Текст книги "Русь. XI столетие"

Два дня пространно, до последнего закутка Всеслав осматривал Софию. Взбирался на звонницу, стучал кулаком по колоколам, трогал языки. Не обращая внимания на ропщущий причт, разглядывал иконы, велев снять их со стен, входил в алтарь, ризницу, брал в руки паникадила, сосуды и прочую церковную утварь. Лик оставался непроницаемый, лишь глаза хитро поблёскивали. Колокола спускали на верёвках целый день. Епископ Стефан кричал, стучал посохом, посылал проклятья на головы грабителей, опустошавших церковь. Кметы, выполнявшие указания своего князя, обозлились, готовились намять бока несговорчивому попу, но Всеслав унял своих пособников.

Трещал мороз, полоцкие дружинники бражничали и грабили. Ненасытной саранчой, опустошающей ниву, громили Софийскую сторону. Бесы вселились в людей, русские избивали русских. Не было ни богов, ни кудесников, способных изгнать тех бесов. Не знал Новгород такого погрома. Ни злые степняки не добирались до него, ни жадным до чужого добра норманнам не удавалось проникнуть через крепостные стены. Всеслав решил уйти. Во враждебном городе ему не удержаться против рати Ярославичей. Обозлённые грабежами и убийствами, жители непременно ударят в спину. Главного он достиг – город разорён, князь изгнан, наряд для полоцкой Софии он раздобыл. Но, уходя, надобно было оставить по себе долгую память строптивым жителям. Повелел Всеслав зажечь все три софийских конца, гнать в полон крепких мужиков и баб. Одни кметы поджигали сено, раскидывали горящие клоки под стены изб, истобок, одрин, выгребали жар из топившихся печей и раскдывали его на пол. Другие копьями и мечами отгоняли пытавшихся тушить пожары жителей.

Пришла беда и во двор Несды. Гончар заложил брусом ворота, схватил топор.

– Я своё добро не отдам! – кричал, распаляясь.

Беда, обрушившаяся на город, лишила горшечника обычного спокойствия.

Жена повисла на плечах:

– Окстись! Кого ты с топором против кметов? Опомнись! Да нас всех порубят, пускай всё забирают, живыми бы остаться.

Во двор вломились пятеро. Перевернули всё вверх дном. Забрали куны, мягкую рухлядь, немудрёные женские украшения. В гончарне переколотили горшки. Ушли, устроив посреди избы костёр, подожгли гончарню. Но главная беда – увели с собой Рознега.

Рядятина дотла не выгорела. Помешали глубокий снег, безветрие. Да и жители не оставались безучастными. Едва полочане покинули улицу, всем скопом навалились на занявшиеся избы.

Судьба к нему была несправедлива. Так же, как и братья Ярославичи, он – потомок Владимира и Рюрика. Но братья имели право на великокняжеский стол, он – нет. Одно время он дружил с братьями, ходил с ними на торков и понял: о Киеве может даже не мечтать. Почему он должен подчиняться киевским князьям. Полоцк – его вотчина. Его прабабка – полоцкая княжна, прадед – Рюрикович. Полоцк не киевские князья дали на княжение, Полоцк он унаследовал от деда и отца. Братья поделили Землю между собой, сажают на княжение своих сыновей, так почему ему не прирастить свои земли. Он родился в рубашке, лоскут той «рубашки» носит в ладанке. И пока оберег с ним, удача ему сопутствует, и смерть не заберёт его. Так предсказали волхвы. Людская молва наградила его чародейством. Он и будет чародеем, защитником старой веры. Горе тому, кто станет противиться.

