Текст книги "Звёздная метка"

– Diable![42]42
  Diable – дьявол! (франц.).


[Закрыть] – прошипел Панчулидзев и выскочил из-за стола.

В два часа пополудни они выехали из Екатеринбурга на почтовой тройке, так и не помирившись. Ехали молча, глядели по сторонам, только бы не встречаться взглядами.

Сибирский тракт здесь был широким – около восьми сажен. По обе стороны от него по приказу Екатерины II были вырыты канавы и насажены берёзы. За прошедшие сто лет берёзы выросли, дали молодую поросль. Свежая листва на берёзах была покрыта слоем бурой пыли, поднимаемой подводами.

Движение по тракту было оживлённым. Коляска то и дело обгоняла плетущихся по обочине странников: офеней, богомольцев, ватаги крестьян, идущих на заработки. Как-то попалась партия каторжан. Сотни две кандальных в серых робах и тяжёлых башмаках в сопровождении не более десятка конвойных и четырёх казаков еле-еле брели по этапу. Сзади на телеге везли четырёх женщин в арестантских одеяниях. Краем глаза Панчулидзев заметил, что Полину при взгляде на них поёжилась, но не проронила ни звука.

– Каторжных-от завсегда возют на телегах купца второй гильдии Михайлова. Он, почитай, ужо лет шешнадцать откуп сей держит… Но-к щё! Видать, нонче телег-от и у Михайлова не хватило… Знать, друга кака нужда есть… А этим чо? Куды торопиться? В неволю бредут… – лениво пояснил ямщик и прикрикнул на лошадей.

Коляска, подскакивая на ухабах, быстрей покатила вперёд.

Вёрст через двадцать пять изрядно разбитая дорога привела их в деревню Косулино.

Деревенские пыльные улицы и крытые соломой крыши домов живо напомнили Панчулидзеву его родной уездный Аткарск. Заныло сердце при воспоминании о брате и сёстрах, о родительском доме: когда ещё снова окажется там…

Вскоре миновали деревню Брусянку, переехали вброд неглубокую, но быструю речку Мезенку и снова покатили по тракту, сделавшемуся заметно ровнее. Коляска мерно покачивалась на рессорах.

Сказалась бессонная ночь. Панчулидзев заснул.

Проснулся он от резкой остановки и грубых возгласов у себя над ухом.

Едва открыв глаза, увидел перед собой Полину.

Она целилась ему в голову из маленького дамского револьвера.

2

Ожидая выстрела, Панчулидзев невольно зажмурился.

Выстрел был негромким, как хлопок пробки от шампанского. Совсем рядом, в каком-то вершке от головы Панчулидзева, свистнула пуля. Кисло запахло порохом. Раздался вскрик, больше похожий на рык раненого зверя.

Панчулидзев обернулся. От коляски в кусты ломанулся здоровенный детина. Он матерился на чём свет стоит и держался за ухо.

Полина развернулась в сторону облучка и выстрелила во второго разбойника. На этот раз она промахнулась. Разбойник не стал дожидаться третьего выстрела и метнулся вслед за товарищем. На опушке он остановился, погрозил топором и скрылся в чаще.

Ямщик истово перекрестился:

– Така у нас тут напасть, господа хорошие. Братья Хамкины озорничают, Викулка да Платошка.

– Кто такие? – поёжился Панчулидзев.

– Да, местные оне, с Курманки… Ужо раз за разбой на каторгу были сведены, так убёгли… И снова за своё. Но-к щё! Волостной-от голова Якимка Федотовских роднёй имя приходится… Покрыват, значитца, а то и в доле…

– А чего ж вы становому приставу не донесёте?

– Но-к щё, доносили и не однова… Ён с имя заедино, с волостным-от головой кумовья оне… Так-от, кады б не барышня с ейным пугачом, пришлось бы нам нынче пояса развязывать, а то и хуже… Вон на днях прямо у села Мезенцева труп нашли в канаве. Признали в ём одного ямщика, из наших… Уж вы, барин батюшко, отписали бы куда следат. Щё б к нам левизора какого-никакого прислали… Совсем житья от лихоимцев нет.

Панчулидзев кивнул. Руки у него дрожали, сердце бешено колотилось.

