Текст книги "Бросок из темноты"

Старательный и внимательный красноармеец Щукин быстро завоевал уважение товарищей тем, что идеально делал все, что ему поручалось. Он ни разу не расслабился, стоя на посту, вкалывал до изнеможения на заготовке дров и на земляных работах, был внимателен на занятиях и все схватывал, как говорится, на лету. Но считаться в полной мере бойцом взвода Егор не мог до тех пор, пока не состоялось его боевое крещение в разведке. И хотя он уже выходил на передовую для наблюдения за немецкими позициями, но только как стажер в связке с опытным наблюдателем и как связной – на случай обрыва телефонной линии.

Повод для настоящего участия в вылазке подвернулся сам собой. Вернувшиеся из вражеского тыла в расположение части после неудачного поиска Виноградов и Панин решили реабилитироваться перед командованием и вызвались участвовать в новой дерзкой вылазке к немецкой передовой – нужно было решить проблему с перебежчиками, которые тайно, как правило ночью, покидали подразделения дивизии и уходили к немцам. Те с радостью принимали беглых красноармейцев-изменников.

Красноармеец Щукин, испытывая крайне сильное желание стать своим среди мужественных и сильных духом солдат взвода артиллерийской разведки, не задумываясь, вызвался идти добровольцем в группе смельчаков. Они приняли его и, несмотря на то что поначалу сомневались в парне, все-таки разглядели в его характере ту самую еле заметную черту, которая позволила им поверить в новичка.

Егор не подвел. Сжимая волю в кулак, заставляя себя идти вперед, подавляя в душе дикий животный страх, он выполнил свою боевую задачу безупречно. Наставления опытных разведчиков не прошли даром. Он сделал все так, как был должен, вплоть до последнего шага, до последнего жеста. Он первым приблизился к немецкой передовой, привлек к себе внимание сидящих в траншее гитлеровцев, увидел их радостные лица, услышал их речь, прочитал их эмоции. Именно это ему и его товарищам было нужно. Немцы расслабились и уже зазывали к себе жестами и криками беглых красноармейцев. Егор подошел к ним вплотную, рассмотрел их лица, глаза, улыбки, почувствовал их запах. А потом…

Специально подобранная телогрейка большого размера дала возможность скрыть в огромных рукавах две гранаты с заранее извлеченными из них предохранительными кольцами. Еще две находились в карманах брюк. Так же были вооружены Панин и Виноградов, которые шли следом. По заранее оговоренному плану Егор первым бросил в траншею врага свой смертоносный подарок. За ним избавились от спрятанных в одежде гранат его старшие товарищи. Не ожидавшие такого подвоха гитлеровцы начали в панике метаться по ограниченному пространству узкой и извилистой траншеи, пытаясь спастись от разлетавшихся во все стороны осколков и пламени взрывавшихся под ногами гранат. Тем временем разведчики, дождавшись первых взрывов, добавили к ним еще несколько гранат, метко разбрасывая принесенные с собой боеприпасы в отдаленные коридоры земляных укреплений врага, повсюду неся смерть немецким солдатам.

Изрядно нашумев и проредив ряды противника, смельчаки без потерь вернулись в расположение части, где их уже поджидала группа прикрытия под командованием лейтенанта Баранова и пулеметчиков стрелкового полка. Их с нетерпением ждали и встречали как героев. А Панин и Виноградов почти в один голос твердили командиру взвода и сослуживцам, что Егор теперь свой парень, что он блестяще прошел крещение, что его можно отныне считать настоящим разведчиком и включать в число тех, кому предстоит в следующий раз идти за линию фронта. Он не подведет! Он настоящий! В нем есть то, что необходимо бойцу их взвода. С ним они готовы воевать дальше!

– На ле-во! Шагом! Марш! – прозвучала громкая, но быстро тонущая в морозном воздухе команда охрипшего от крика на обозников командира огневого взвода.

