Текст книги "Стакан без стенок (сборник)"

 
В небесах, точней, меж небом и землею
Ищет счастья моя грешная душа,
Но счастья нет, нет воли и покоя,
И у нас на ужин нету ни гроша!
 

Когда Алиса умолкла, показалось, что от аплодисментов качнулся мост.

Тут же из толпы протиснулся бородатый малый – нет, скорее старик – в истертой американской военной куртке и с футляром для саксофона в руках. Омоновец перехватил его, но Музыкант сунул ему под нос футляр и был пропущен.

– Привет, – сказал саксофонист мне, вытаскивая инструмент и кладя раскрытый футляр рядом с кепкой. – Не помнишь меня? Встречались в «Красном петухе»…

Джазовая моя молодость прилетела и встала рядом со мною, пробуя мундштук и проверяя клапаны старенькой дудки.

– Подумаешь, – негромко сказала Алиса, – ну, прошло пятьдесят лет. Что ж теперь, не жить?

Что ж теперь, не жить, подумал я и согласился, что не жить нет никакой причины.

– Давай, чувачок, – сказала Алиса Музыканту, – в ля миноре, как на халтурах, бывало, лабал…

– Песенка, вообще-то, китч, – сказал капитан, – но душевная. Разрешение на пикет есть?

– Какое разрешение, господин полицейский?! – Алиса потерлась головой о жесткое шинельное сукно. – Бродячие артисты, начальник, необходимый элемент городской культуры, дружелюбной среды обитания… А создание такой среды – это тренд. Договорились, командир?

Капитан, смущенно улыбнувшись, собрался было отойти, но кошка вцепилась в рукав.

– К-куда? – прошипела она. – А кор-р-руп-ция в посильном размере?

Она выгребла из кепки ворох купюр и чрезвычайно ловко засунула их в капитанский карман. Толпа не обратила внимания на это ее очередное художество, люди, затаив дыхание, слушали Музыканта, забывшего кабацкий ля минор и шпарившего в лучших традициях бопа.

– А мне что же делать? – спросил я Алису. – Не привык быть нахлебником…

– А ты давай оправдывай свою профессию, – небрежно велела она. – Давай, продолжай рассказывать эту историю. Сам всё придумал, теперь дальше гони, до самой развязки… Мы, между прочим, пока ночлега не нашли. Или ты опять положишься на свое любимое «вдруг»?

Музыкант пошел на бурную коду.

Народ начал понемногу расходиться.

Коррумпированный, но приятный во всех остальных отношениях капитан поднес руку к козырьку и тихо исчез.

ОМОН бегом погрузился в серый зарешеченный автобус-броненосец и отбыл по месту дислокации.

Вдруг в поредевшей толпе мелькнуло женское лицо – из тех, на которые внимания сначала не обратишь…

– Не смей, – сказала кошка.

Вечером того же длинного дня – или через неделю? – мы всей компанией сидели в известной мне с давних времен узбекской забегаловке на окраине. Мужчины пили водку, Алиса, расположившись под моим стулом, с урчанием доедала начинку чебурека.

– Вот ты свинья все-таки, – сказал я ей. – Дома от самого дорогого специального корма нос воротила, а тут вон что лопаешь. И лук не мешает… А развязки не будет, понятно?

Я налил водку в стакан, и он исчез. Точнее, исчезли стенки стакана, испарился граненый цилиндр. Прозрачная жидкость растеклась по столу, тонкие ручейки побежали с краю столешницы, в центре образовалась мелкая выпуклая лужица.

– Видишь? – сказал я Алисе. – Нет формы, но содержание никуда не делось, оно просто заняло больше пространства. Так что не будет никакой развязки, и вообще сюжет я сворачиваю. Да его и не было, сюжета…

Какой уж сюжет в первые две недели года, подумал я. Они же сами выдуманные, эти тринадцать дней. Между новым и новым годом, между тенью и тенью, между январем и январем…

– Ну, как хочешь, – сказала кошка, негромко мяукнула и вышла из моей комнаты.

В доме стояла совершенная тишина, только издалека, неизвестно откуда, доносились адский хохот и нечеловеческие голоса – шла телевизионная юмористическая передача.