– Мадемуазель, вы в порядке?

Полина с деланным хладнокровием сунула револьвер в сумочку и приказала ямщику:

– Поезжай!

– Слушаюсь! – ямщик весело присвистнул, понужая коней. – А вы ведь, барыня, Платошке ухо-то отстрелили! Мало што весь лоб в клеймах, таперь ишшо без уха скакать будет!

Затемно, уже без приключений, добрались до Белоярской станции.

Панчулидзев всю дорогу терзался, что повёл себя неподобающим образом, что не он защищал Полину, а она его. А ведь всю жизнь мечтал подвиг геройский совершить… В детстве, начитавшись «Дон-Кишота», поздним вечером стащил из отцовского кабинета тяжеленную гусарскую саблю и отправился в сарай, сражаться с нечистой силой. Чем дальше отходил от родительского дома, тем сильнее охватывал его страх. У сарая он с трудом вытянул саблю из ножен, махнул ею пару раз, разрубив невидимых врагов, и, посчитав, что подвиг совершён, опрометью бросился назад… А теперь как глядеть в глаза Полине?

Во дворе почтовой станции ямщик остановил лошадей. На крыльцо вышел старый смотритель. Оглядев повозку намётанным глазом, сразу смекнул, что на тройках простые люди не путешествуют. Не потребовал паспортов, пригласил Панчулидзева и Полину пройти в избу. Сам остался во дворе с ямщиком.

Они вошли в избу и сели за стол. Из-за печки появилась заспанная жена смотрителя, одетая в синюю кофту и чёрную фризовую юбку.

– Откушаете чаю, господа? – едва слышно предложила она, поздоровавшись с гостями. Получив согласие, долго возилась с керосиновой лампой, добавляя свету, так же неспешно принесла заварной чайник, тарелку с баранками и ещё одну тарелку с крупно колотыми кусками сахара. Тоненькой струйкой налила кипятку в толстостенные стаканы из двухведёрного, поблескивающего крутыми надраенными боками самовара.

Полина, обжигаясь, залпом выпила свой стакан и попросила ещё.

Панчулидзев не переставал удивляться ей, такой отважной и непосредственной:

– Откуда у вас пистолет, мадемуазель, и где вы научились стрелять?

Она только пожала плечами.

Он встал из-за стола и взволнованно произнёс:

– Мадемуазель, вы сегодня спасли мне жизнь. Я вам премного обязан, – он взял руку Полины в свою ладонь и прикоснулся губами к тонким нервным пальцам. На одном из них было надето серебряное кольцо с крупным изумрудом.

Полина странно усмехнулась, глядя на него снизу вверх:

– Quid non pro patria?[43]43
  Quid non pro patria – чего не сделаешь для Отечества (лат.).


[Закрыть]

Панчулидзев обиженно протянул:

– Вы всё шутите, а я… я говорю вполне серьёзно, графиня!

Он набрал воздуха в легкие и выдохнул:

– Прошу вас, выходите за меня…

Полина заморгала ресницами, точно смахивая слёзы, и неожиданно весело расхохоталась.

Смотритель и его жена удивлённо вытаращились на них.

Полина смеялась довольно долго. До слёз. Она замахала на Панчулидзева руками, точно прося его выйти.

Панчулидзев побледнел. Губы у него задрожали, точно он готов был разрыдаться. Но это была иная гримаса – гримаса гнева. В нём всё заклокотало. Нельзя же так играть его чувствами, не считаться с тем, что он – князь, что он – мужчина!

Он уселся на скамью напротив неё и уставился на её перстень. Прежде он его не видел.

Она угадала перемену в нём и так же неожиданно оборвала смех, сказала мягко, примиряюще:

– C'est nerveux[44]44
  C'est nerveux – это нервы (франц.).


[Закрыть]… Простите меня, князь. Разве вам мало, что я зовусь вашей невестой? Или вы твёрдо решили следовать пословице: женюсь, несмотря ни на что. Коли повезет с женой, стану исключением из правил, коли не повезёт – сделаюсь философом…

– Et rien de plu![45]45
  Et rien de plus – и ничего больше (франц.).


[Закрыть] Значит, вы говорите мне «нет»? – сердито спросил он.

