Текст книги "Царь горы"

«Да, уже приоткрылось…» – подумал Борисов, но вслух этого не сказал.

В столовой он увидел Ингу. Она задорно, как старому знакомому, кивнула ему рыжей чёлкой и пригласила за свой столик.

Мильков скромно поставил свой поднос на соседний стол, чтобы не мешать «голубкам поворковать».

За обедом Борисов с Ингой болтали о всякой чепухе. Допивая компот, она сказала:

– У вас, мой спаситель, есть уникальная возможность сегодня проводить меня домой… – И лукаво улыбнулась: – Не страшно?

– А чего мне бояться? Я в разводе! Да и вы, как доложила разведка, девушка незамужняя…

– Знаем мы вашу «разведку». – Инга кивнула на Милькова, продолжавшего неспешно вкушать свой вегетарианский суп. – Но вы как офицер должны понимать, что все разведданные необходимо подвергать тщательной проверке…

– Вот и проверим… – улыбнулся Борисов, ещё не веря выпавшей удаче.

Жила Инга в Верхней Пышме.

Ехали туда долго – сначала тряслись на трамвае до кинотеатра «Заря», там едва втиснулись в переполненный сто восьмой автобус. Медленно тащились по Уралмашу, с трудом, преодолев гигантскую пробку, выехали из Екатеринбурга. Вскоре за окном замаячили трубы УГМК – градообразующего медного комбината.

– Далеко вам добираться, – вися на поручне, посочувствовал Борисов. – Неужели в Верхней Пышме работы не нашлось?

– Я в «Красный воин» по направлению сразу после журфака попала… Тогда жила в Екатеринбурге. Как раз недалеко от редакции. А когда изменились обстоятельства, менять работу не захотела… Да и в Пышме ничего подходящего не нашлось. Теперь каждый день таким образом спортивную фигуру поддерживаю…

– Мы с вами сейчас – олицетворение скульптуры Мухиной «Рабочий и колхозница»: к плечу плечо, к бедру бедро, и руки вытянуты вверх!

– Только серпа и молота не хватает… – С чувством юмора у неё всё было в порядке. – Мне наш автобус больше напоминает банку с кильками в томате… Ах, как есть хочется!

– Давайте выйдем там, где у вас в городе кафе или ресторан, я угощаю…

– У нас только один ресторан, он же и кафе… Но туда лучше не ходить! Там такая публика собирается, что всякий аппетит пропадёт… Приготовьтесь, на следующей остановке выходим.

Пока шли по улице вдоль частных домов, Инга успела рассказать, что была замужем. Брак оказался скоротечным. Развелись полгода назад…

– Среди современных мужчин, – горько усмехнулась она, – желающих переспать много, а готовых взять на себя ответственность не найти!

– Я готов совместить эти начинания. – Инга нравилась Борисову всё больше.

В ней всё было гармонично и естественно: и смех, и речь, и манеры…

«Маленькая, но гордая птичка!» – подумал он.

– А вот и мой дом! – Они подошли к небольшому, но такому же ладному, как сама Инга, домику с голубыми ставнями и маленьким палисадником. – Здесь я живу с мамой…

– Тогда маме поклон, – склонил голову Борисов: с мамой знакомиться он был ещё не готов.

Инга как-то очень по-доброму посмотрела на него:

– А мамы сегодня нет дома. Я её утром в санаторий проводила, на две недели…

– Это значит, что вы приглашаете меня на чай? – осторожно спросил Борисов.

– Почему же только на чай? Обещаю накормить ужином. Имеются домашние пельмени с капустой. – Она отодвинула щеколду и распахнула калитку. – Вы любите пельмени с капустой?

Капустных пельменей Борисов не любил, предпочитая мясные, но из рук Инги уже готов был съесть любые. Он вошёл в её дом и остался.

3

Полгода Борисов стоял в льготной очереди на двухкомнатную квартиру. Как член Союза писателей он мог претендовать на дополнительные двадцать квадратных метров, то есть на отдельный кабинет. Новая российская власть, занятая приватизацией и дележом советского «наследства», забыла отменить постановление Совнаркома тридцатых годов, которое давало такое право.