Глава 5

Гонец прибыл под вечер, красный солнечный шар скатывался за потемневший лес, и в гриднице зажгли свечи. Рождество справили, а день прибавился на куриный шаг. В княжих хоромах в гриднице за столами, уставленными и жареным, и пряжёным, и солёным, сидели князь, бояре, старшая дружина – справляли Святки. В помещении шумно, тесно. Играют гусляры, гудошники, толпятся ряжёные – вороны, вепри, медведи, всякие твари сказочные. Ряжёные не стоят на месте, пляшут, заводят хороводы, помогают боярам управиться с питьём да съестным. Всеволод заздравные чаши пил до дна; как стали пить вольно, только пригубливал. Не по нутру было князю затянувшееся веселие, хотелось встать, уйти, заняться книгами. Но нельзя, бояре, дружина обидятся – князь ушёл, побрезговал ими. От княжеского взора не укрылось, как отрок поманил тиуна. Тот вышел; вернувшись, торкнул князя в плечо:

– Княже, вестник из Киева.

Всеволод нахмурился:

– До утра не может подождать?

Управитель торопливо, в самое ухо, щекоча дыханием:

– Речет, спешное дело. Никак ждать нельзя. Выслушай, княже, пообморозился парень, торопился с вестью.

– Ладно, зови.

Что-то стряслось у Изяслава, не ко времени. А когда беда приходит ко времени? Всеволод сел вполоборота.

Вестник поклонился поясно, протянул грамоту. Лицо у гонца красное, кожа на носу, скулах шелушится, видно, проняло морозным ветром. Всеволод кивнул чашнику, тот налил парню чашу крепкого мёда. Выпив, гридень глянул на стол, уставленный яствами, сглотнул слюну. Важные вести вёз, скакал и день, и ночь без роздыху, оголодал за дорогу. Воевода Велимир выломил у жареного гуся ногу, протянул гонцу. Трижды перечитал Всеволод грамоту, оглядел притихших бояр.

– Брат мой Изяслав, великий киевский князь, призывает меня к себе с дружиной. Собирает великий князь рать на князя Всеслава, хорошо вам ведомого. Взял Всеслав на щит Новгород, пожёг, пограбил, церкви святые осквернил. Что скажете, бояре?

– Окорот надо сделать поганцу!

– А оно нам надо? В Переяславль Всеслав не пойдёт. Коли Новгород взял, значит, Изяславова сына изгнал. Вот Изяслав и колготится.

Разные слова говорили бояре, поглядывали на своего князя, ждали, что тот скажет. Горячились – много медов было выпито.

– Душа моя не лежит к сему походу, други мои, прямо скажу, – Всеволод вздохнул, трезвым взглядом твёрдо оглядел своих сподвижников. – Идти же надобно. Коли к нам завтра половцы нагрянут, а кияне скажут – до нас степнякам не дойти, пускай переяславцы сами управляются. Тогда как? Зорит Всеслав города русские, льёт христианскую кровь безвинную. Не можем мы в стороне остаться. Допивайте, бояре, меды у кого что налито. Завтра в поход собираемся, всем трезвым быть.

Не забыл Всеволод и вестника, молча переминавшегося с ноги на ногу:

– Иди в поварню. Скажи, я велел накормить. Отдыхай, утром с ответом поскачешь.

В просинце день короток. Выехали вчера с денницей, а засветло успели сделать лишь половину пути. Нынешняя зима зла: снежные замятии сменяются трескучими морозами. Плюнешь, на землю ледышка падает. Едва мороз ослабнет, снег валит, а там ветер поднимается, света белого не видно. Выехали по морозу, да после метелей езженную дорогу не видно, снегу навалило – коням едва не по колено.