Разведчики выполнили ее и зашагали вперед, еще больше шатаясь от усталости после длительного, изнуряющего ночного марша. Егор не пошел за ними. Он повернулся к Козлову, продолжавшему стоять с глупым выражением лица, расплывающегося не то в улыбке, не то в клоунской гримасе человека, который либо специально совершает негативные поступки, либо на самом деле является слабоумным.

– Горе мое луковое! – выдавил из себя Щукин, не зная, как ему поступить с нерадивым солдатом Козловым.

Он сжал кулаки и зубы, выставляя напоказ зловещий звериный оскал обозленного до предела человека. Он готов был нарушить устав и ударить стоящего напротив солдата, который только что едва не подвел все отделение.

– Как же тебя такого в разведку зачислили? – процедил сквозь зубы Егор, давя в себе желание физически наказать Козлова.

Тот стоял перед ним, не меняясь в лице, и продолжал нелепо улыбаться своей полупьяной улыбкой.

– За мной шагом марш, – тихо скомандовал разведчик, повернулся в сторону удаляющихся на дороге сослуживцев и зашагал, сплевывая на ходу от досады на навалившуюся на него опеку над самым плохим солдатом, которого пришлось ему встретить в жизни.

– Я не могу идти, Егор, – тихо простонал Козлов в ответ.

Разъяренный Щукин резко повернулся и тут же остыл. Он увидел на месте подопечного беспомощного и шатающегося из стороны в сторону человека. Тот был явно не в себе. Бледный, с потухшим и пустым взглядом, с темными кругами под глазами, он стоял на обочине дороги и, казалось, вот-вот свалится, скошенный смертельной усталостью.

Егор мало что знал об этом солдате. Козлов был немногословен. Говорить больше стеснялся и как будто боялся. Каждое слово из него приходилось буквально вытягивать, почти провоцируя его на ответ, подводя его к этому предварительно правильно заданным вопросом. Он не проявлял себя ни в чем и никак не показал себя за то непродолжительное время, что пребывал в составе взвода. Не было видно в нем силы, ловкости, проворства. Не блистал он начитанностью и какими-нибудь выраженными умственными способностями, которые, казалось бы, должны были иметься у него на фоне отсутствия других качеств. Иначе как он мог оказаться в разведке?

Периодически, причем довольно часто, этот вопрос звучал почти от каждого солдата взвода. Кто-нибудь обязательно атаковал Козлова во время перекуров и в нечастые периоды отдыха, спрашивая его об имеющихся заслугах и личных качествах, за которые его отправили служить в разведку. Боец молчал в ответ, глупо улыбался, пожимал плечами или тихо отвечал:

– Не знаю.

И тогда лопалось терпение какого-нибудь солдата и он произносил с раздражением в голосе:

– Слабоумный какой-то!

Козлов молчал в ответ, пряча где-то в глубине души обиду на эти слова. А упрекнувший его присаживался возле сослуживцев и начинал что-нибудь рассказывать на тему «был у нас один такой в колхозе…».

Далее следовал занимательный рассказ, герой которого сравнивался с нерадивым солдатом их взвода.

Учитывая имевшиеся у Козлова полное среднее образование и сорвавшуюся из-за войны попытку стать студентом столичного высшего учебного заведения, Егор предположил, что парня зачислили во взвод разведки писарем-делопроизводителем. Он даже хотел уточнить это у командира. По мнению солдата, такую должность вполне могли ввести в их части. Но еще не заданный вопрос отпал сам собой, когда он увидел почерк Козлова, которым тот выводил страшного вида и абсолютно не читаемые неподготовленным человеком каракули на листе бумаги. Глаза Егора округлились. Его подопечный тогда писал письмо домой родителям. Взяв в руки исписанный лист, Егор смог кое-как прочитать лишь одно из пяти-шести слов. Все остальное, по мнению разведчика, могли распознать лишь опытные шифровальщики. Письмо домой тут же пошло по рукам разведчиков. Стесняться тут Козлову было совершенно нечего: текста все равно никто разобрать не мог. А увиденное и дополнительно прокомментированное Егором стало поводом для новых шуток над нерадивым солдатом.