Претендовать именно на «двушку» посоветовал Мильков, так как очередь на двухкомнатные квартиры была самой короткой. В штабе округа все «льготники» – полковники и подполковники, обременённые семьями и детьми, ожидали трёх– и четырёхкомнатные квартиры, а служащие Российской армии – однокомнатные. Вместе с Борисовым в очереди оказалось всего несколько капитанов, два старлея и три прапорщика.

Расчёт оказался верным. К ноябрю, когда подошёл его черёд на получение квартиры, как раз сдали дом на ВИЗе. Борисов, будучи в очереди первым, уже потирал ладони, ожидая со дня на день получения ордера.

Желая узнать, когда же наконец состоится это событие, Борисов зашёл в кабинет к Царедворцеву и поинтересовался:

– Товарищ полковник, ну когда уже?

– Вынужден вас огорчить, Виктор Павлович! – огорошил Царедворцев. – Квартирная комиссия решила отдать вашу квартиру старшему прапорщику Александрову.

Борисов воспринял вердикт как приговор к высшей мере наказания. Он даже дар речи потерял от неожиданности и не сразу смог произнести:

– Не понял, товарищ полковник… Какому такому прапорщику? Я – первый в очереди!

Царедворцев и сам был расстроен и перешёл на дружеское «ты»:

– Понимаешь, Бор, какая незадача: старший прапорщик Александров – адъютант командующего округом. У него, видишь ли, сын родился. А он живёт с женой только в однокомнатной… Поплакался командующему, тот приказал вопрос решить! Ну, не повезло тебе… Придётся ещё подождать!

Борисов, никогда о собственном быте особо не переживавший и, как всякий русский человек, готовый три года ждать обещанного, тут возмутился:

– Что же это получается, товарищ полковник! У прапора этого уже жильё есть. Просто оно ему тесным стало! А я – подполковник, ветеран Афганистана, в окружной гостинице койку продавливаю! Ну, нет, я этого так не оставлю!

– Не кипятись, Бор! Ничего ты не сможешь сделать!.. Я уже ходил к председателю комиссии генералу Бурмасову, всё подробно ему изложил. Говорил и о твоих боевых заслугах, и о социальной справедливости… Дохлый номер… Бурмасов и слушать меня не стал. Мол, всё уже решено!

Борисов упёрся:

– А меня послушает… Ты только похлопочи, Коля, чтобы генерал меня принял по личному вопросу! Как друга прошу…

– Ты что надумал, Бор? Меня под монастырь подвести?..

– Никак нет, товарищ полковник! Обещаю строго держаться в рамках устава…

Царедворцев прошёлся по кабинету, остановился и в раздумье покачал головой:

– Чего только ради старой дружбы ни сделаешь… Ну, допустим, устрою я тебе встречу с генералом, что ты ему скажешь? Какие у тебя аргументы ещё в запасе имеются, чтобы его убедить?

Никаких идей пока у Борисова в голове не было, но он отчеканил:

– Не волнуйтесь, товарищ полковник, аргументы найдутся!

Царедворцев снова «включил», начальника:

– Хорошо, постараюсь вашу просьбу удовлетворить. Но смотрите, товарищ подполковник! Вы мне слово дали! Так что ведите себя корректно!

«А что я, действительно, могу Бурмасову сказать в свою пользу? – покинув кабинет редактора, озадачился Борисов. – Не могу же я ему поведать, что от этой квартиры моя судьба зависит? Что надоело нам с Ингой прятаться по углам, делать вид, что у нас сугубо рабочие взаимоотношения…»

Памятуя о предупреждении Царедворцева, что никаких романов в коллективе он не потерпит, и чтобы не раздражать командира-единоначальника, блюстителя морали и нравственности, Борисов с Ингой в редакции старались «не светить своё трепетное чувство», хотя и понимали, что в таких небольших коллективах, как у них, ничего и ни от кого не спрячешь.

Все эти полгода они очень осторожно открывались друг другу: обжегшись на молоке, дули на воду… Борисов искренне пытался разобраться, насколько глубоко его чувство к Инге. Наверное, Инга тоже проверяла, подходит ли он ей как спутник жизни. И вот теперь, когда наконец они поняли, что любят друг друга и хотят всегда быть вместе, с квартирой случился такой облом!