Она пристально посмотрела ему в глаза и загадочно улыбнулась:

– Разве я сказала что-то подобное? Просто вы выбрали не самый подходящий момент для таких объяснений. Кругом люди. Не сердитесь, князь, давайте поговорим об этом позже.

Тут вошёл ямщик и доложил, что лошади готовы.

В коляске, где был поднят верх, чтобы защитить пассажиров от ночной сырости, Полина, как ни в чем не бывало, устроилась на сиденье рядом с Панчулидзевым, по-кошачьи прильнула к его плечу и принялась вспоминать, как училась когда-то в Смольном институте:

– Наш институт, князь, был образован Екатериной Великой в подражание Сен-Сирскому институту мадам де Монтенон – фаворитки французского короля. Скопировано было многое, но не всё. Скажем, в отличие от французских благородных девиц, нас учили не только безукоризненным манерам и осанке, но и многому другому. Например, языкам: французскому, немецкому, английскому… При этом главный упор делался на произношение. Вы ведь заметили, какой у меня выговор? Истинные французы считают меня парижанкой, англичане – уроженкой Лондона, а немцы – землячкой их канцлера Бисмарка… Правда, естественные науки и математика преподавались у нас слабее – у меня и сейчас по этим курсам в голове полная мешанина. Зато давались самые солидные познания в области домоводства и кулинарии…

– Я бы, будь на то моя воля, лучше рекомендовал в девицах как будущих матерях семейств в первую очередь воспитывать духовность и религиозность… – глубокомысленно заметил Панчулидзев.

– О, князь, эти качества в юности вполне заменяются пылкостью воображения и чтением французских сентиментальных романов. Как много мы читали в ту пору поэзии! Конечно, ночью, украдкой от классных дам и пепиньерок[46]46
  Пепиньерки – дежурные наставницы младших девочек, назначаемые из выпускных классов.


[Закрыть]. Сколько житейской мудрости можно найти в самом легкомысленном романе, в самом простом стихотворении… К тому же, должна вам заметить, нас готовили скорее не к материнству, а к жизни в высшем свете. Ведь практически каждая вторая наша выпускница становилась фрейлиной двора!

– Вы лучше скажите, вас учили там флиртовать и строить глазки! – беззлобно пробурчал Панчулидзев.

– Этому не научишь, князь. Это или даётся женщине от рождения, от природы, или нет…

– Скажете тоже – от природы! Это даётся вашему роду от дьявола… С момента Евиного грехопадения…

Полина притворно надулась:

– Фи, князь Георгий! Вы всё-таки – неисправимый моралист… – сказала она с лёгкой досадой, но тут же вернулась к милым для неё воспоминаниям: – Ах, князь, а какие у нас были балы… Какие знатные особы посещали их! Как виртуозно играли музыканты! Сколько было разных приключений и тайн… А знаете про роман Тютчева с Денисьевой? Я тогда была самой младшей воспитанницей, но вы же понимаете, детские воспоминания хранятся в памяти лучше всего… Так вот, Денисьевой в ту пору было двадцать пять, а Тютчеву уже сорок семь. Об их связи узнал управляющий института. Он получил донос от одной воспитанницы, выследил Денисьеву, напал на след квартиры, снимаемой Тютчевым для тайных свиданий. Квартира была совсем неподалёку от Смольного. Скандал был ужасный! И главное – почти перед самым выпуском и придворными назначениями. Денисьева ждала ребенка от Тютчева… Он был камергером двора… Говорят, его вызывал для беседы сам император! Чудом не отправил в отставку. А вот Денисьевой не повезло… Её выпроводили из института с позором. Досталось и её тетушке. Она была в институте старшей инспектрисой. Её как кавалерственную даму тоже уволили, правда, с почётной пенсией – в три тысячи рублей. Об этом происшествии скоро все забыли, ибо случилось немало других занятных историй… И это вовсе не мудрено. Все наши девушки были такими прехорошенькими, что всегда пользовались особым расположением не только придворных, но и… членов императорской фамилии. Особенно её мужской части.

Панчулидзев насторожился:

– На что это вы намекаете, графиня?