Я включил компьютер – деваться некуда, работу надо заканчивать.

Кошка на капоте

Немалую часть своей жизни Юрий Ильич прожил без любви к кошкам. Не то чтобы он их именно не любил – в том смысле, в котором не любят сослуживца, интригана и сплетника, или соседа, устроившего евроремонт силами молдавской бригады, из-за чего весь подъезд покрылся прилипчивой белой пылью, – то есть в смысле активной нелюбви. Нет, он их не любил в том смысле, что был к ним равнодушен, нейтрален, просто не замечал. Ну, ходят там, внизу, держат хвост трубой, даже не ходят, а всегда пробираются, избегая открытых пространств – ну, и пусть себе. Не обижал, этого никогда не бывало, даже в детстве, насколько Юрий Ильич помнил свое уже смутное детство. Он вообще был не способен причинить кому-нибудь серьезную физическую боль, а уж мелким и слабым существам – тем более. Честно говоря, он не мог совсем спокойно даже таракана раздавить, необходимое это действие вызывало в нем небольшой спазм, мышечную тошноту. Хорошо, что тараканов теперь в Москве не водится, бросили они нас на произвол экологической судьбы…

Да, так вот: Юрий Ильич к кошкам, да и к собакам тоже, был вполне безразличен до того времени, когда далеко не в первый раз женился. Новая жена его была женщиной сложного характера, а уж Юрий Ильич, при всей его как бы мягкости, и подавно не сахар, что впоследствии естественным образом привело к долгой и несчастливой супружеской жизни. Не будем на этот раз вдаваться в подробности, все счастливые семьи, что общеизвестно, похожи как две или больше капли воды, а несчастливые – каждая, как любят писать некоторые авторы, несчастлива уникально, почему про них, несчастливых, и читать интересно. Правда, не у тех авторов, которые употребляют слово «уникально»…

Словом, не о семье сейчас речь, а о кошках. Среди многих добрых дел, которые несчастливая жена совершила в отношении (это мы из одного протокола списали: «совершил в отношении потерпевшей высказывание насильственного характера»), да, в отношении Юрия Ильича… А про недобрые, опять же, не сейчас… Итак, среди добрых: она воспитала в нем любовь к животным вообще и к кошкам в частности особенную. Точнее, не она, а ее кошка по имени Кулиса, названная так хозяйкой в честь театрального – не кошки, а хозяйки – прошлого.

Кошка Кулиса, откликавшаяся молчанием, только ушки шевелились, также на Кулю и Кулек, мгновенно, как это свойственно всем кошкам и некоторым самым прекрасным из женщин, заставляла любить себя всех, кто появлялся в радиусе трех-пяти метров от нее и оставался в этой зоне хотя бы на день-два. Вот и наш, как принято говорить, герой оказался в этой зоне любви. Он просто без всякого смысла сидел на стуле, несколько в стороне от центра комнаты, еще не освоившись на площади новой жены (свою квартиру он, конечно, оставил предыдущей), когда Куля прыгнула ему на колени. Юрий Ильич застыл, испытывая некоторое неудобство и даже брезгливость, поскольку кошка своими ногами недавно становилась в унитаз, которым пользовалась, заметим к ее чести, весьма ловко, а теперь она этими же ногами топталась по его голым ногам, поскольку молодой муж был по-домашнему, в трусах. Не зная, что делать, так как новая жена кошку обожала, а он все еще, вот уже месяц, почти обожал жену, бедняга попытался спихнуть животное самым деликатнейшим образом, однако ничего из этого не вышло. Кулиса – как это обычно делают и упомянутые женщины – немедленно применила пресловутую политику кнута и пряника одновременно, а именно: вцепилась Юрию Ильичу в ноги всеми мелкими, но очень остренькими когтями и крепко потерлась головой о его голый живот, покрытый малосимпатичной, но тоже шерстью. А потом посмотрела вверх своими виноградного цвета и формы глазами, прямо объекту своих чар в глаза.