В расстроенных чувствах Борисов прямиком направился в отдел писем. Чтобы успокоиться и начать рассуждать здраво, ему надо было поговорить с Ингой, зарядиться её жизнерадостностью и наполниться уверенностью в собственных силах. В отделе оказался один Мильков.

– Ваша красавица поехала в тридцать второй военный городок… – сообщил он. – Проводит, так сказать, журналистское расследование по одному письму, к нам поступившему…

– А когда Инга Александровна обещала вернуться? – Мильков всё про них с Ингой давно знал, его можно было не таиться.

– Вернётся, Виктор Павлович, но только к концу рабочего дня… Вопрос у неё – серьёзный, вот решила съездить, уточнить все обстоятельства… Она у нас молодец! Дотошная! А дотошность для газетчика – качество немаловажное…

Борисов ничего о новом расследовании Инги не знал:

– Егор Иванович, если не секрет, а что за вопрос у неё там?

– Да какие от вас могут быть секреты? – Милькова любил поговорить с теми, кто ему симпатичен. – Знаете, какой вопрос испортил москвичей? Квартирный!

– Надо же! – удивился Борисов. – И у меня – квартирный вопрос…

Он выложил Милькову то, что узнал от Царедворцева. Рассказал и о своём решении идти к генералу Бурмасову на приём.

– Поосторожнее с ним… «Дятел» – та ещё «птица»! – напомнил Мильков генеральское прозвище. – Вы дятла хоть однажды видели? Маленький, шустрый, клюв острый, в дереве дырку до самой сердцевины пробить может. И любого червячка, который на пути попадается, из щёлки выковырнет и мигом проглотит… И вот что интересно, делает он это не из каких-нибудь идейных соображений и даже не из личной выгоды, а по природному предназначению…

Борисов видел дятла вблизи только однажды, когда служил в Алапаевске и со своим батальоном выезжал в Еланские лагеря. Жили пару недель в палаточном лагере в центре могучего соснового бора. Борисов любил в те дни подниматься пораньше, ещё до сигнала трубы. Он выходил из палатки и бродил по округе. Чистый воздух, звонкая тишина, прерываемая трелями ранних птах. Хорошо думается, на ум приходят поэтические строфы… В одной из таких прогулок и заметил дятла.

Белогрудый, в красной шапочке, с иссиня-чёрной спинкой, алым подбрюшьем и хвостом изумрудного отлива дятел, больше напоминающий райскую птицу из книги Альфреда Брема, устроился на сосне и, как радист экстра-класса, выстукивал по стволу: «Тук-тук, туки-тук…», и стучал так, пока не извлёк из-под коры личинку. Проглотил её, и снова – сеанс «радиосвязи»: «Тук-тук-тук, туки-тук…»

«И чего это стукачей дятлами окрестили? – обиделся за пернатого Борисов. – Настоящий дятел – благороден: ищет пропитание на сухих, мёртвых ветках дерева. А двуногие норовят прицепиться к полным силы соплеменникам и долбят, долбят их, пока те не начнут загибаться…»

Как ни странно, слова Милькова натолкнули Борисова на мысль, как убедить генерала Бурмасова поменять решение по квартире: «Подлец всех вокруг видит такими же, как он сам. Он просто не догадывается, что кто-то может поступать иначе!» Мысль эта промелькнула, но в чёткий план действий пока не оформилась.

Вечером, провожая Ингу до трамвая, Борисов спросил о том, что за вопрос она выясняла в военном городке. Инга поведала, что вопрос в общем-то тривиальный – вдову военнослужащего выселяют из служебной квартиры как утратившую связь с Вооружёнными силами, а взамен ничего не предоставляют. То есть, по сути, иди на улицу, несмотря на то что её покойный муж – ветеран Великой Отечественной войны, кавалер многих боевых орденов, да и сама вдова – труженица тыла…

– Она просит опубликовать у нас в газете открытое письмо на имя президента! Надеется, что это ей поможет… – Инга смотрела на Борисова лучистым и открытым взглядом. – Люди всё ещё верят, что печатное слово может победить несправедливость…