– Да какие тут намёки? – улыбнулась своим воспоминаниям Полина. – Разве вам не известно, князь, что и прошлый Государь имел среди наших смолянок своих фавориток, и Александр Николаевич от своего покойного батюшки старается не отстать…

Панчулидзев оторопел и не сразу нашёлся, что сказать:

– Как вы смеете так говорить о помазаннике Божьем? – гневно прошипел он, косясь на спину ямщика.

Полина понизила голос, но тему не сменила:

– Полно вам, князь. Государь – тоже человек. А человеку свойственно влюбляться… Не будьте снобом. Вы же хотите разобраться в скрытых причинах того, что называют большой политикой? – с лукавинкой в голосе спросила она.

Панчулидзев промолчал, и она, выдержав паузу, продолжала:

– Хорошо, хорошо, мой друг. Я не стану больше всуе упоминать высокие имена, вызывающие в вас такой верноподданнический трепет. И всё же выслушайте то, что я знаю не по рассказам. На моих глазах у известного вам влиятельного лица… – тут она многозначительно помолчала, – был роман с Александрой Долгоруковой. Шурочку мы дразнили «La grand Mademoiselle» – «Большая Мадемуазель». И не только из-за её роста. Она имела большое влияние на упомянутое лицо. И не стеснялась пользоваться этим. А ещё именно она послужила для Тургенева прототипом героини его нового романа. Вы читали «Дым»? Как, неужели не читали? Ну и не читайте! Неудачный роман! Памфлет какой-то! Круглая сатира! Всё в нём и в самом деле – в сплошном дыму: непонятно, кто положительный герой, кто – отрицательный, на чьей стороне сам автор… Тургенев просто выливает желчь на всех и вся: на Россию, на заграницу, на русских эмигрантов, на светское общество, на революционеров… А слог-то какой! Невероятное смешение стилей… Я слышала, что даже друзья Тургенева – упоминаемый уже Тютчев, Гончаров и Достоевский – считают, что роман слаб в художественном отношении и не делает чести его создателю…

Панчулидзев пожал плечами, мол, не могу судить, коли не прочёл.

– Так вот, полтора года назад связь известного вам лица с Александрой Сергеевной Долгоруковой как-то резко оборвалась. Её быстро-быстро выдали замуж за старика-генерала Альбединского, которого тут же назначили варшавским губернатором. А высокую эстафету, прошу простить за столь вольное сравнение, приняла другая Долгорукова – Екатерина Михайловна, дальняя родственница своей предшественницы. Мы в институте звали её Кэти, или Катрин. Она слыла у нас тихоней, скромницей, этакой серенькой мышкой. Но не зря говорят, что в тихом омуте… Так вот, известная вам персона заприметила её на прогулке в Летнем саду и стала оказывать знаки внимания. Катрин целый год держала известную вам персону на расстоянии, чем ещё больше разожгла интерес к себе… Ещё бы! Прежде никогда не иметь отказов и вдруг… А потом случилось то, что должно было случиться. Насколько мне известно, всё произошло прошлым летом в павильоне Бабигон, том самом, что близ дороги на Красное Село. Там упомянутое высокое лицо не однажды и прежде предавалось подобным утехам…

– Ах, мадемуазель, вы говорите это так, будто сами там побывали. Прошу, избавьте меня от этих интимных подробностей… – в крайнем смущении промямлил Панчулидзев, хотя ему очень хотелось узнать, чем закончилась эта история.

Полина как будто прочитала его мысли:

– Да-да, история на этом не закончилась! Бедная императ… – тут она осеклась и перешла на шёпот: – Бедная Мария Фёдоровна тоже, наверное, полагала, что Катрин – очередное минутное увлечение упомянутого лица… Оно и прежде славилось сластолюбием, но увлечения всегда были кратковременными… Но не в этом случае. У нашей скромницы Катрин оказались цепкие ручки…

– Вы, похоже, завидуете… – язвительно заметил Панчулидзев.

Полина пропустила его слова мимо ушей:

– Катрин, уже в роли новой фаворитки, весь год прожила в доме у своего брата, графа Михаила Михайловича. Того самого, что женат на маркизе де Черчимджиоре. Говорят, маркиза немало споспешествовала развитию отношений Катрин с упомянутым лицом. И часто сопровождала её к местам тайных свиданий. Но когда слухи об этой связи поползли по столице, маркиза решила увезти свояченицу в Неаполь, подальше от сплетен. Заметьте, князь, всё это случилось как раз накануне предполагаемого визита известного вам лица в Париж. Я уверена, что отъезд Катрин за границу был вовсе не случаен, и там они непременно должны встретиться.