Последнее, что могло раскрыть секрет пребывания новичка во взводе разведки, это его боевые навыки. Но и тут ответ не заставил себя долго ждать. Заступая на пост в карауле, Козлов умудрился потерять затвор винтовки. Его, конечно же, быстро нашли. Он просто лежал в неглубоком снегу, а ушедший искать его разведчик всего лишь проследовал по свежим следам.

Наконец лопнуло терпение у одного из солдат, и вопрос о присутствии бойца Козлова во взводе был задан командиру. Но и тот не смог дать стоящего ответа, потому что сам ничего не понимал, Козлова сюда просто направили.

– Я не могу идти, Егор, – снова тихо простонал боец, пытаясь отыскать пустым взглядом Щукина, который уже сам направился к нему, чтобы подхватить и не дать упасть.

Ему стало понятно, что не привыкший к длительным пешим переходам, да и вообще к физическим нагрузкам солдат просто смертельно устал, а потому не был готов к продолжению марша. Он схватил Козлова за амуницию и с волнением стал смотреть тому в глаза, не зная, что дальше делать с ним и чем ему помочь. Еще немного – и тот упал бы в снег без сознания.

– Сажай его в сани, парень! – услышал Егор возле себя голос старшины, руководившего обозом артиллерийского дивизиона. – Винтовку только забери у бойца, а сам рядом иди.

Это и нужно было разведчику. Помощь пришла вовремя, хоть и неожиданно. Козлов был моментально уложен в сани вдоль снарядных ящиков, а его винтовка перекочевала за спину Егора.

Глава 2

– Неужто нельзя было здесь все по-людски обустроить?! Копаемся третий день, долбим мерзлую землю, а результата почти нет! Что тут делали те, кто до нас был?! – громко, с активной жестикуляцией, ворчал, размахивая в воздухе белой от мороза рукой с курительной трубкой в ней, немного сгорбленный, невысокого роста солдат, короткие седые волосы которого, пробивающиеся из-под шапки, выдавали в нем человека почтенного для участия в войне возраста.

– Это точно, Тарасыч, – вторил ему еще один солдат, только что решивший передохнуть от тяжелой работы, а потому воткнувший лопату в землю и положивший сверху на нее черенок руки. – Копаем, копаем, а все никак не накопаемся.

Первый еще несколько раз взмахнул в воздухе своей курительной трубкой, будто бы собирался продолжить высказывать свое возмущение, потом повернулся к стоящему рядом собеседнику и снова заворчал, теперь делая это так, чтобы втянуть в беседу остальных солдат, много часов с остервенением долбивших каменную зимнюю землю.

– Вот и я говорю, – произнес седовласый, дождавшись момента, когда все находившиеся возле него бойцы прекратят свой труд и посмотрят на него. – У тех, кто до нас тут стоял и держал оборону, не было времени обустроить тут все как положено. Что они столько времени делали на этом месте?

Солдаты молчали в ответ и беззвучно передавали из рук в руки махорочный кисет одного из них, решив устроить перекур на то время, пока старший из них отвлекает их от работы и одновременно скрашивает ее своими высказываниями.

– Они же тут полгода простояли! Не меньше! И что? – Он обвел глазами всех, кто был рядом, а также зацепил взглядом идущих мимо разведчиков, которыми оказались облаченные в белые маскировочные халаты Щукин и Козлов. – Баня, похоже, была только одна на весь полк. А у нас в каждом дивизионе имелась. Отхожие места как попало разбросаны. Бежишь по ходам сообщения и натыкаешься на уборную. Хорошо, если пустую! А если там есть кто? Да еще если кто из командиров наших?

Среди солдат прокатился легкий хохот, а красные от работы на морозном воздухе лица начали покрываться таким румянцем, который подчеркивал спад напряженности у людей, сменивших тяжелую работу на короткий и продуктивный, с долей юмора отдых.