«А ведь Инга права! Печатное слово пока ещё имеет вес… Этим мне и стоит воспользоваться!» – вернувшись в гостиницу, Борисов достал записную книжку и стал листать её, пытаясь найти нужный телефон…

Записная книжка у него, как, впрочем, у любого старшего офицера, являла собой настоящий кладезь контактов. За десятилетия службы с кем только ни сводила Борисова судьба: «И друзей наковырял, куда их денешь, самых разных – от министров до воров…»

Листая истёртые от частого употребления страницы, он то и дело натыкался на знакомые фамилии: Редчич, Третьяков, Петров, Сметанюк, Клепиков…

Ваня Редчич служил в Министерстве обороны Украины. Третьяков, ставший полковником, совсем недавно уволился в запас из Минобороны Белоруссии. Петров и Клепиков дослуживали до пенсии в Узбекистане, Сметанюк – в Молдове… Бывшие сокурсники по академии нашлись и в военных штабах Армении и Азербайджана, и даже на Кубе…

Но для осуществления плана, который складывался у него в голове, Борисову нужны были те, кто служил в Москве… Таких оказалось четверо. Генерал Гаврилов командовал авиацией ФСБ, подполковник Иванов возглавлял пресс-службу налоговой полиции, а сотоварищи по давнему совещанию молодых писателей – Ткаченко и Едрыкин, осели в военных СМИ. Полковник Ткаченко был редактором журнала «Граница», а майор Едрыкин являлся спецкором «Красной Звезды». Вот он-то и показался Борисову самым подходящим персонажем для того «сценического действа», которое он задумал.

На совещании в «Ислочи» с Игорем Едрыкиным Борисов особой дружбы не водил, но пока учился в академии, несколько раз сталкивался с ним на столичных перекрёстках, и эти встречи не оставили неприятного осадка. Однажды они с Едрыкиным даже пили шампанское, по-гусарски – из «горла», в скверике у Центрального театра Советской Армии…

«В случае чего Игорь подтвердит, что мой материал у него в наличии! Надо только его предупредить заранее…» – он выписал служебный телефон Едрыкина на отдельный листок, положил в карман кителя и улёгся спать с чистой совестью человека, сделавшего в этот день всё, что мог.

Но заснуть у него сразу не получилось. Действие, которое он задумал, было не совсем честным… А врать Борисов с детства был отучен.

В ту пору, когда его отец Павел Андреевич служил авиамехаником в Шадринском лётном полку, Борисов учился в начальной школе. Они с одноклассником, имя которого уже и не вспомнить, устроили на уроке перестрелку катышками из трубочек, свёрнутых из тетрадных листков. В результате в дневнике у Борисова появилась первая, красным цветом выведенная, огромная двойка за поведение и приглашение родителям явиться в школу. Опасаясь, что ему влетит, он решил спрятать дневник, но потом придумал план похитрее.

Выйдя из школы, Борисов двинулся вниз по улице Володарского, к реке. Миновав перекрёсток, где они снимали комнату в доме у одинокого старичка, которого все от мала до велика звали «дядя Проша», Борисов свернул на улицу Кондюрина и вышел на крутой бережок Исети, на котором отец и дядя Проша часто рыбачили.

Собрав несколько тяжёлых камней, он затолкал их в портфель. С сожалением поглядел на новенький пенал, вздохнул и застегнул портфель. С трудом приподнял его и со всей силы бросил в воду. Раздался громкий всплеск, и Борисов, довольный, чуть ли не вприпрыжку побежал домой.

Дома оказался отец, отдыхавший после ночных полётов.

– Как дела, сын? – поинтересовался он.

– Мальчишки портфель отобрали… – соврал Борисов, краснея от собственного вранья.

– Какие мальчишки? А ну, пойдём, покажешь!

– Большие, не с нашей улицы… – Врать оказалось совсем не трудно.

– И где они?