– Почему вы в этом так убеждены?

– Ах, князь, вспомните, как вы искали меня сразу после нашего знакомства, как жаждали снова увидеть… Или вы обманывали меня? – она кокетливо захлопала ресницами.

Панчулидзев, едва не поперхнувшись, тут же стал заверять её, что всё это – истинная правда.

– Ну-ну, я верю вам, князь… – отчего-то развеселившись, сказала она и добавила уже серьёзно: – Да, истинная любовь творит чудеса и не терпит пустоты. Разлучи тех, кто влюблён, и они всегда найдут дорогу друг к другу вопреки всем обстоятельствам… Eh bien, quoi, c'est magnifique, ça![47]47
  Eh bien, quoi, c'est magnifique, ça – но ведь это же великолепно (франц.).


[Закрыть] Я почему-то уверена, что в истории с Катрин речь идёт вовсе не о банальном соитии, не об этой низменной потребности простых организмов, а именно о любви в самом высоком смысле этого трепетного чувства…

– Но какое эта истинная любовь имеет отношение к высокой политике и тем более к продаже наших колоний?

Полина отстранилась и посмотрела на него, как смотрит старшая сестра на несмышлёныша-брата:

– Мой милый князь, да самое прямое! Чтобы усомниться в этом, надо не знать малышку Катрин. Она ещё в институте умела ловко и исподволь влиять на события. Всегда добивалась того, что было выгодно ей… Не зря любила повторять моя старая няня: ласковое теля двух маток сосёт…

– И всё же я не совсем понимаю, при чём здесь теля…

– А ещё надо знать, что Катрин очень любит всякие блестящие безделушки, – Полина как бы невзначай кинула взгляд на свой перстень. – Тот, кто знает эту её особенность, всегда найдёт путь если не к её сердцу, то к ушам… А следовательно, и к ушам того, кто глядит на неё влюблённым взглядом. Cést toujours quelque chose[48]48
  Cést toujours quelque chose – это всё же кое-что значит (франц.).


[Закрыть]…

– Неужели вы всерьёз думаете, мадемуазель, что мировая политика вершится в дамских будуарах?

– Так думаю не я одна. Так в своё время и не без оснований полагали и Меттерних, и Талейран… Впрочем, в одном вы, князь, наверное, правы: в России женщина, будь она даже самой Екатериной Великой, ничего в одиночку не сделает. Ей непременно потребуются единомышленники. И у нашей милой Катрин, мне кажется, они или уже есть, или появятся в самые ближайшие месяцы. Например, младший брат её возлюбленного…

– Но при чём здесь Константин Николаевич? – забывшись, произнёс Панчулидзев имя великого князя.

– А вы вспомните, что писал Мамонтов. Когда у Коко (кажется, так упомянутую особу зовут в ближнем кругу) появилось желание продать Аляску? Да, именно тогда, когда он отдыхал в Ницце! Вам не кажется это странным? Почему именно на Лазурном берегу пришло это ему в голову? Отчего именно в это время? Может быть, там с Коко что-то случилось? Скажем, некто, заинтересованный именно в таком развитии событий, подсказал ему такое решение. Или навязал оное, умело воспользовавшись какой-то из его слабостей… Я имею в виду не только страсть к балеринам… Последняя вполне вытекает из поведения его супруги, Александры Иосифовны, предпочитающей мужу своих фрейлин или его адъютантов…

Возмущённый до глубины души Панчулидзев попытался зажать ей рот:

– Что вы такое говорите!

