, который на своем бортовом шестьдесят шестом «ГАЗе» и довез Людку с сумкой и чемоданом до самого перрона, а там на оставшиеся от похорон отца профкомовские деньги купила она плацкарту до Москвы, потому что общих в фирменном поезде не бывает, и, едва войдя в вагон, сразу устроилась на верхней без постели лицом к стене. Тепловоз, как положено локомотиву фирменного, мягко взял с места, разогнался понемногу, и через минуту промелькнул мимо окна дом Острецовых, опустевший навсегда и впоследствии сгоревший от случайной искры дотла, до хрупких серых коленчатых головешек, вот и все. И где уж теперь живут путевые рабочие с семьями, никому не известно.

Ах, боже мой, боже мой! Вот ведь какое дело – судьба. Ну три сестры, ну в Москву, в Москву, а получается-то вон как… Одна в специнтернате гниет, другая по все еще необъятной, хотя и не такой, как прежде, стране ищет пропитания и угла с пацаном на руках, а третья-то и вправду… А вообще – при чем здесь сестры, Москва? То, что они сестры, да и Москва – это ничего не значит, у нас история совершенно другая. Тяжелая, скажем вам откровенно, история. Дыхание перехватывает, сердце сбоит, грудь, как когда-то писали, теснит, рука тянется понятно куда. Буль-буль-буль в гигиенический стакан, за окном природа словно макет, в коридоре веселые аборигены хохочут, в номере телевизор ихние игры показывает, еще дурнее наших, и некуда деваться из сей юдоли слез, где либо тоска, либо кошмар.

Что же касается Людмилы… В общем, так: живет она теперь действительно в Москве, вот. Можете себе представить? Снимает однокомнатную в Братееве, а это, согласитесь, совсем неплохо. Мало того, сейчас вы вообще упадете – она ведь старшую, Галю, разыскала каким-то необъяснимым образом и в Москву перетащила! А? То-то же.

Вон выходит Людмила Острецова прохладным утром на смену, вон идет к метро мимо ларьков и бомжей, мимо приезжих и местных, мимо ручной торговли и милиции, и все у нее в порядке – и регистрация, и работа, и даже у сестры с сыном регистрации есть, так что Галина спокойно остается днем в их однокомнатной и успешно трудится надомным телефонным диспетчером в приличной транспортной фирме, а Олежка спокойно ходит в девятый класс, не курит, пива даже не пробовал, не говоря уж о всякой дряни, и вообще с москвичами не водится, только качается в спортзале и мечтает о школе милиции, что вполне реально, учитывая теткины связи.

Связи же у Людочки образовались за три года серьезные, позавидовать можно. Например, капитан Нерушимов Аркадий из отдела по охране метрополитена или Профосов Николай Петрович из ЧОП «Три богатыря М». Да и как не быть связям, если работает Люда Острецова дежурным по станции метро «Площадь Революции», в таком центре столицы, что центрее не бывает, и обращаются к ней, если какая необходимость, не то что менты, а и посерьезнее люди почти каждый день. Тем более что она очень интересная девушка и красную пилотку носит поверх высокой прически светлых волос.

Итак, работает Людмила Ивановна в метрополитене. Вполне может быть, что повлияла на это лженаука генетика, давным-давно, еще при старой власти, полностью реабилитированная, в результате чего ее поминают к случаю и не к случаю в самом пустом разговоре. Ведь метро, согласитесь, есть не что иное, как зарытая в землю железная дорога, и происхождение Л.И. Острецовой от работника МПС должно было сыграть свою роль в дальнейшем выборе ею профессии. Вот и приняли ее без больших трудностей, хотя иногородняя, на соответствующие курсы, выучили на них встречать и отправлять по графику (соблюдающемуся, впрочем, автоматическими машинами) подземные электрички, принимать экстренные меры в особых случаях (которых, слава богу, пока на ее дежурства не выпадало), а в сущности, просто стоять на мраморном перроне среди бронзовых матросов с сильно потертыми револьверами и шахтеров с отбойными молотками, среди живых толкающихся пассажиров с клетчатыми большими сумками торгового назначения, маленькими рюкзаками модного фасона и грузовыми тележками дачно-пенсионного типа. И вот она стоит в сером мундире, прилегающем к очевидной фигуре, в укороченной выше полных колен серой юбке, из-под которой выступают выпуклые ноги в хороших туфлях на высоком каблуке, а поверх всего этого на пышных, золотых, как говорится, волосах двумя шпильками-невидимками закреплена положенная ей по должности красная пилотка.