– Убежали…

И тут в дверь постучали. На пороге возник дядя Проша с мокрым портфелем в руке. Он поманил Борисова к себе и вручил ему портфель со словами:

– Реку засорять не надо, мальчик! Иначе в ней рыба водиться не будет…

Когда дядя Проша вышел, отец взял в руки портупею и провёл профилактическое мероприятие, приговаривая:

– Обманывать нельзя! Врать нехорошо!

Ни до этой истории, ни после отец Борисова пальцем не трогал. Одного-единственного воспитательного мероприятия оказалось довольно, чтобы навсегда отбить у Вити желание говорить неправду.

– Никогда не бойся сказать правду, сын! Даже если это грозит тебе наказанием… – наставлял Борисова на путь истинный отец, и он старался следовать отцовскому уроку всю жизнь.

Но вот теперь обстоятельства поставили его перед выбором: соврать и добиться справедливости или опустить руки и дать несправедливости восторжествовать? Конечно, неправедный поступок членов квартирной комиссии во главе с генералом Бурмасовым освобождал Борисова от мук совести, но всё же не до конца…

…Через несколько дней Царедворцев устроил обещанную встречу с генералом. Борисов отправился на приём в парадном мундире, прихватив с собой папку красного цвета.

Генерал-майор Бурмасов принял его в своём начальственном кабинете на третьем этаже штаба округа.

– Мне ваша ситуация известна, подполковник, – с порога, едва Борисов доложил о прибытии, проскрипел Бурмасов, окидывая его недобрым взглядом человека, которого оторвали от важных государственных дел по пустяку.

«Помнит нашу стычку в ОДО…» – смекнул Борисов, но отступать не собирался:

– Товарищ генерал-майор, у меня в папке – материалы всестороннего журналистского расследования по фактам коррупции в возглавляемой вами квартирной комиссии, – сухо сказал он, выделив слова «расследование» и «коррупция». – Факты проверенные, подкреплённые письменными заявлениями нескольких офицеров и членов их семей и копиями выписанных ордеров…

– Давайте сюда вашу папку – разберёмся. – Бурмасов небрежно поманил его к себе.

– Нет, товарищ генерал-майор, вам эти документы я не отдам. Вы – лицо заинтересованное. Я намерен направить их в «Красную Звезду», а второй экземпляр, заверенный нотариусом, в приёмную министра обороны Российской Федерации… В «Красной Звезде» их уже ждут!

– Вы, подполковник, пугать меня задумали? – У Бурмасова дёрнулось правое веко. – Да я вас… – Он привстал из-за стола. – Да вас завтра… в Вооружённых силах не будет!

– Это ваше право. – Борисов говорил нарочито спокойно. – Но лучше, товарищ генерал-майор, решить вопрос полюбовно… А то меня завтра не будет, а ещё кое-кого – послезавтра…

– Что вы хотите, подполковник? – усаживаясь обратно в кожаное кресло с высокой спинкой, раздражённо отозвался Бурмасов.

– Справедливости, товарищ генерал-майор. Только справедливости! Мне чужого не надо. Я хочу получить свою квартиру согласно очерёдности.

– Ну вы же знаете, кто ваш конкурент? – У Бурмасова снова дёрнулось веко.

– Знаю, товарищ генерал-майор, равно как и то, что этот, как вы выразились, «конкурент» вообще в очереди не значился… Следовательно, квартира моя по праву. А для «конкурента», вы, конечно, что-нибудь подыщете… Ведь так?

Бурмасов резко встал, вышел из-за стола и направился к Борисову.

– Хорошо, я решу ваш вопрос. Давайте папку!

Борисов плотнее прижал папку к бедру:

– Извините, товарищ генерал-майор, но папка останется у меня. Даю слово офицера, что, как только мне вручат ордер, я тут же сожгу её в присутствии моего непосредственного начальника – полковника Царедворцева. Сожгу, не открывая. Разрешите идти?

Генерал Бурмасов готов был вырвать у Борисова из рук папку, но вступить в рукопашную побоялся.

– Идите! – разрешил он. Подлец и трус, но не глупец, Бурмасов понимал, что загнанный в угол Борисов способен дать ему отпор, невзирая на генеральские лампасы.