Она усмехнулась:

– Князь! Я не пытаюсь вас шокировать! При дворе это всем известно. А вот то, что я скажу вам сейчас, знают немногие. У Коко есть куда более серьёзные предпочтения, чем жрицы Терпсихоры. Скажем, амбиции править и всегда быть во всём первым… Говорят, что бывший Государь, уже находясь на смертном ложе, буквально под угрозой предания верховному суду, взял с Коко клятву не покушаться на власть своего старшего брата. Коко пообещал и целовал в этом крест. Мне поведал эту душераздирающую историю человек, которому нельзя не поверить. Он присутствовал при последнем свидании Коко с отцом. Однако едва тот умер, как клятва эта была нарушена. Коко создал некую заговорщицкую организацию «Мертвая голова», целью которой, как говорят, было сначала уничтожить детей упомянутого высокого лица, потом, учитывая его слабость к алкоголю, споить его, расслабить умственно и стать при нём регентом. А от регентства, как вы понимаете, совсем недалеко и до полной власти… Уж не знаю, каким чудом тогда договорились. Коко организацию распустил, был прощён и назначен на самые высшие должности… Однако очень сомневаюсь, что он оставил свои амбиции. Достаточно вспомнить слухи о его связях с Герценом, разговоры о том, что будто бы и о намерениях Каракозова он знал заранее… Нет-нет, я ничего не хочу утверждать. Ничего, кроме того, что в Ницце вполне могли найтись люди, способные повлиять на Коко, убедить его действовать так, а не иначе… И способы такого влияния могли оказаться самые разные: красивая женщина, солидный куш, вступление в некую тайную организацию…

Панчулидзев не выдержал и оборвал её с возмущением:

– Это всё ваши досужие домыслы, мадемуазель. Я не допускаю мысли, чтобы председатель Государственного Совета предал интересы России и своего венценосного брата. Думаю, что это всё масоны да ваши друзья-революционеры распускают гнусные слухи, пятнают честь царственных особ, баламутят народ. Как некогда Исав продал своё первородство Иакову за миску чечевичной похлёбки, так и эти новоявленные чернокнижники готовы за полушку вредить Государю, Отечеству, народу российскому! А веру отцов наших и дедов так и норовят сложить к ногам римскому папе и иезуитам!

Полина скорчила презрительную гримасу:

– Князь, простите меня, но вы же – современный человек! Неужели вы до сих пор верите во всё, что сейчас сказали? Разве вам не понятно, что бедную Россию продают не какие-то мифические масоны, а её собственные правители! Рыба гниёт с головы… Неужели вы не видите, что в Зимнем – такие же актеры, каких мы видели в Москве на Масленицу… Только с одним отличием: в балагане мещане играют царей и царедворцев, а во дворце царедворцы ведут себя, как обыкновенные мещане… А пастыри ваши хвалёные, забыв про стыд, ещё и поют им аллилуйю!

Панчулидзев надолго умолк, переваривая всё, что услышал. Наконец произнёс:

– Но ведь вы сами себе противоречите, мадемуазель. То утверждаете, что Екатерина Долгорукова сможет найти себе союзника в лице брата Государя. То обвиняете его в покушении на верховную власть. Какие же они после этого союзники? Как-то не вяжется одно с другим.

– В России вообще трудно что-то увязать воедино. Но когда вы подумаете хорошенько, сами всё поймёте. И вообще я устала с вами спорить…

Она откинулась на сиденье и закрыла глаза. А Панчулидзев долго не мог успокоиться.

«Откуда в ней – столбовой русской дворянке, столько разночинской нелюбви к Отечеству? – с горечью думал он. – Неужели Полина, такая образованная и глубокая, не может уразуметь, что без Государя и без веры православной огромная империя, созданная трудами многих поколений русских людей и примкнувших к ним инородцев, тотчас развалится на части, погрузится в хаос… Россия так велика, протяжённа, так пока мало освоена и обустроена, что не может управляться без сильной руки, без опоры на государственный инстинкт русского народа… Народ-то у нас, слава богу, неглупый. Он верит в Государя, как в отца своего, чтит традиции, доставшиеся издревле. Vox populi vox Dei![49]49
  Vox populi vox Dei – глас народа – глас Божий (лат.).