Шедшие мимо по траншее разведчики тоже остановились возле седовласого, увлеченные его громкими рассуждениями о быте стоявшей на этом месте несколько дней назад воинской части, на смену которой прибыл их артиллерийский полк.

– Ходы сообщения на целый штык надо углублять! Блиндажи полуразрушенные, того и гляди бревна настила на тебя завалятся! А если фрицы бомбить начнут или тяжелыми минами забрасывать?! – не унимался седовласый, обводя глазами улыбающихся солдат. – Стенки в траншее кое-как укреплены, а местами вообще обвалились! Попробуй их зимой сделать как надо, чтоб ровненькие были и стояли хорошо, будто досками подшитые.

Он по-доброму заулыбался, будто не ругал солдат той дивизии, на смену которой прибыла его часть, а специально притягивал к себе внимание куда более молодых сослуживцев, стараясь развлечь их в короткую минуту отдыха, да еще в силу привычки быть заводилой и душой компании. Он снова повернулся к застывшим в проложенном рядом земляном проходе Щукину и Козлову и, будто адресуя свое следующее возмущение только им одним, протянул громком голосом, расплываясь в простой, искренней, широкой улыбке:

– И вшей своих нам оставили! Нет бы с собой забрать, как порядочные граждане!

Последняя фраза ударила по всем, кто ее слышал. Грохот смеха прокатился по траншеям. Общий хохот вывел Егора из короткого оцепенения, вызванного желанием послушать и посмотреть на короткую юмористическую сценку в исполнении седого солдата, слывшего в полку знатным рассказчиком. Причем был он из числа таких, кто превращал самые простые истории в настоящие сольные концерты для тех, кто находился в это время поблизости.

– Туда? – сменил он почти дурацкое выражение лица на серьезное, убрав улыбку, нахмурив брови и кивнув в ту сторону, где за расположенной внизу, под передовой линией окопов, скованной льдами речкой находились хорошо укрепленные позиции гитлеровцев.

Егор ничего не сказал в ответ. Только тяжело вздохнул и, опустив глаза, двинулся дальше, куда следовал всего пару минут назад, но остановился, чтобы взбодриться перед долгой и утомительной, но очень важной работой разведчика. Козлов также промолчал, вздернул плечами и побрел следом, ступая так, будто невольно копировал походку впереди идущего товарища.

Седовласый нырнул в траншею, сделал пару шагов за ними, остановился в том месте, где его не должны были видеть молодые солдаты его подразделения и, стянув с руки суконную рукавицу, перекрестил вслед разведчиков, посмотрев на них теми глазами, какими обычно провожают в долгий и опасный путь старики своих внуков.

– А чего это они делали, Егор? – спросил Козлов товарища, когда они остановились в траншее, чтобы пропустить следовавших им поперек солдат с тяжелыми ящиками в руках.

– Артиллеристы. Готовили запасную позицию для гаубицы, – ответил ему тот, заглядывая в ветвистый земляной коридор ходов сообщения.

– А с чего ты взял, что именно для гаубицы? – начал проявлять Козлов необычную для себя разговорчивость, отчего Егор даже повернулся в его сторону и посмотрел глазами, полными удивления.

– Габариты позиции, – уточнил он, – для гаубицы больше, для простой пушки – меньше.

Они двинулись дальше, стараясь поскорее проскочить самые узкие проходы, где тяжело было бы разойтись со встречными солдатами, особенно если бы те снова несли что-нибудь в руках, типа ящиков. Очередное такое препятствие в виде целой вереницы пехотинцев, тащивших по траншее тяжелые пулеметы на станках, встретилось им уже через минуту.

– Штык с винтовки сними, – тихо произнес Егор Козлову и добавил: – Демаскировать будет, к передней линии подходим.

– А как ты это узнал? – открыл солдат рот от удивления, поражаясь опыту и прозорливости товарища.