«Теперь пан или пропал», – сказал себе Борисов, выйдя из штаба. – Что ж, если Бурмасов всё-таки задурит и начнёт меня прессовать, включу «рычаг» – Игоря Едрыкина. Напишу для «Звёздочки» статью про все выкрутасы с квартирами – мало не покажется!»

Он наивно, как та женщина из военного городка, к которой ездила Инга, всё ещё верил в силу слова, забыв, в какие времена живёт, когда и не за такой «компромат» могли запросто жизни лишить…

Но Борисова не убили, и дополнительный «рычаг» не потребовался: ордер на квартиру в доме на ВИЗе он получил в течение недели.

Вручая ему ордер, Царедворцев как-то по-новому поглядел на старого друга:

– А ты, оказывается, жучара, Бор! Что это за папку ты показывал генералу? Что в ней такого, что он приказал мне лично проследить, чтобы ты её сжёг, не открывая? Неужели сожжёшь?

– Конечно, я же слово офицера дал!

Они прошли в кабинет Борисова, достали из сейфа красную папку. В курилке Борисов торжественно бросил папку в металлическую бочку и поджёг.

Глядя, как пламя медленно пожирает картон, Царедворцев спросил:

– Так что в папке-то было, а? Бурмасов аж позеленел от злости…

– Коррупция, Коля! Коррупция… – усмехнулся Борисов.

Он промолчал о том, что ходил к генералу с пустой папкой, проще говоря, взял коррупционера Бурмасова на понт: «Подлец всех вокруг видит такими же, как он сам». Да и зачем что-то говорить, если цель достигнута и справедливость восторжествовала? А ещё Борисову было стыдно: впервые он добился справедливости неправедным способом, и это делало его победу не такой сладкой!

4

Как только Борисов получил квартиру, Инга переехала к нему, и они подали заявление в ЗАГС. Регистрация намечалась на конец ноября, но на учениях мотострелковой бригады, где Борисов собирал материал для окружной газеты, он сильно простыл и загремел в госпиталь с тяжёлой пневмонией. Он пролежал там почти три месяца. При полном обследовании выявились «болячки», накопленные за время службы: из пульмонологического отделения его перевели сначала в гастроэнтерологию, а затем – в сосудистую хирургию…

Конечно, вынужденное заточение в госпитале раздражало Борисова, лишало его привычного образа жизни. Но, как выяснилось позднее, это спасло его от командировки в Чечню. Пока Борисов лечился, Ельцин своим указом ввёл войска в мятежную республику, и началась полномасштабная война с «режимом Дудаева».

Генерал Бурмасов, не простивший своего унижения, настаивал, чтобы в Грозный с двумя уральскими полками отправился именно подполковник Борисов. Но против медицины даже приказы генерала бывают бессильны. В Чечню вместо Борисова откомандировали майора Дулова.

Борисов, узнав, что вместо него поедет Дулов, расстроился. Смысла начавшейся войны он, как большинство сограждан, не понимал и применение армии против части своего же народа не одобрял. Но и рапорта об отказе от командировки, как это сделали некоторые офицеры округа, писать бы не стал. Конечно, он поехал бы в Грозный, несмотря ни на что, и даже Инга его бы не удержала…

Тем временем из Грозного в окружной госпиталь стали прибывать раненые. Палаты и коридоры хирургического и травматологического отделений заполонили молодые ребята в креслах-каталках и на костылях… Они все казались Борисову на одно лицо и напоминали одноклассника Женьку Щуплова. Он после Афгана остался без обеих ног, запил и после смерти родителей доживал свой век в Челябинском интернате для участников войны…

Борисов с тревогой оглядывал вновь прибывших: нет ли среди них Вадима Дулова? Но через полгода майор Дулов вернулся с войны без единой царапины и без обиды на Борисова. Для Дулова эта командировка оказалась хорошим трамплином – сразу по возвращении он был назначен заместителем начальника пресс-службы округа.

В девяносто шестом году Борисов с Ингой наконец расписались.