[Закрыть] Вот либералы всё пугают народным бунтом… Да, страшен мужик с топором и вилами, но куда страшней те, кто его к вилам и топору подталкивают. Начитались западных философов и позабыли уроки собственной истории. А она учит: глупо в России рассчитывать на чуждые русскому духу либеральные идеи и западные образцы! Предупреждали же их: страшен русский бунт, бессмысленный и беспощадный! Он сметёт не только тех, против кого изначально нацелен, но и породивших его не пощадит… Все эти доморощенные интеллигенты и умники, побуждая народ отречься от веры в царя и сакральность монаршей власти, роют могилу не только государственному устройству, но и самим себе! На что уж Пушкин был по своей сути человеком западной культуры, но и у него Борис Годунов завещал наследнику: «держи державные поводья…» Без крепкой узды потеряем не одну только Аляску, а всю землю, оставленную нам в наследство нашими пращурами…»

Он посмотрел на Полину. Она уже мирно спасла.

Панчулидзев выглянул из коляски. Вокруг простирались распаханные поля. Было ещё сумеречно. Но впереди, над чёрным лесом, небо уже заметно посветлело, и заря выпростала наверх алые перья, которые топорщились над горизонтом, как плюмаж над шляпкой петербургской модницы. Как будто раздуваемые ветром, эти перья с каждым мгновением поднимались всё выше и выше. Вот уже заалела добрая треть неба. Ночная мгла всё дальше отступает на запад. Вот-вот взойдёт солнце.

3

В губернском Иркутске, который своей прямолинейной планировкой обязан, если верить слухам, всё тому же Завалишину, Панчулидзева и Полину догнала ещё одна новость: Александр II совершил визит во Францию на всемирную выставку. Пребывание русского императора в Париже должно было способствовать улучшению российско-французских отношений, которые омрачались позицией Франции по польскому вопросу. В Париже нашли пристанище и поддержку сотни польских эмигрантов, ненавидящих Россию. Они устроили провокацию при посещении Александром Парижской оперы – стали громко скандировать: «Да здравствует свободная Польша! Долой русское владычество!» Смутьянов вывели из зала и отпустили. Через два дня, при возвращении с военного парада в Лоншане, в Булонском лесу в российского императора дважды выстрелил поляк-эмигрант Березовский. По счастью, ни одна из выпущенных пуль не попала ни в Александра, ни в сидящего рядом с ним в карете Наполеона III…

– Я давно говорил, что с польской оппозицией нечего церемониться. Великая Польша – такой же вечный и заклятый враг России, как и Великобритания… Это нации лавочников и вельмож, всё продающих и покупающих, даже честь! Они напоминают мне ростовщика, готового сто раз на дню менять цены, в зависимости от того, откуда ветер подует… Уверен, и в парижском деле не обошлось без английского вмешательства! Нынешние паны да панёнки поют под английскую дудку, как их предки пели под немецкий барабан! Пся крев! Вот же дал Господь нашему императору подданных! – возмутился Панчулидзев.

Полина не могла промолчать.

– Тирания и тиран заслуживают к себе такого отношения, – отпарировала она. – Рано или поздно все тираны будут наказаны. Помните, в день нашего знакомства, когда в царя стрелял Каракозов, я предупреждала вас, что это ещё не конец?..

– Прекратите, мадемуазель! Вы же русская дворянка!

– Иногда я стыжусь этого…

Они снова поссорились. Впрочем, это обстоятельство, ставшее уже довольно привычным, не помешало им совершить совместную прогулку по Иркутску. Они посетили Знаменскую церковь и могилу основателя Российско-Американской компании Григория Ивановича Шелихова, расположенную в церковной ограде. Серый мрамор был испещрён строками, рассказывающими о свершениях знаменитого купца и Рыльского имянного гражданина. Но Панчулидзева куда более тронула короткая надпись на задней стороне постамента: «Поставилено сие надгробие в память почтенному и добродетельному супругу горестные вдовей с пролитиемъ горячих слёзъ и съ сокрущённымъ вздыханиемъ ко Господу».

Он покосился на Полину: смогла бы она так написать, когда его не станет? Какой вообще она будет женой? Если бы такой, как вдова Шелихова, верно продолжавшая дело мужа много лет после его смерти, то он не задумываясь, прямо сейчас повёл бы Полину под венец. Не случайно же мужчина был одинок в первые дни творения, но cui Deus feminam tradit[50]50
  Cui Deus feminam tradit – ему Бог подарил женщину (лат.).


[Закрыть].

Полина обозревала церковные купола с отсутствующим видом, как будто считала ворон, рассевшихся на крестах. Панчулидзев ничего не сказал ей о посетивших его мыслях.