В возок, стараниями княгини Анастасии наполненный шубами, полостями, медвежьими шкурами, князь Всеволод не садился, ехал верхи. Когда мороз донимал, взявшись за стремя, бежал рядом с конём, пока от взопревшего тела, запунцовевшего лица не начинал валить пар. В поход позвал старший брат Изяслав. Летом, прежде чем отправляться в поход, Всеволод бы крепко подумал, оставлять ли Переяславль. Лето – время выращивания урожая, заготовки запасов, но лето и время набегов степняков, время разора, пожаров. Чёрных клобуков изгнали из степи навсегда, на смену им пришли иные охотники добывать чужое добро саблей да пожаром. Эти новые оказались ещё злее прежних. Переяславль на их пути. С ранней весны отправлялись в степь сторожи, дабы земля переяславльская не оказалась застигнутой врасплох. Для порубежного князя седло привычнее кресел, лавок, устланных коврами да мехами. Всеволод не давал потачки плоти, держал её в суровости. Знал: дай себе слабину, потеряешь навыки, лень одолеет. К тому приучал и сына. Князю многое дадено, но и спрос с него велик. Исполнить свой долг перед Землёй и Богом может доблестный муж, а не изнеженный лежебока. Любил князь чад своих крепко – и сына, и дочь. Четырнадцатилетний Владимир, был его надеждой. В прошлом году отправил сына на княжение в Ростов, дабы взрослел, привыкал к княжеской доле. Была ещё причина. Родовой город оставался без князя. Се – непорядок. С Владимиром в Ростов поехал боярин Демьян и меченоша Славич, дружок с ранних мальчишеских лет. Подрастал княжич, подрастал и меченоша. Как отписывал Демьян, юный князь обязанности принял со всей серьёзностью. Что порадовало отца, – увидел в своём новом положении великий труд и заботу. День начинал с обхода городниц, проверки дружины. Может, в Смоленске, Чернигове князю и не надобно каждый день бывать на стенах, вежах, да только не в Переяславльской земле на порубежье. Княгинюшка пророчила первенцу долгое и славное великое киевское княжение. Дай-то Бог. Анастасия – настоящая княгиня. Обликом, телом осталась гречанкой – черноока, черноволоса, душой же сроднилась с Русью. Детей сызмальства выучила греческому языку, приохотила к чтению. Сама образована – на память пересказывает трактаты, читает стихи, и древних, и новых поэтов. Через гостей заказывает в Царьграде книги, и не только Божественные. Дед его детей Константин Мономах может гордиться своими русскими внуками. Супругу свою Всеволод, как и она его, не видел до венца. Случай ли такой вышел или под счастливой звездой сосватал князь Ярослав своему сыну гречанку, брак их свершился не только на небесах, но и в душах, а сие важней всего. В брачную ночь слились они не только телами, но и сущностью своей.

Несколько дней назад, ласкаясь вечером, Анастасия выдернула из его окладистой бороды три серебряные нити.

– Рано седеть начал, князь мой, – проговорила нежно и печально. – Сорока ведь тебе ещё нет.

Анастасия! Как и восемнадцать лет назад, он желал её ночных ласк. Как и восемнадцать лет назад, на супружеском ложе была горяча и отзывчива. Над её гибким телом с налитой грудью и полными бёдрами годы словно не имели власти. Ей он поверял свои думы, свои заботы.

Не лежало сердце к нынешнему походу. Но Изяслав прав – Всеслава надобно разгромить и наказать. На Всеслава Всеволод был по-настоящему зол. По вине этого неугомонного волхва и чародея русские мечи обагряются русской кровью. Будто у Руси нет злых врагов, что она льёт собственную кровь. Два года назад Всеслав разграбил киевские городки и сёла, ныне грабит Новгород. В дружине Всеслава русские люди, это смущало переяславльского князя. Не биться друг с другом, а собрать дружины в один кулак и ударить по Степи, разгромить половцев, как это сделали с горками. Кстати, Всеслав выступил тогда с ними, Ярославичами. Что послужило причиной раздора? Ненасытная жадность Всеслава, страсть к кровавым браням? Никто не посягал на его Полоцк, а на великое княжение Всеслав прав не имеет. Всеволод мог понять Ростислава, сына рано ушедшего самого старшего брата Владимира. По правде, они, дядья, обидели сыновца. Зря они поддались настояниям Святослава и не оставили Ростислава княжить в Новгороде, а отправили вначале в Ростов, а потом во Владимир. Ни Ростов, ни Владимир не сравнить с Новгородом. Да и своевольные новгородцы благоволили молодому князю. Конечно, тому обидно стало. К чести Ростислава, хотя и пошёл против стрыев, не пролил русскую кровь, не стал биться со Святославом. Для Всеслава же русская кровь что водица. За сие карать надобно.