Это известие в редакции восприняли по-разному. Кто-то из одиноких редакционных сотрудниц расстроился, кто-то позавидовал, а кто-то порадовался… Егор Иванович Мильков искренне поздравил молодожёнов, а Царедворцев явно был недоволен и даже не пытался приличия ради своё недовольство скрыть. Вместо поздравления он устроил Борисову разнос:

– Я же вас предупреждал, Виктор Павлович, что никакие «шуры-муры» на службе недопустимы! Семейственность разводить во вверенном мне коллективе не позволю! Это дурной тон… – Борисову показалось, что впервые за долгие годы их знакомства в голосе старого друга промелькнули ревнивые нотки.

Он попытался отшутиться:

– Равняюсь на высокое начальство. Посмотрите, сколько в российском правительстве мужей и жён вместе работают… И Борис Николаевич собственную дочь советником назначил… И ничего!

Царедворцев шутку не принял:

– Прошу руководителя страны своими инсинуациями не пятнать! Я этого не потерплю! – изъясняясь непривычно кондовым казённым слогом, пригрозил он. – И ещё подумаю, как с вашей женой поступить…

Борисов огрызнулся:

– Нет уж, товарищ полковник, позвольте мне самому думать, как с моей женой поступать! – На том и разошлись.

Уже в конце месяца Инге вдруг не выплатили премиальные. И на следующий месяц тоже…

– Егор Иванович сказал, что он меня в список включает! А твой лучший друг вычеркивает… – Голос у Инги задрожал, как у обиженного ребёнка. В глазах наклюнулись слёзы.

Борисов не мог видеть, как любимая плачет. Коснись такая несправедливость его, стерпел бы, но тут отправился разбираться:

– Объясните, товарищ полковник, почему Рыжовой (Инга осталась на своей фамилии) не выплачиваются премиальные?

Царедворцев высокомерно посмотрел на него:

– Я вам, товарищ подполковник, объяснять ничего не обязан. Но как старому товарищу объясню. По новому приказу… – Он назвал номер и дату. – Выплата денежного вознаграждения служащим российской армии – прямая прерогатива начальника. То есть объясняю для непонятливых: кому посчитаю нужным дать премию, тому и даю. Ваша супруга, по моей оценке, не в полной мере выполняет свои функциональные обязанности, потому премии и не получает…

– До того как она за меня замуж вышла, значит, выполняла обязанности в полной мере, а теперь нет? Да ты себя послушай, Коля, что ты несёшь! – взорвался Борисов и вышел, хлопнув дверью.

После этого разговора Царедворцев закусил удила. Он устроил так, что Борисов постоянно находился в каких-то командировках. Касается это боевой подготовки или не касается, редактор под тем или иным предлогом посылал только его. Царедворцев словно задался целью – лишить подчинённого общения с молодой супругой.

Ситуация складывалась нетерпимая, но Борисов стиснул зубы, да и Инга его поддерживала: вдвоём всё можно преодолеть, и от всех возникших по воле редактора тягот и невзгод их отношения становились только крепче, и чувства пламенели ярче…

Наступил девяносто восьмой год. Начался финансовый кризис. В стране был объявлен дефолт и произведена девальвация рубля. Повсеместно перестали выплачивать зарплаты. Сотни рабочих и служащих оказались за воротами своих предприятий. На улицах Екатеринбурга заметно выросло число нищих и бомжей, участились кражи и грабежи, бандитские разборки… Однажды в здание областной думы кто-то выстрелил из ручного гранатомёта. Никто не погиб, но шумиха поднялась серьёзная. На пороге «обкомовского» дома, на улице Жукова, расстреляли в упор лидера группировки «центровых», а следом – кого-то из «уралмашевских»… До Борисова дошли слухи, что убили Васю – водителя Клепикова. Он закрыл собой какого-то «авторитета», и автоматная очередь прошила ему грудь…

«Афган прошёл, а в своей стране пулю схлопотал… – с горечью подумал Борисов. – Сколько таких, как Вася, молодых ребят ещё ляжет в землю! Вон, на кладбище на Широкой Речке уже целая аллея бандитов образовалась. И захоронений там куда больше, чем в углу, где наши сослуживцы по Афгану похоронены…»

В эти «весёлые» времена и случилась первая волна сокращения Вооруженных сил, так называемые организационно-штатные мероприятия. Осуществлялись они под благовидным предлогом оптимизации. И, конечно, первыми стали «оптимизировать» те элементы армии и флота, которые непосредственной боевой работой не занимались: киностудию Министерства обороны, студию военных художников имени Грекова, дома офицеров, редакции военных газет…

– Ваша штатная должность, Рыжова, подлежит сокращению, – встретив на пороге редакции Борисова с Ингой, сухо уведомил Царедворцев. – Пишите заявление по собственному желанию…

– А если не напишу? – чирикнула «гордая птичка».