Они заглянули в местную контору Российско-Американской компании, где узнали, когда из Аяна отправится на Ситху пароход. Оказалось, что единственный и последний в эту навигацию корабль пойдёт в середине октября и, чтобы успеть на него, следует поторапливаться.

Из двух возможных вариантов дороги к Аяну выбрали наикратчайший и наименее трудный – по Шилке и Амуру. Но оказалось, что пароходное сообщение по реке невозможно. Лето выдалось засушливым, и Амур местами сильно обмелел. Караван судов, который ушёл вниз по Амуру вскоре после разлива, не смог к этой поре вернуться в верховья.

Пришлось двигаться на восток старым испытанным путем – по тракту на Усть-Кут, Якутск и дальше – вверх по рекам: Лене, Мае, Алдану до самого Юдомского креста, откуда – караванной дорогой до Аяна.

Попутчики, с которыми они добирались до Якутска, отзывались об этой дороге неодобрительно. Аянский казённый почтовый тракт был открыт для всеобщего пользования только в 1851 году, взамен действовавшего до того времени Якутско-Охотского тракта. Своим появлением он был обязан будущему камчатскому губернатору и герою обороны Петропавловска-Камчатского – генерал-майору Завойко и архиепископу Иннокентию. Хотя ещё летом 1844 года по тракту прошёл первый большой караван с товарами Российско-Американской компании, которые отныне стали перевозить только этой дорогой. По трудности она мало уступала старому тракту. Особенно трудным был участок между Нельканом и Аяном: топи, болота, глубокий мох. Лошади с трудом могли пройти здесь летом по брюхо в грязи. Зимой одолевали дикие морозы и волки. На перевале Джугджур всегда бушевал сильный ветер. Порой его порывы были такими, что сдували с тропы нарты с оленями и навьюченных лошадей. Трудностей добавляли и быстрые горные реки.

Обо всём этом Панчулидзев читал ещё у Гончарова в его «Фрегате “Паллада”»: «Тут целые океаны снегов, болот, сухих пучин и стремнин, свои сорокаградусные тропики, вечная зелень сосен, дикари всех родов, звери, начиная от чёрных медведей до клопов и блох включительно, вместо качки – тряска, вместо морской скуки – сухопутная, все климаты и все времена года». Так же отзывался о новом тракте в своих записках и знаменитый адмирал Невельской: «Транспорты стоят, лошадей нет, подрядчики – мерзавцы, грузы не перевозят, а якутские чиновники бездельничают. Грузы брошены, разворовываются под всякими предлогами. Какая лень, какая бестолочь!»

Однако Панчулидзев полагал, что за десятилетие, прошедшее с той поры, когда Невельской и Гончаров проезжали здесь, дорога стала удобней и обустроенней. За прошедшие годы дорога и впрямь заметно обустроилась – из конно-пешей тропы превратилась в настоящий тракт, по которому до Нелькана можно было проехать на колёсах. Вдоль тракта на расстоянии двадцати-тридцати верст были построены почтовые станции. Всего их Панчулидзев насчитал тридцать восемь. На станциях жили якутские и русские семьи. Они и обеспечивали бесперебойную гоньбу для почты и удобства для проезжающих.

На последней из станций перед перевалом Джугджур смотритель тракта, казак Алексей Малышев, вызвавшийся сопровождать их до Аяна, сказал:

– Извиняйте, господа, дальше доброй дороги нету! Ехать можно токмо верхами… Барышне гамак соорудим, ежели верхами ей не сподручно…

Полина фыркнула и попросила оседлать лошадь дамским седлом.

Малышев одобрительно кивнул и отправился на конюшню.

До подножья хребта они ехали по таёжным тропам на низкорослых и мохноногих якутских лошадях. Лошадки хоть и были неказистыми на вид, но бодро преодолевали и нагромождения камней, и кучи валежника, часто преграждающие тропу. Комары, мошки и оводы поочерёдно не давали покоя ни днём, ни ночью. На спину лошади, что шла в голове каравана, была наброшена кошма, к которой прикреплены глиняные горшки с дымящимися гнилушками – для отпугивания гнуса. Полина мужественно переносила тяготы пути. Панчулидзев с нежностью и благодарностью то и дело оглядывался на неё.