Ближе к Киеву дорога стала накатанной. Кони, словно почуяв отдых, бежали веселей. Слева за Днепром на горе показались вежи, городницы, главы Софийского собора.

Огромными кострами пылали избы, огонь пробегал по садам, обгоревшие деревья в муке тянули к небу почерневшие ветви. Гул пламени мешался с бабьим воем, мужскими проклятьями. В лютый мороз таяли сугробы, над лужами поднимался пар, дымились лужи крови. После месячной осады дружины братьев Ярославичей ворвались в город. Полоцкий князь не сумел защитить своих подданных. Жестоко наказали Ярославичи минчан за вину их князя. Словно вражеский город завалили улицы трупами, толпы рабов погнали в полон. Мёртвые тела замёрзших обозначили скорбный путь несчастных.

Совет держали в двойной тёплой полстнице. Из Новгорода, загнав двух комоней, прибыл тысяцкий Мешко. Тысяцкий привёз весть – Всеслав оставил Новгород, стоит в Дудотках, готовится выручать Менск. От Дудоток до Менска – один переход.

– Колокола Святой Софии, всё награбленное поганый язычник отправил в Полоцк, – продолжал Мешко. – Разобьём Всеслава, Полоцк непременно надобно брать и вернуть колокола.

Кровавый пир закончился, князья поднимали кубки. В присутствии отца, среди дядьёв, ведших крепкие дружины, Мстислав, бежавший из Новгорода под родительскую защиту, расхрабрился.

– На Всеслава! – воскликнул молодой князь, потянув меч из ножен.

– Остынь! – Изяслав одёрнул сына. – Эк, тебе меды в голову ударили.

Мешко покосился на забияку. Губы тысяцкого тронула презрительная усмешка. Сидел бы в Новгороде сын Владимира Ростислав, нипочём бы Всеславу не уступил. Жидковат сынок великого князя. Во хмелю всех сокрушает.

Изяслав отставил кубок – не до пития, новая сеча надвигается. Охватив ладонью бритый подбородок, оглядел князей, бояр:

– Что скажете, братья? На Дудотки пойдём или тут Всеслава пождём?

Наперёд вылез воевода Коснячко:

– Возле Менска места мало, нашим дружинам не развернуться. Встречь надобно идти.

Рыжебородый киевский воевода был неприятен Всеволоду. На его глазах тот зарубил старца и отрока. Хотя и идёт о жителях Полоцкой земли слава упрямых язычников, но не с руки воеводе рубить безоружных.

– Я мыслю, негоже сходу в брань вступать. Мороз, снег глубокий, и кони, и люди пристанут. У Менска место неудобное, а там – удобное? Я мыслю так – с утра выступаем вверх по Немиге; где удобное место встретим, там и будем Всеслава ждать.

Изяслав кивнул Святославу в знак согласия, вопрошающе посмотрел на самого младшего брата:

– Ты, Всеволод, как мыслишь?

– Святослав прав, да Всеслав хитёр. Надобно дозоры разослать, абы не обошёл он нас да не ударил сзади.

На том совет завершился. Дозоры разослали затемно, основные силы выступили с денницей.

Морозы отступили разом, ночью резко потеплело, снег комьями лип к ногам, полозьям. После полудня вышли на широкий луг. Было место и стену поставить, и вершникам разгуляться. Разожгли костры, поставили полстницы. Полоцкие полки появились к вечеру. Остановились у леса, в версте, тоже разбили становище. Вестников о замирении Всеслав не слал, назавтра предстояла решительная сеча. Кметы ворчали: снег выше колена, липкий, скользкий. В такую погоду ребятне впору снеговиков лепить, в самый раз, а не брань затевать. Да у князей иное на уме.