– Стрелковые ячейки появились, – уточнил Егор, кивком указывая вперед.

Козлов снова открыл рот, теперь еще шире, выглядывая из-за плеча товарища, чтобы рассмотреть то, о чем тот ему говорил.

Солдаты с пулеметами наконец проследовали мимо них, и разведчики двинулись дальше, пока снова не наткнулись на новое препятствие, на этот раз состоявшее из множества пехотинцев численностью не меньше стрелкового взвода, собравшихся на занятие, проводимое кем-то из войсковых политработников. Тот, невидимый им из-за спин стоящих в тесном проходе солдат, громко, разборчиво, с тщательным произношением каждого сказанного слова вещал о боевой работе, об укреплении патриотизма, бдительности и прочих качествах, необходимых солдату, находящемуся на передовой.

Егор застыл, слушая старательно делавшего свою работу политрука стрелкового полка, пытаясь уловить что-нибудь новое для себя. Козлов замер у него за спиной и, привычно открыв рот, тоже вникал в услышанное в полной тишине, не прерываемой ничем, кроме доносящихся из траншейных коридоров голосов солдат, не привлеченных к участию в политзанятии.

– Уже завтра наступает новый, сорок третий год! – громогласно вещал политработник, изредка откашливаясь. – Враг не дремлет, товарищи. Он наверняка предпримет какую-нибудь провокацию на нашем участке, думая, что мы с вами празднуем. Он считает, что мы все тут расслабились, запаслись самогоном и уверены в своей силе и превосходстве. Но мы будем бдительны! Впереди у нас бессонная ночь, на протяжении которой мы не сомкнем глаз и достойно ответим на все попытки нашего злейшего врага сломить нашу оборону.

– Так я и думал, – тихо, почти шепотом произнес Егор, немного повернув голову к Козлову, – сегодня до темноты будем наблюдение вести за передним краем, а завтра наверняка в ночь за языком группа пойдет. Наши командиры думают, что фрицы не на передовой сидят в полной боевой готовности, а в тылу пьянствовать будут, Новый год встречать. Вроде бы как легко можно будет хорошего немца в плен взять, да еще и офицера.

Ворчливость не была свойственна красноармейцу Щукину. Просто по прибытии на передний край, к линии фронта, он начал, как и остальные, ощущать в себе некоторую нервозность, которая должна была скоро пройти, сменившись на равнодушие к себе. Это произойдет через несколько дней, когда он услышит взрывы и привыкнет к шуму боя, обстрелам, ударам и бомбежкам. Только тогда в сердце каждого бойца на передовой наступит покой, пройдет жжение в груди, исчезнет чувство животного страха, придет спокойный сон, который невозможно будет прервать даже звуками пушечной стрельбы. Организм приспособится, привыкнет, пройдет адаптацию. Каждый свыкнется с постоянным присутствием смертельной опасности, все время находящейся где-то рядом, и будет почти спокойно воспринимать изуродованные тела погибших солдат, которые еще некоторое время назад вызывали бы у него только ужас.

Дождавшись, когда политзанятие закончится, Щукин с Козловым просочились сквозь толпу скопившихся в траншеях солдат и добрались до первой линии обороны, где наткнулись на ожидавшего их командира своего взвода, уже занявшего для разведчиков одну из тесных стрелковых ячеек.

– Что так долго? – отвлекся на прибывших взводный, оторвавшись от наблюдения в бинокль за передним краем противника.

– Политрук стрелкового полка немного задержал, товарищ лейтенант, – выкрутился Егор и, чтобы не провоцировать командира на дальнейшие расспросы о причинах опоздания, сам прильнул к узкому проему в земляном бруствере, за которым открывался обзор вражеской стороны.

– Вот ваш сектор, – утвердительно произнес взводный, открывая планшет и демонстрируя аккуратно выполненную копию карты на желтом и сильно измятом листе бумаге.