И пропал мужчина, растекся любовью, растерял не то что бдительность, но и последний здравый смысл, принялся утверждать на всех углах, что кошка Кулиса обладает особым, нечеловеческой силы умом и любит его, Юрия Ильича, с нечеловеческой тоже силой. В доказательство первого сообщал о способности пользоваться унитазом, при этом задними ногами Кулиса становилась внутрь раковины, широко их расставив, чтобы не мочить, а передними руками опиралась о край устройства, так что в целом позой напоминала Ленина на каком-то съезде, молодежи, что ли. Еще и вытягивала одну руку вперед – движение было, конечно, рефлекторное и судорожное, связанное с физиологическим процессом, но очень напоминало… Тем более что нам неизвестно, не было ли рефлекторным и судорожным движение вождя на трибуне и с чем оно было связано… Да, а доказательств второго неофит-кошколюб (филинофил, строго говоря) не приводил, только закатывал глаза, как глупый актер, играющий Ромео, и говорил: «Вы не видели, как она посмотрела… И головой вот так сделала…» При этом он крутил лысой головой сорокалетнего мужика, становясь похожим не на кошку, а на барана по-чему-то.

Словом, так и пошло. То есть так пошла жизнь: Юрий Ильич, как и многие, с годами всё меньше обожал жену, то есть временами уже еле терпел, пользуясь в этом полной взаимностью, причем еще неизвестно, кто пользовался; и, тоже как многие, все больше обожал других животных – уличных собак, бездомных кошек, вездесущих ворон, хитрых и важных, как провинциальные начальники, попугаев, тихо и очень осмысленно, вопреки распространенному о них мнению, бормочущих всякую забавную ерунду, и так далее – о людях не будем. При себе же имел старую уже, очень старую кошку Кулюшку и любил ее так, что иногда – стыдно сказать – плакал, на нее глядя.

А кошка Кулиса за прошедшее с их знакомства время действительно сильно состарилась. Все больше спала, хотя, как положено кошке, и в молодости спала большую часть суток. Никогда не играла со случайно оказавшимися в ее поле зрения предметами, вроде пояса от купального халата или упавшей на пол крышечки от валокордина, при том даже, что крышечка пахла валерьянкой. А специальную веревочку для игры Юрий Ильич давно уж не брал в руки, зачем пожилую кошку огорчать воспоминаниями… И прибаливала его Кулечка: то приходилось знакомому ветеринару, приглашаемому на дом за пятьсот рублей, зубной камень кошке счищать и ушки мыть борным спиртом, то Юрий Ильич искал по лучшим ветеринарным аптекам, которых в городе стало пропасть, самый особый корм против мочекаменной болезни, она для кошек вроде как инфаркт и рак для людей – номер один…

Только одно не менялось в прекрасной Кулисе – неземная, несравненная красота, которую не только вечно влюбленный ее рыцарь видел и славил, но и совершенно посторонние люди отмечали. Шерсть Кули была белая, а подшерсток сероватый, местами почти черный. И от этого происходил потрясающий зрительный эффект: сразу после вычесывания, расчесывания и других утренних косметических процедур, вытягиваясь и меся воздух перед собой от удовлетворения, она приобретала вид фигурки из литого и полированного серебра. Всякие фигурки кошек Юрий Ильич постоянно отовсюду привозил, у него уже и коллекция составилась из нескольких сот статуэток и мелких скульптур, так что сходство мог оценить предметно (вот, пожалуйста, слово «предметно»; а еще распространяли сарказм относительно авторов, употребляющих «уникально»… ладно, это просто так). Ну, серебряная была кошка! И так уж хороша она делалась, когда вся вытягивалась вперед прямо струной, несмотря на провисший животик, а передние ее руки, то есть передние, конечно, лапы плавно плыли в пространстве, и пальцы с когтями сжимались и разжимались… Правда, происходило это недолго, потому что немолодая красавица быстро утомлялась и валилась набок, вывернув голову таким образом, чтобы смотреть на Юрия Ильича снизу томно, щуря и вдруг широко открывая виноградные глаза. Тут, бывало, он и не мог удержаться от слез.