Сводные дружины кратно превосходили Всеславову рать. Потому Ярославичи в успехе не сомневались. Иное заботило – не ушёл бы оборотень от расплаты. На совете Изяслав распорядился:

– Мы со Святославом встанем полчными рядами. Ты же, Всеволод, со своей дружиной и всеми вершниками заходи справа. Гляди, чтоб чародей не ушёл.

– С него станется, – проворчал Мешко. – Волком серым обернётся, только его и видели.

С денницей затрубили рога, взметнулись стяги, рати двинулись встречь друг другу. Лилась русская кровь от русского меча. Словно лютого ворога, русские рубили русских.

Более всех работ, кои выпадают на долю землепашца, любил Ждан косьбу. Как без работы прожить, вся жизнь человечья в трудах проходит. Иная работа не в тягость – услада. Жаркий шар ещё не обжигающе горячий, только-только оторвался от окоёма. Над ложбиной, где журчит речушка, зыбким белым подбоем поднимается туман, выползает на луг, сочная трава поседела от росы. Коса – вжик-вжик, вжик-вжик. Пройдёт Ждан ряд, оботрёт пот с лица, давя насосавшееся комарьё, вдохнёт полной грудью прохладный воздух, оглянется назад – скошенная трава лежит ровной волной. Руки сами работу просят. Жаркий шар поднимается всё выше; обратившись в сверкающее блюдце, льёт на землю жар. В голубом небе, подвешенный на невидимой нити, висит жаворонок, веселит белый свет песней. Воздух густеет от запаха трав, цветов. Гудят неутомимые труженицы, божьи твари – пчёлки, порхают метелики, стрекочут неугомонные кобылки, выскакивая из-под ног. Лепота! А как славно испить в полдни холодного квасу, прилечь в тенёчке, дав отдых натруженному телу! В сладкой дрёме представляется, пройдёт десяток лет, подрастут помощники. Он будет наставлять сыновей. Научит, как держать косу, дабы та не втыкалась в землю, а цеп не колотил по лбу. То были радостные думы, Ждан, лёжа с закрытыми глазами, улыбался им. Ещё ему нравилось вдыхать запах свежего сена. Сено пахло летом, жизнью. Его запах бодрил, был настоящим зелием жизни, исцелял от утомления, без хмеля пьянил, подобно мёду и пиву.

Людие уважали Ивара. Кузнец уважал людей. Мастер был немногословен (к чему слова?), его уважение сказывалось в ином – в его труде. Серпы, ножи, наральники, замки, косы, всякие крючья, заступы, выходившие из его кузни, изъяна не имели. Кузня Ивару была вторым домом. Запах окалины, раскалённого железа был для него своим, запахом родного дома. Заказчики, дожидавшиеся кузнеца (оторвать того от работы ни у кого и в мыслях не было), зачарованно следили, как раскалённая добела безобразная крица превращается в железную полосу. Потом уже из полос выковываются и косы, и молотки, и всё, всё, что человеку надобно. Умельством надо владеть, чтоб крицу в железо обратить, затем ни на что не годный кусок железа превратить в нужное орудие. Знать надо, и сколько крицу греть, а сколько железо, куда молотом ударить, да как закалить, чтобы нож ли, коса или что иное не ломались, но и тверды были. Со стороны поглядеть, бьёт юнота ковадлом по наковальне почём зря, ан нет, кузнец сперва молотком указует место удара. Не из всякого подмастерья мастер – кузнец выходит, а без кузнеца ни в городе, ни в селе не обойтись. Потому от людей кузнецу почёт и уважение.