Он приложил кончик карандаша к отметке в середине изображения и кивком указал на это место на открытом просторе, что простилался далеко за рекой, находившейся внизу, под горой, где проходил передней край обороны. Потом переместил грифель вправо и остановил руку на следующей отметке, снова кивнув вперед, где виднелось в качестве ориентира большое раскидистое дерево с наклонившейся к земле длинной веткой, срубленной, вероятнее всего, большим осколком не то мины, не то снаряда.

– Понятно, товарищ лейтенант, – твердым голосом ответил ему Егор.

– Через полчаса артиллеристы начнут проводить пристрелку реперов, – продолжил командир, глядя прямо в глаза бойца. – Внимательно смотрите на результаты каждого отдельного попадания снаряда, на предмет поражения им случайной цели. А также фиксируйте все возможные ответы со стороны противника. Особенно обращайте внимание на работу их артиллерии.

Егор, привыкший к отсутствию лишних слов в общении разведчиков во время пребывания на передовой, кивнул в ответ.

– Бумага и карандаш у вас есть, чтобы записать, если что? – спросил лейтенант, закрывая.

– Мне он не нужен. Я привык полагаться на память. Все запомню. – Взгляд Егора словно подтвердили твердость его слов и уверенность в себе.

– Вы, Щукин, опытный в таких делах. Ребята мне рассказывали, что вы способны увидеть то, что другие не замечают. Поэтому именно вас я назначил сегодня на этот участок. Заодно и Козлова приучайте. Пусть привыкает. Нечего ему вечно в нарядах сидеть. – Лейтенант бросил демонстративный взгляд на стоящего в полном непонимании происходящего вокруг него новичка взвода, выдавая тем самым Егору давно мучающий разведчика вопрос о причинах зачисления столь нерадивого бойца в их подразделение.

Егор еле заметно ухмыльнулся, теперь окончательно понимая для себя, что и взводный прекрасно видит всю нелепость пребывания столь нерадивого солдата в разведке, куда зачисляют добровольцев, да и то после одобрения их кандидатуры опытными командирами или испытания в боевой обстановке. Или направляют наиболее отличившихся солдат, личные качества которых больше соответствуют службе в подразделениях разведчиков. Самому Егору пришлось пройти сначала испытание передовой, чтобы потом, предварительно тщательно взвесив свои шансы, стать добровольцем и самому проситься о зачислении в полковую элиту. Да и то почувствовать себя настоящим бойцом взвода артиллерийской разведки, куда он был направлен проходить дальнейшую службу, он смог только после крещения возле вражеской передовой, где показал свой характер и способность быть настоящим разведчиком.

После ухода лейтенанта Козлов расслабился и, потеряв всякий интерес к происходящему вокруг, опустился на дно окопа, сел на корточки и начал играть с маленьким камушком, подобранным где-то под ногами.

– Как же тебя такого к нам направили? – снова процедил сквозь зубы Егор, глядя сверху вниз на сидящего на мерзлой земле товарища. – Кому из штабных ты так приглянулся? Десять классов, два ранения, и то не в бою. Посчитали тебя обстрелянным и даже опытным? А на самом деле солдат из тебя абсолютно посредственный!

Козлов привычно пожал печами, словно начал вполне нормально воспринимать насмешки и критику в свой адрес.

– В пехоту тебя перевести – убьют в первом бою или ранят. Не выживешь ты там, – размышлял вслух Егор, продолжая смотреть жалостливыми глазами на товарища. – Попробую уговорить взводного, чтобы к артиллеристам перевели или в обоз. Да и то: или снаряд уронишь, или на посту уснешь!

– Я не спал никогда на посту! – недовольно заворчал в ответ Козлов, начав копаться в кармане ватника, чтобы достать из него кисет с махоркой.

– И не кури здесь! Дым демаскирует нашу позицию, – злым голосом начал давить на него Егор. – А для хорошего наблюдателя с той стороны это заметная цель. И мины для уничтожения НП фрицы точно не пожалеют. Тем более что стрелять они умеют. Вали к пехотинцам, там кури, если совсем не можешь терпеть, а потом возвращайся.