О чем может думать такая девушка в течение однообразной и длинной смены? Разные девушки думают о разном. По собственному опыту автор знает, что невозможно проникнуть в мысли других людей, особенно противоположного пола. Уж сколько раз пробовал – увы… Но в мысли Людмилы Острецовой мы, в качестве исключения, проникаем без всякого труда, потому что Людмилу-то мы ведь выдумали всю, с ног до головы, и, следовательно, все, что в этой голове происходит, есть продукт нашей фантазии и, значит, нам досконально известно. Думает наша героиня о будущем. Она о нем постоянно думает в определенном, конкретном смысле, о котором скажем позднее. Некоторые ее знакомые и подруги тоже думают о будущем, но в примитивном смысле приобретения – когда наконец выдадут очередную зарплату – на вещевых рынках модных предметов типа расклешенных брюк с низкой талией или трусиков-танга, выступающих сзади над этими брюками, как теперь носят. Могут также думать о посещении клуба-дискотеки или концерта любимого певца, такого хорошенького, как кукла. В конце концов, не исключены мысли просто о ближайшем вечере в сугубо девичьем кругу с приличным количеством пива и быстро варящимися в кипятке кирпичами смерзшихся креветок… Но Людмила о такой ерунде думать, конечно, не станет. Модные брюки и тем более трусы как у проституток она не признает за красоту, причем не из-за особенностей личной фигуры, а из принципа. По дискотекам не ходит, там только наркоту толкают, дергаются, как припадочные, и пидорасов полно, которых она за людей не считает. Любимого певца лучше всего смотреть дома по собственному – хозяйка квартиру сдала только с холодильником – телевизору в компании сестры Гальки и племянника Олежки, с ними все спокойно обсудить можно: и семейные трудности певца, и его новый имидж, то есть костюмчик и начес. К слову, сестра Галя тоже постоянно думает о будущем, но только об одном – как сын выучится в школе милиции, отмотавшись таким образом от армии, попадет на службу в ГИБДД, начнет приносить хорошие деньги, женится на серьезной девушке, лучше тоже из приезжих, из хохлушек, они аккуратные, получит комнату или даже квартиру, родит детей, и Галина будет сидеть с внуками, как положено. Ей, конечно, дети сильно надоели за годы работы в яслях и садиках, но это ж свои будут…

Да. А что до пива и креветок, то Люда предпочитает сто пятьдесят хорошего молдавского коньяку и шашлык из мягкой свинины. Если у них с Аркадием смены совпадают, а это как минимум случается раз в десять дней, они так и делают. Давно уже выбрали кафе, расположенное близко от места службы и укромно – в одном дворе на улице Никольской (б. «25 лет Октября», это ж надо!), летом там столики выставляют прямо во двор, а когда наступает холодный сезон, сидят все в приспособленном для современного использования небольшом помещении некогда черного хода. Накурено, конечно, сильно, но капитан из-за нервной работы и сам непрерывно тянет хорошие сигареты Parliament, балует себя, тем более что ему их бесплатно раз в неделю друзья-бизнесмены по блоку дарят, а Людочка тоже может не взатяжку одну испортить, особенно после рюмки. Иногда, не слишком часто, к паре – ну что тут мяться, не дети, было у Острецовой с Нерушимовым, и сейчас бывает, стесняться особенно нечего, она женщина свободная, и он одинокий, разведенный без алиментов, – значит, иногда к паре присоединяются Коля Профосов, он, конечно, семейный, но может себе позволить хотя бы раз в месяц посидеть с друзьями, и приятель Николая, сослуживец его по частному охранному предприятию Капец Игорь Алексеевич, подполковник ВДВ, Герат, Ачхой-Мартан, Центральный госпиталь имени Бурденко, «За службу Отечеству» второй степени как раз в комплект к инвалидности второй группы по проникающему в легкое, так что он в «Трех богатырях» исключительно на видеонаблюдении, и то взяли по старой дружбе с президентом фирмы, тоже из десантуры.

И так сидят они хорошей компанией с единственной представительницей прекрасных дам, за которых, конечно, подняли уже тост, добивают, понятно, вторую кристалловской «Гжелки» под бочковую «Балтику» седьмой номер, а Люда пьет на десерт после коньячка и мяса кофе капучино, к которому приобрела за столичные годы слабость, и делится с друзьями своей заботой о будущем, которую прежде держала при себе, даже Нерушимова не посвящала – койка койкой, а жизнь у каждого своя. Но вот теперь почему-то почувствовала она, что пришло время… Рассказ ее длинный, поэтому прежде, чем представить вам, нетерпеливый читатель, его дословную запись, автор позволит себе некоторое отступление, отчасти противоречащее многому, сказанному выше.