Вообще, с возрастом стал слезлив, это бывает с мужчинами. А возраст подступил быстро и незаметно, как подступает хитрый и умелый враг: вот его еще не было, а вот уж он перед тобой, и сделать ничего не успеваешь. Состарился Юрий Ильич, и жена его состарилась, и оба они любили кошку, а друг друга только раздражали, за длинную жизнь сделавшись во многом похожими друг на друга, во многом же оставшись совершенно разными, а раздражало одинаково и то и другое. Не говоря уж о принципиальных расхождениях, бытовых обидах и душевных разрывах, которых накопилось – ой-ёй-ёй!..

Тем временем вместе со старостью наступила и пенсия, сначала у жены одновременно с климаксом, а потом и у Юрия Ильича незадолго до импотенции. Жизнь стала не только малоприятной, но и реально (вот и «реально», дописался… ведь это похуже, чем «уникально»!) тяжелой. На еду Кулисочке хватало, но уже не на всякую, а сами-то большею частью ограничивались кашами. Впрочем, по возрасту чего-то другого почти и не хотелось.

А Юрий Ильич от тоски, бедности и свободного времени стал порядочно выпивать, тем более что бутылка плохой водки теперь дешевле, чем пакет приличного кошачьего корму.

Вот тут, наконец, и собственно о происшествии.

Выпивши, Юрий Ильич в сумерках возвращался домой. Там его ничего хорошего не ждало. Раздражение и вечная обида жены на все существо мужа, гречневая каша-продел с вытягивающейся нитками вареной курицей и проклятый телевизор, все более чуждый. Одно только счастье: прилегающая к больному правому боку – холецистит – Кулюша.

Тут вдруг перед ним возникли хулиганы. Нормальные хулиганы: в кофтах с капюшонами и широких брюках выше щиколотки, районные эсэсовцы.

– Отец, – сказал самый отвратительный из них, в крупных синих угрях, – а, отец… Дай немного бабок, отец, рублей сто или, ну, в общем, двести, максимум, понял, тыщу, залить керосина, а то конкретно умираем… Всё по чесноку, мы отдадим, нас на районе всё знают. Мы баблос отдаем всегда, вообще.

Во-первых, поскольку Юрий Ильич был выпивши (а поганцы на самом деле совершенно трезвые, потому что еще только собирались подломить аптечный киоск и затариться медицинкой), так он, герой-то наш, почувствовал себя униженным в своем достоинстве и прочих правах человека. Во-вторых, как ни больно в этом признаваться, в пенсионные времена сто рублей стали для него вполне деньгами, а с собой было вообще только восемьдесят. В-третьих, он решил убежать, не понимая, что его догонят раньше, чем он сделает первый шаг.

И точно: на его движение последовала быстрая и неадекватная реакция, а именно: тот, который с синими прыщами, вытащил из-за спины немаленький кусок крученой арматуры и занес над головой потенциального потерпевшего. А еще один, с серьгой в виде православного креста в оттопыренном и нечисто мытом ухе, тоже откуда-то сзади вытащил продолговатую элегантную дубину, которой, как Юрий Ильич знал, американцы играют в бейсбол. Им, этим местным отмороженным, может, и деньги не очень были нужны, а только побить кого-нибудь до крови и судорог. А Юрию Ильичу физическое насилие, как вы помните, вообще было чуждо, даже не в таких безнадежных ситуациях.

И герой наш (так уж и быть, оставим ему это имя, в принципе заслужил) сильно испугался. Он испугался даже не самой смерти, а связанных с нею хлопот: жена будет всю ночь звонить в милицию и «скорую», потом ее вызовут для опознания, потом неизвестно, где и на какие безумные деньги хоронить… В общем, геморрой, как говорится.

Но тут негодяи остановились, дружно открыв мерзкие щербатые рты, а сзади Юрия Ильича что-то мягко толкнуло.

Он, рискуя получить битой по затылку, оглянулся и увидел низкую, плоскую, как вдруг вспомнившийся отцовский портсигар, длинную четырехглазую машину темно-красного цвета.

Машина тихо рычала, точнее, мурлыкала, а на кромке ее капота вытягивалась и призывно сгибала передние руки его серебряная Кулисочка.

Правая передняя дверь машины была раскрыта.

Он плюхнулся на низкое, молочного цвета сиденье.