Козлов занервничал, стал возиться и наконец исчез в коридоре траншеи, послушавшись совета товарища.

– И винтовку не потеряй, разведчик! – крикнул ему вслед Егор, напоминая о его нерадивости своему подопечному, завершив высказывание в его адрес сплевыванием и тихо произнесенным с раздражением в голосе: – Хвост!

Когда Козлов вернулся в стрелковую ячейку после перекура, Егор решил с ним поговорить, чтобы сгладить возникшее между ними напряжение.

– Дома-то кто у тебя, Алексей? – начал Егор, одновременно следя взглядом за вражеской передовой, пролегающей где-то далеко, за рекой и полем, что простилалось под снежным покровом впереди.

– Мама, сестра, отец, – тихо и медленно перечислил Козлов, не поднимая глаза на Щукина.

– Отец не на фронте? – задал разведчик вопрос, как бывалый фронтовик цепляясь ко всякому, кто был не в армии во время войны.

Егор вспомнил своего отца, не призванного только из-за возраста и работавшего сейчас в одном из колхозов, в который он попал, будучи беженцем, спасаясь вместе с семьей от войны.

– У него бронь, – так же тихо пояснил Козлов, не поднимая полного обиды взгляда на своего собеседника. – На заводе работает.

– А мама, сестра? – не унимался Егор, все еще чувствуя вину за злые насмешки над ранимым солдатом.

– Они в госпитале работают, – немного оживился парень, начиная меняться в лице, будто чувствовал изменение отношения к себе.

Одна из старших сестер Егора, Анна, та, что не была в данное время с родителями, тоже работала в тыловом военном госпитале. Они переписывались, обмениваясь новостями из своей жизни. Брат рассказывал только о простых солдатских буднях, о том, что происходит за пределами передовой. Он исключал все упоминания о боевой обстановке и тех трудностях, с которыми сталкивался разведчик. Он не писал о потерях, о крови, о ранениях товарищей. Не упомянул подробностей своего тайного посещения пепелища, оставшегося на месте их родной деревни, коротко сказав в тексте, что обязательно отомстит за поруганную врагом малую родину.

А она, слушая множество рассказов о войне от лечившихся в госпитале солдат, прекрасно понимала, что ее брат просто-напросто утаивает большую часть из того, чем живет на краю пропасти, называемой смертью. Анна с нетерпением ждала вестей, а потом жадно читала письма Егора, всегда плача при этом и причитая про себя, мысленно молясь за него и желая только одного: чтобы выжил, чтобы вернулся с фронта.

– Часто пишут? – спросил разведчик, не отрываясь от наблюдения за передним краем противника.

– Когда как, – чуть громче произнес Козлов, радуясь простой и непринужденной беседе с товарищем. – Адрес полевой почты все время меняется. Подолгу я нигде не служил. Сначала напишу им, а потом жду ответа.

Егор наконец оторвался от наблюдения и посмотрел на него, вспоминая, что и сам когда-то точно так же беседовал со своим первым наставником по службе в разведке. Тот спрашивал его о семье, об отце, о братьях. А он отвечал ему почти тем же тоном, что сейчас слышал от Козлова. И точно так же проходила та непринужденная беседа между опытным и начинающим разведчиками в тесной стрелковой ячейке на передовой во время ведения наблюдения за передним краем противника. Только поводом для расспросов было не налаживание контакта с подопечным, каким был тогда Егор, а приведение его в чувства после волнительного обозрения противоположного берега реки Зуша, сплошь заваленного незахороненными и разлагающимися на открытом воздухе телами моряков, павших в наступательном сражении еще за несколько месяцев до того. Вид усыпанного трупами в тельняшках и черных бушлатах пространства словно ударил по сознанию парня. А в ушах звенел голос лечившегося с ним в одном госпитале моряка, оравшего во все горло от ужаса пережитого:

– Цусиму нам устроили!