Поднёс бы некто бывалый, умудрённый жизнью по чаре доброго мёда да сказал увещевательное мирное слово, осушили бы молодцы чары, обнялись да песни запели. Слово было сказано, да не мирное, а бранное. Выпили молодцы горячей крови и, захмелев, заснули непробудным вечным сном. Меч Ждана достал Ивара, воткнулся в живое тело, изгоняя из него душу. В тот же миг, как душа покидала тело, Ивар проломил топором череп Ждану. Был Ждан полоцким хлебопашцем, а Ивар киевским кузнецом с Подола.

Вскричал Дажьбог, глядя на кровавую сечу:

– Внуки мои, что ж вы, Правь забыли, тому ли я вас учил?! Остановитесь, несчастные, друг друга побьёте, кто Русскую Землю оборонит?

Не слышали внуки отринутого бога, пьянели от крови, выпускали русские души на волю.

Кликнул Дажьбог Стрибога:

– Брате, хоть ты уйми их!

Нагнал Стрибог лохматых туч, космами едва не волочившихся по земле. Раскрылись чрева у туч, повалил снег, белый свет застлал, в трёх шагах не разобрать, кто перед тобой.

Не унялись жнецы, продолжали кровавую жатву, на потеху врагам, себе на погибель. Сдабривали родную землю своею кровью, готовили степнякам тучные пажити.

Ушёл чародей, не нашли ни мёртвого тела его среди павших, ни живого среди помощников. Ушёл с невеликой дружиной.

– Не успокоится, окаянный, пока не изловим. Так и жди засапожник в бок, – говорил Святослав за вечерней чашей.

Судили, рядили братья, решили, пока не успокоят Всеслава окончательно, по своим городам не расходиться. Иначе так и жди удара, не там, так здесь.

Потерялся чародей в лесах, как в воду канул. Братья ушли в Смоленск. В Полоцк Изяслав с дружиной отправил посадником своего воеводу Микулу. В родной город чародею путь был заказан. Дозоры доходили до Русы, Заволочья, Чернигова, Витебска, след полоцкого князя не отыскивался. Может, и впрямь серым волком по лесам шнырял.

Пройдёт много лет, и великий киевский князь Владимир Мономах напишет:

«Ибо встретили меня послы от братьев моих на Волге и сказали: “Поспеши к нам, и выгоним Ростиславичей и волость их отнимем; если же не пойдёшь с нами, то мы – по себе будем, а ты – сам по себе”. И ответил я: “Хоть вы и гневаетесь, но не могу я ни с вами пойти, ни крестоцелование преступить”.

…Поистине, дети мои, разумейте, что человеколюбец Бог милостив и премилостив. Мы, люди, и грешны, и смертны, и если кто нам сотворит зло, то мы хотим его поглотить и поскорей пролить его кровь. А Господь наш, владея и жизнью, и смертью, согрешения наши превыше голов наших терпит всю нашу жизнь. Как отец, чадо своё любя, бьёт его и опять привлекает к себе, так же и Господь наш показал нам победу над врагами, как тремя делами добрыми избавляться от них и побеждать их: покаянием, слезами и милостынею. И это вам, дети мои, не тяжкая заповедь Божия. Как теми делами тремя избавиться от грехов своих и царствия небесного не лишиться.

…Что надлежало делать отроку моему, то сам делал – на войне и на охотах, ночью и днём, в жару и стужу, не давая себе покоя. На посадников не полагаясь, ни на биричей, сам делал, что было надо; весь распорядок и в доме у себя также сам устанавливал. И у ловчих охотничий распорядок сам устанавливал, и у конюхов, и о соколах, и о ястребах заботился.

Также и бедного смерда, и убогую вдовицу не давал в обиду сильным, и за церковным порядком, и за службой сам наблюдал».