Если помните, начали мы с рассуждений о разнице между их мещанским счастьем и нашей неистребимой духовностью. Так вот, вдруг, когда сочинение это уже перевалило по крайней мере за треть, подумалось: а не свалить ли отсюда к такой-то матери?! Честное слово, сил больше нет. Конечно, рынок, все в продаже, только деньги давай. И свобода – не нравится что, так маршируй по улице с плакатами и ори сколько хочешь, если санкционирован. Поди плохо… Как говорится, все, о чем мы мечтали, но боялись мечтать. О-хо-хо… Но как глянешь вокруг! Двор грязный, собаки ходят с безнадежными глазами, асфальт в дырах, мусор, перед бутиком насрано… Да по радио блатняк, да один депутат за вечер в кабаке оставляет больше, чем зарплата всей фракции, да вообще блядство и беспредел! И идите вы в жопу с вашей духовностью и подайте мне ту промытую до скрипа тоску и скучный порядок, хочу лицемерных улыбок и очереди на усыновление чужих дефективных детей, хочу чистоты и старательности, мелочности и индивидуализма, надоело!!!

Ну ладно, это так, истерика.

Чепуха.

Зол человек – вот это действительно беда. Жаден, ревнив, хотя не любит никого, если поглубже разобраться. Пуст и тщеславен, горделив и пуст. И некуда ехать, и везде люди, только мы по-ихнему не понимаем, вот и обольщаемся.

Жил, беспутничал, радовался мерзости своей, и планы еще большего безобразия строил, и бежал за приятным, под ноги не глядя, а тут – раз, и споткнулся. Господин! Товарищ! Мужчина! Это не вы обронили? Нет-нет, знаю я эту вашу игру, сейчас пачку долларов, резинкой перетянутую, делить станете и последнее отберете, мошенники проклятые. Ну что вы, господин, нельзя так не доверять людям. Это ведь ваша жизнь? Ваша, ваша, вот первый развод, вот и второй, вот кандидатский стаж, а вот прекрасный августовский рассвет у Белого дома… Видите, ваша. Потеряли. И не благодарите – это вы сами споткнулись, потому и заметили. А споткнулись об старость, вот же она, одиночеством вверх торчит. Постойте, отдышитесь, жизнь получше спрячьте за пазуху, чтобы снова не обронить. Беречь жизнь надо, теперь уж все, ни глотка, вы свою цистерну – сами знаете… Ну, счастливо.

И остаешься с нею наедине, с жизнью. С потерянной. Стоишь посреди пустого места, ноги подгибаются, голова уплывает в последний, может быть, путь, легкий жаркий ветер долетает из бессмысленных молодых лет, и куда теперь идти? Некуда идти, отнесут.

Страшно, страшно, ох, как страшно. Плохо мне, Господи.

Ну помогите же кто-нибудь! Возьмите за руку, скажите, что не умру весь, что кое-что хорошее останется, растворится, и буду в нем проглядывать хоть неясной тенью, мерцать, и за руку, за руку возьмите!

Нету никого, разошлись по своим делам.

Один.

Ну-с, а теперь рассказ Людмилы Острецовой.

Я с этой бабкой случайно познакомилась той зимой. Она на платформу спустилась из перехода, а поезд как раз только ушел, пусто, двенадцатый час, вечер будний, народ весь проехал уже. Ну она стоит в такой шубе – вообще! Старая по фасону, как из кино, но каракуль, мальчики, классный, я сразу обратила внимание. И длина в пол, представляете? А сама шатается. Я думала, плохо ей, надо, может, фельдшерку звать, а то навернется затылком на мрамор, будет шороху. Подошла, смотрю, а она в умат, пахнет несильно, видно, дорогое пила, но глаза в разные стороны, и сама прямо падает. Я даже не знаю, что со мной сделалось, жалко ее стало, что ли, или что… Короче, отвела ее в служебку, хотя, ты ж, Аркаша, знаешь, категорически запрещено, посадила там, а она со стула валится. В общем, до конца смены она там проспала, хорошо, не зашел никто, а сменщице я наврала, что знакомая. Ну сменилась и вытащила ее наверх, на лестнице снизу подпирала. Тут она вроде прочухалась. И говорит мне так спокойно, как будто я ей подчиненная: возьмите, милая, такси, едем домой, на Котельническую, а потом можете идти, вы мне до утра не понадобитесь. Это я потом просекла, что она меня за свою домработницу посчитала, или кто там у нее раньше был. Ладно, тормознула я одного частника, договорились, она чего-то шебуршит там сзади – тут направо, тут налево, теперь во двор, вот подъезд, благодарю вас… И тянет оттуда, сзади, водиле стоху, ничего? А там езды самое большое на полтинник, до этой высотки. Ну, считай, прямо напротив Кремля, поняли, знаете? Там еще церква большая под мостом… Ага. Ну вылезла она, еле носом в асфальт не врубилась, я успела ухватить. И пошли мы к ней домой, как будто она меня сто лет знает, а что я ее, допустим, в ванной запру и все из квартиры вынесу, даже не думает.