Автомобиль рванул с места, раздвинув хулиганов, как мелкую прибрежную волну рассекает уходящий по тревоге боевой корабль.

Кошка обернулась и помахала ему передней рукой.

Он хотел поинтересоваться, куда они едут, но за рулем машины никого не было, а кричать кошке было бесполезно – она летела вперед и не могла ничего услышать сквозь свистевший в ее маленьких ушах ветер.

Раньше безмоторный Юрий Ильич видел такие машины, но не знал, что они спасают одиноких.

Потом они приехали туда, где их ждали, и наконец повалились на диван приходить в себя. Никто их не трогал – в раю были одни только кошки и понимающие, что такое любовь, женщины.

Переволновавшись, влюбленные так и заснули: Кулюшка обнимала руку Юрия Ильича своими коротенькими передними руками, а он прижимал ее к своему горячему – воспаление же – правому боку.

Счастливые, добрались. Даже завидно.

Все свои
Повесть о любви

Часть первая

Под точечную застройку котлованы роют глубокие, но хватило и полутора метров, чтобы полезли из земли желто-черные кости, черепа с потерянными нижними челюстями и дырками в затылках, ломкие ребра… Нашлось даже с десяток сплющенных наганных пуль. Так что не кладбище, а явные общие траншеи для врагов народа. За семьдесят лет поверх не то что трава – небольшой парк вырос. Его пришлось сначала срезать бульдозерами под крики защитников природы, лупцующих полицию призывами «Руки прочь от легких города!», укрепленными на палках…

И встал вопрос.

Тем более что в газеты и даже на телевидение просочилось – застройщик собирается поселить заплативших приличные миллионы дольщиков на костях, причем на костях жертв репрессий.

Но застройщик – ООО «Кастл» – в том смысле, что мой дом есть моя крепость – в лице г-на П., генерального директора, нашел на вопрос адекватный ответ. Он вообще очень адекватный, этот г-н П., Замир Анатольевич, стройный брюнет, всегда в хорошем темном костюме. Ответ был вот какой: после первых публикаций и репортажа в городских теленовостях журналисты заткнулись. Начисто заткнулись, надежно. Потому что нецелесообразно возбуждать нездоровый ажиотаж, по ходу гнилой базар, как объяснили журналистам друзья Замира. Что касается префектуры, то она оказала полную поддержку компании, много сделавшей для округа.

И спустя месяц – максимум – все о костях забыли. Захоронили в соответствии с существующим порядком и начали строить монолит по индивидуальному проекту. По всему городу появились щиты с изображениями уходящих в облака уютных небоскребов и слоганом «Построй свою крепость. Кастл».

Вот и доктор Дедушев Дмитрий Владимирович, отец-одиночка с дочерьми-погодками Машей и Груней, въехал в свою трехкомнатную крепость. Унаследовал от тетки двушку в сталинском доме на «Динамо», добавил собственную, некогда кооперативную, тоже двушку – в Дегунине, продал, купил, подружился с риелтором, отличным парнем и интеллектуалом, – и въехал в трешку без отделки.

И ни про какие кости слыхом не слыхал.

Он вообще придерживался того мнения, что к жизни нельзя относиться всерьез, поскольку идет она большей частью бессмысленно и бестолково, а кончается глупо и у всех одинаково. Многие врачи так думают, и врач первой категории, хирург-ортопед Дмитрий Дедушев так думал.

Тем более что у него были и дополнительные основания: три года назад от молниеносной меланомы умерла его жена, отчего он и остался отцом-одиночкой.