А потом его рассказ, передаваемый всем присутствующим взахлеб, вперемежку со слезами скорби по умершим на поле боя товарищам. Срывающимся голосом он описывал их захлебнувшуюся в крови атаку, начавшуюся с массовым выкриком «Полундра», прокатившимся по всей черной от бушлатов людской цепи, идущей в полный рост на вражеские пулеметы. Они покинули передовую, оставив в ней теплые вещи, примкнув штыки, и, закусив зубами ленточки бескозырок, одетых тут же вместо шапок, спустились на речной лед. Потом, также выкрикивая боевую «полундру», утопая в глубоком снегу, шагали в полный рост на укрепления гитлеровцев. И не дойдя меньше ста метров, стали падать на мерзлую землю, выкашиваемые ливнями пулеметных струй, щедро раздаваемых немецкими солдатами, каски которых виднелись впереди.

Залечь, выждать, оценить обстановку никто из моряков тогда не собирался. Ниже своего достоинства эти храбрые и отчаянные парни считали уклонения от смерти. А потому вновь поднимались и, громко рыча свою «полундру», вновь шли в полный рост на пулеметы, изводя тем самым солдат противника, недоумевающих от силы духа русских моряков, готовых гордо встретить смерть и умереть на суше, а не на море, к чему их долго готовили.

Выжившие, почти что все раненные, оставив на поле большую часть своих товарищей, осознавая бесполезность атаки на хорошо укрепленные позиции, проклиная этот день, начали отходить к реке, берег которой был спасением для них из-за крутизны его склонов. Но и там их настигала смерть от умелой стрельбы немецких минометчиков, забрасывавших снарядами места, где виднелось хоть какое-то шевеление.

Уцелевшие в бою моряки, что смогли выжить и отползти на спасительный берег, дожидались темноты и только тогда, под покровом зимней ночи, карабкались из последних сил на родную передовую. А те, кому не посчастливилось добраться до укрытия, истекая кровью, терпя страшную боль, прятались в немногочисленных воронках от снарядов и мин. Они жались друг к другу и еще долго, пока их не сковывал губительный ледяной холод, пели «Варяга» и умирали, так и не дождавшись помощи.

Их последнюю песню было слышно с обеих сторон, где плакали и кусали в кровь губы от досады их уцелевшие в том бою товарищи. А с противоположной стороны недоумевали и одновременно восхищались парнями в черных бушлатах немецкие солдаты, до того ни видавшие ничего подобного. Ведь идущие на них отчаянные храбрецы даже не думали уклоняться от смерти и презирали ее, скаля в ответ зубы и рыча, вопреки ожидаемой гибели, свое вечное:

– Полундра!

Козлов снова брел вслед за Егором, уже собравшимся и быстро, по-солдатски ловко застегнувшим спереди ремень, одернувшим ватник, как надо надевшим шапку, а от того выглядевшим куда лучше, чем его подопечный, все еще ковырявшийся с пуговицами на шинели.

На небольшом пятачке, скрытом плотными массами лесной растительности и называемом солдатами плацем, шло построение всего взвода разведчиков, чего не случалось целых две недели, с того самого момента, как весь полк прошел передислокацию и прибыл на линию фронта, сменив другую воинскую часть, стоявшую там прежде. Бойцы начали ровняться, наконец построились и стали ждать со своим лейтенантом появления кого-то из высокого начальства. Вскоре прибыл комиссар полка. Выслушав доклад командира взвода, он поприветствовал солдат и, как водилось среди многих старых политработников, коим он и являлся, принялся по-простому, по-отечески говорить, преподнося себя не как значимое лицо, а скорее как более опытного товарища, наставника или учителя, собравшего молодую поросль возле себя для важного разговора.

– Товарищи разведчики! – начал он, откашлявшись на морозном январском воздухе. – Совсем недавно наш двадцать седьмой артиллерийский полк прибыл сюда, на данный оборонительный участок, для смены частей шестидесятой стрелковой дивизии.