Ладно. Два месяца прошло – мы уже с ней подруги не разлей вода. Прихожу я к ней со смены или в свой выходной, несу бутылку, она исключительно белую самую лучшую пьет, ну эту, «Стандарт», и всегда денег мне заранее дает на продукты. Вытащит из кошелька не считая мятые и спрашивает: Люсенька, это она меня так называет, здесь хватит? А там рублей семьсот, а когда и больше. Я ей говорю: «Анна Семеновна, куда столько?» А она говорит: «Как же, ведь теперь все так дорого?» А сама и не знает толком, почем что, я ей сначала чеки приносила, так она меня стыдила и выкидывала их не глядя. Ей деньги как бумага, она пенсию по полгода получать не ходит. Муж у ней был какой-то большой начальник, может, академик или министр, факт, что Герой Советского Союза и знаменитый человек, даже теперь по телевизору читают вслух, что он написал. Тридцать лет или больше, как помер, а оставил ей всего – за два века не прожить. И шубы, и бриллиантов этих в золоте полная коробка, она ее в тайном месте за книгами держит…

А книг – сплошь по всем стенам, во всех четырех комнатах и даже в коридорах, ужас! Она перед сном берется читать, а сама уже никакая, почитает, пока я посуду мою и на кухне прибираюсь, захожу, а она уже спит, сопит так, как будто помрет сейчас, а книжка рядом с диваном на полу лежит, и там этих книжек целая гора, она мне их поднимать не разрешает. Однажды я одну взяла посмотреть, а там чего-то на иностранном языке, только не на немецком, я немецкий в школе учила…

Ну вот. Значит, приношу я телячьей колбаски, батон свежий, помидорчиков с огурцами нарежу, она мне велит их зимой брать в супермаркете, сидим, выпиваем-закусываем. И всю свою жизнь она мне рассказывает. Фамилие у ней Балконская, это по академику, а девичье простое, некрасивое – Свиньина. Родители у ней учителя были по музыке, но, говорит, тоже жили неплохо. А сын ее Тимофей работал режиссером или актером, я не поняла, но по фотографии узнала, его раньше часто по телевизору показывали, а теперь он живет за границей и оттуда ей баксы присылает, но она про него не любит говорить. А про всех любовников своих рассказывает, она женщина, конечно, была красивая, это действительно. И сейчас издали, если морщин не видно, прямо как Валерия, и тоненькая. Выпьет, а закусывает только огурчиком или сыром, а хлеба вообще никогда не ест. Один мужик, рассказывала, к ней ходил, а потом пришел как-то уже после смерти академика, а его прямо в ее квартире током убило, представляете? Она говорит – это ему мертвый муж отомстил, забрал к себе в преисподнюю. Ну уже пьяная, конечно…

В общем, короче, я к ней хожу всю зиму, а весной она собирается на свою дачу. Вот, мальчики, как живет старуха. Квартира – четыре комнаты, паркет, центр, вся обстановка хоть и старая, но хорошая еще. И дача по Минскому шоссе, где раньше только таким, как ее покойник, участки давали, а сейчас самые крутые строятся, там кругом красота, все из кирпича, в три этажа, и заборы такие – дороже целого дома стоят… Но у нее дача, конечно, старая, деревянная, наверху только одна комната, и снаружи некрасивая. Зато участок сорок соток! И все в доме есть, и ванна, и даже телефон прямо городской. Она рассказывала, сколько ей предлагали, чтобы продать, так я даже не верила, а потом узнала – правда… Ну заказала я машину из агентства, перевезла ее туда и стала к ней ездить по выходным. А сегодня она мне звонит утром, говорит, заболела, голова кружится и вообще плохо чувствует. Я ей говорю: «Анна Семеновна, погрейте молока и ложитесь, это вас протянуло где-то, вы одеваетесь легко и всегда на веранде садитесь в кресло, а там тянет, вы ложитесь, а я завтра рано приеду, я завтра как раз свободная в отгуле…»