Понятие «отец-одиночка» в представлениях большинства читателей, вероятно, связано с утренней трусцой за детским питанием, оптовой закупкой памперсов и перманентной стиркой, от которой стиралка быстро ломается, что ты в нее ни сыпь. А если отец-одиночка остался с двумя девочками, то спустя незаметные годы возникают и моральные проблемы – кто им все объяснит и поможет лет в тринадцать по женским делам? Будь ты хоть десять раз врач… Однако у Дмитрия Владимировича трудности были совершенно другого характера: дочкам его исполнилось одной восемнадцать, другой девятнадцать лет, всё, что требуется, им успела рассказать мать до того, как стала весить тридцать пять килограммов и потеряла речь. Так что у отца проблемы были психологические: у младшей, Машки, уже имелся вполне официальный жених Эдик, отличный парень, студент (так не просто совпало, но об этом позже) Второго меда. А у старшей, Груни – названной Агриппиной в пору моды на чисто русские имена – жениха не было никакого. И она совершенно погрузилась в заботы о младшей, вела себя как хорошая мать, то есть жениха Эдика, когда приходил, кормила собственноручно фаршированными перцами и следила, чтобы Машка использовала не все части тела под пирсинг – уж лучше тату.

В общем, доктор Дедушев переживал в основном из-за того, что у старшей никого нет, опасаясь, что рано или поздно это испортит отношения между сестрами.

Знаете, господа, это вам только кажется, что женихи, ревность, зависть, отношения между родственниками и прочие человеческие сложности остались не то в прошлом, не то, скорее, даже в позапрошлом веке. А теперь все исключительно клабберы, блогеры, нарки и хипстеры. Это ошибка, господа, безусловная ошибка. Вы только послушайте, о чем они поют! О вечной неразделенной любви и о вечной разделенной любви, о соединении навсегда и о прощании навеки… И женихи есть, и невесты, и сестринская любовь, и сестринская зависть…

Так что не зря доктор Дедушев, будучи пожившим – немного за пятьдесят – человеком, нервничал. Старшая сестра, выдающая замуж младшую, – взрывоопасная ситуация.

Впрочем, это не мешало Дмитрию Владимировичу считать жизнь вообще вздором и, соответственно, все составляющие жизни – любовь, в частности, – вздором же. Подтверждение этой своей позиции он находил в анекдотах, которые очень любил, помнил огромное количество и за их почти отсутствие укорял новую жизнь.

Итак, мы с вами застаем всю милую компанию в крепости-на-костях, беседующими в еще не вполне обставленной гостиной еще не совсем отделанной квартиры. Собрались по поводу Рождества – как водится, сначала западно-христианского, а через пару недель можно будет и родное, исконное отпраздновать… За окнами идет оперный снег, народ мечется в предновогоднем покупательском безумии, пробки на дорогах немыслимые, и всё озаряет какой-то специальный (это теперь так говорят и пишут по-русски, калька английского special, а собственное «особенный» забыли) свет. Не то от рекламы на крыше соседнего корпуса, не то с небес…

– Я уверен, что скорее станешь хорошим врачом в районной больнице, – говорит Дмитрий Владимирович с обычной своей скептической усмешкой, как будто не верит в то, что говорит, – чем в блатной или платной, где все с купленными дипломами, а главный только евроремонтом регистратуры занимается. Знаешь, Эдуард, в наше время как говорили про Кремлевку? «Полы паркетные, врачи анкетные…» Так что поезжай ты в ординатуру в этот Гниложопинск, или как там его, поработай годик-другой, Маня за это время как раз свою филологию закончит, а тогда и тебе место найдем в столице – ну, хотя бы в моем физкультурно-хирургическом заведении терапевтом. А два года пройдут быстро… Знаете анекдот? Попали на необитаемый остров американец, немец, еврей и русский…

Тут надо прервать доктора и будущего тестя, так как я забыл назвать всех присутствующих. Между тем кроме семьи Дедушевых, включая ее будущего члена Эдика, находились здесь и дальние родственники, и близкие друзья.

Что касается первых, то они были представлены племянницей по женской линии Клавой Новогрядской, одинокой девушкой лет тридцати с лишним, полной и, прямо скажем, некрасивой, и невестьсколькоюродным дядей по линии мужской, Вениамином Вениаминовичем Шестиковичем, который, несмотря на сомнительные ФИО, работал слесарем-сборщиком высокой квалификации на каком-то военном заводе. Клава иногда приходила к Дедушевым, чтобы помочь убраться, поскольку сестры-студентки – старшая будущий менеджер широкого профиля, а младшая, как уже упомянуто, бесперспективный филолог – с хозяйственными делами не управлялись. А Вениамин Вениаминович помогал интеллигенции гвоздь вбить и лампочку вкрутить, так как доктор Дедушев умел только чужие ноги на место ставить, а по части домашнего ремонта его собственные руки из задницы росли. Вот такая полезная родня делила скромную выпивку – бутылка не слишком дорогой водки и бутылка как бы чилийского вина – и закуску – две курицы-гриль, купленные на углу, и салат с сыром моцарелла местного производства – с Дедушевыми и их друзьями.