– Уволим по статье. Оно вам надо?

– Мы на вас, товарищ полковник, в суд подадим… – У Борисова зачесались кулаки.

– А я выговор Рыжовой объявлю. Один, а потом – второй… И уволю как нарушителя трудовой дисциплины!

– Ну, ты и гад, Коля… – скрежетнул зубами Борисов, но больше ничего сказать не успел: Инга крепко стиснула ему руку.

Вечером она предложила:

– Милый, давай, я всё-таки напишу заявление… Все эти выговоры, суды, разбирательства – одна нервотрёпка. Нервные окончания не восстанавливаются, а я хочу жить долго. С тобой…

– А не заскучаешь дома одна?

– Хозяйке скучать некогда… Всегда дел невпроворот, – убеждённо заявила она. – Ну, а если тоска одолеет беспросветная, пойду в ДК ВИЗа. Там есть клуб молодого журналиста. Сейчас моя сокурсница им руководит, но она в декрет собирается… Буду преподавать деткам основы журналистики… Ты ведь знаешь, что лучшие педагоги получаются из тех, кто сам не сумел в профессии ничего добиться… Правда, эта работа – на общественных началах… Но ведь не в деньгах же дело?.. Так ведь? К тому же у меня муж теперь есть…

Борисов согласился:

– И то верно. Муж у тебя есть. – Он ударил себя в грудь. – Пусть он тебя и кормит! Ему денежное довольствие хотя и с опозданием, но выплачивают…

На том и порешили.

Инга уволилась, а Борисов остался, но служил уже без прежней радости и веры в узы товарищества, святее которых нет.

Сама атмосфера в стране способствовала отдалению людей друг от друга. «Волчий оскал капитализма», о котором ему в академии лекции читали, теперь стал жизненной реальностью. Новые условия изменили весь жизненный уклад бывших советских людей, лишили их надежды на будущее, отняли веру в справедливость. Все озлобились, стали раздражительными – в трамвае или в троллейбусе ни одного улыбчивого лица не встретишь, даже в выходной или в праздничный день.

Телевизор, захлёбываясь от восторга, транслировал разврат, «чернуху» и криминальные новости. «Жёлтая пресса» смаковала разные безобразные истории. То родной брат закажет брата из-за бабушкиной «хрущовки». То жена мужа-бизнесмена сдаст правоохранительным органам, чтобы самой управлять делами фирмы. А то вдруг сосед позавидует новому автомобилю соседа и ночью подожжёт его на стоянке…

Отношения Борисова с Царедворцевым, как будто следуя этой общей тенденции, становились всё более неприязненными.

«Неужели Колька Царедворцев мне позавидовал? – гадал Борисов. – Увидел, что я – впервые в жизни – счастлив, что у меня молодая и красивая жена, которая меня любит, и слюной захлебнулся? Чего ему в жизни не хватает? Живёт в трёхкомнатной квартире, редактор окружной газеты, полковник… Ну, допустим, не быть ему теперь генералом… Так ведь свой выбор он сам сделал, когда с Таисией развёлся… Раньше, когда ему судьба всё на блюдечке подносила, разве я ему завидовал? Нет – всегда радовался за него! Что же он теперь за меня не порадуется?»

Борисов собирался пойти к Царедворцеву и поговорить по душам, как это бывало в прежние, добрые, времена, да всё не находил подходящего момента.

И тут накатила вторая волна сокращений.

Немудрено, что первым кандидатом на увольнение из числа офицеров редакции оказался именно Борисов. Он, наверное, и воспринял бы это спокойно, но, посчитав свою выслугу, увидел, что самой малости недостаёт до полного пенсиона.