Теперь про друзей. Их было двое, Краснов и Сниккер, вроде бы одноклассники хозяина, уже никто точно не помнил. В свое время эти господа закончили юридический факультет, потом – когда стало можно – совместно открыли частную адвокатскую контору, но не сделали головокружительную карьеру, как некоторые их коллеги, участвовавшие в так называемых резонансных процессах, а нелегко, почти круглосуточно зарабатывали на свой приличный кусок хлеба. При них имелись и жены, постоянно упрекавшие мужей – каждая своего – тем, что из-за бестолкового партнера не получилась карьера, нет коттеджа по хорошему шоссе и членства в Общественной палате. Сейчас жены сидели, тихо копя для домашнего разбора полетов раздражение, а мужья беседовали со старым приятелем Дедушевым, по мальчишечьему прозвищу, конечно, Дед, о текущей жизни. Они часто виделись, привыкнув ходить к Дедушевым в гости, и всегда беседовали о текущей жизни – то есть о том, о чем пишут смелые люди в Живом Журнале, а обычные, средней смелости, говорят в гостях: о судьбе страны. При этом, замечу, употребляли много ненормативной – то есть современной нормативной – лексики, особенно адвокаты…

Между тем, пока мы перечисляли присутствующих, обед кончился. Клава потащила на кухню посуду и останки куриц. Вениамин Вениаминович, подложив газету, залез на стул и искал поломку в люстре, из-за которой включались не все рожки. Трое старых друзей удалились в лоджию курить и обсуждать жизнь, начиная с будущего романтического отъезда юноши Эдуарда и кончая внедрением инноваций в повседневный обиход медицины и юриспруденции. При этом доктор усмехался и повторял по обыкновению любимую максиму «все говно, кроме мочи», а юристы всерьез кипятились насчет правового беспредела. Маша и Эдик, как принято у влюбленных, вставили в уши по одной затычке, которыми заканчивался разветвленный проводок, идущий от коробочки, называемой по-русски гаджетом, и вместе качались в тишине, почти не нарушаемой еле слышной из их ушей музыкой, тыц-тыц-тытыц-тыц-тыц… А сестра Груня смотрела на молодежь ласковыми глазами, как мать, и кроме материнского умиления ничего нельзя было увидеть в этих глазах.

– Не понимаю, как можно всерьез относиться ко всей этой хренотени, – сказал доктор Дедушев.

– Понимаешь, Дед, если бы хотя бы судьи не брали бы, – закричал Краснов, – можно было бы о чем-то говорить! А они берут!! Вот вам и все нанотехнологии, блин!!! Ты согласен, Сниккер?

– Абсолютно, нах, – согласился Сниккер.

– Ну, я пойду, – вынимая свою затычку из уха, объявил Эдик, поцеловал Машу в угол глаза, отчего она дернулась, и скрылся в прихожей, из которой донеслось, как он захлопнул за собой дверь. Маша немного заплакала – или у нее поцелованный глаз заслезился. А Груня сидела и смотрела все так же ласково.

– Вернется, – уверенно сказала уже перемывшая всю посуду и возникшая из кухни более потной, чем обычно, Клава, – только чувства проверите. Чувства от проверки делаются сильнее. Без меня тебе лететь с одним крылом, как говорится.

А Вениамин Вениаминович ничего не сказал, только слез со стула, пошел к выключателю и щелкнул им, чтобы удостовериться, всё ли теперь работает в штатном режиме.

Жены Краснова и Сниккера молчали, но не потому, что им нечего было сказать, а потому, что берегли заряды до возвращения из гостей.

На том давайте временно оставим их всех, пока одни молотят языками, а другие молчат, что иногда отличает более умных и всегда – более хитрых.