Это произойдёт через десятки лет, а пока четырнадцатилетний княжич Владимир, сын переяславльского князя Всеволода Ярославина, сидя при свечах в отцовской библиотеке, запустив обе ладони в густые русые волосы, усердно читал «Житие Алексия, человека Божия». Алексий, сын римского патриция, отринул земные благи и радости ради службы Богу и помощи сирым, и за то был почитаем православной церковью. К чтению приохотили отец с матерью. Греческому языку обучила мать, отец – свейскому, русской грамоте – дьячок Спасской церкви. Хроники, истории были занимательны, возбуждали любопытство. Юный книгочей хотел познать мир за пределами родного города и читал их с удовольствием. «Хроники Георгия Амортола» прочитал на греческом. «Жития святых» казались нудноватыми и бесполезными. Он даже сказал по этому поводу отцу:

– Зачем они мне? Я буду князем, а не богослужителем. Отец вздохнул, поскрёб щёку, походил по горнице.

– Занеже ты будешь князем, особливо надобно читать жития праведников. Князю судья Бог да его совесть. Дабы не творить несправедливостей, в душе князя должны храниться примеры праведной жизни. Потому и надобно читать жития святых, чадо моё.

Не сразу, исподволь жития стали ежедневным чтением княжича. Он уже находил их не нудными, но занимательными.

Стоял Великий пост, скоромного не ели. В шестицу дозволялось не токмо потреблять горячее, но и сдабривать кашу постным маслом. К трапезе не приступали. Княгиня Анастасия со своим духовником отцом Михаилом ожидали княжича. Новорождённую Евпраксию кормила мамка, ядрёная баба, родившая сынка за седмицу до разрешения от бремени княгини. В налитых грудях мамки хватило бы молока на трёх младенцев. Отец Михаил, собрав на лбу длинные тонкие морщины, сдвинув к переносице брови, уветливо с сердоболием уговаривал княгиню:

– Ты бы, княгинюшка, коли мясца не желаешь покушать, попила бы молочка, яичко съела. Ты болящая, тебе позволительно.

Роды прошли трудно. Девчушка на свет Божий явилась крепенькой, родильница же была плоха, бабы повитухи не чаяли и выходить. На второй день у княгини объявилась горячка, седмицу металась в жару, всё же оздоровила, поднялась с постели. Но неведомая немочь глодала княгиню изнутри, выпивая жизненные соки, отвращая от пищи, радостей бытия. Оставаясь наедине с духовной дочерью, отец Михаил разговаривал по-гречески, пёкся не токмо о духовном, но и телесном здоровье.

– Говорю тебе, Анастасия, недужная ты. Потому позволительно тебе и в Великий пост вкушать и мясное, и молочное. Нет в том греха. Глянь на себя. Где краса твоя? Исхудала, с лица спала, краше в гроб кладут. Князь с похода вернётся, что скажет. Вели на обед курицу приготовить. Куриное мясо лёгкое, нежное, в охотку покушаешь.

На все уговоры княгиня лишь качала головой.

Перед духовником и его дочерью стояли мисы с сарацинским пшеном с изюмом. Княжич сарацинское пшено не уважал. Ему приготовили полбяную кашу с постным маслом. Посреди стола на блюде громоздились пироги с грибами и гречневой кашей. К обеду ожидались воевода Велимир и иерей Спасской церкви отец Нифонт. Завтракали же семейно.

Княжич прибежал бодрый, весёлый, с румянцем во всю щёку. Юное лицо дышало здоровьем и радостью бытия. Материнское сердце дрогнуло, лицо Анастасии похорошело, осветилось улыбкой. Отец Михаил сотворил молитву, и приступили к трапезе. Духовник ел чинно, не роняя ни крошки, княгиня едва притрагивалась к пище, у княжича за ушами трещало. Челюсти не успевали прожевать кусок пирожка, за ним следовала ложка с кашей.

– Как жеребец твой? – спросила Анастасия, поглядев на сына. – Здоров ли?

По утрам Владимир поил коня, расчёсывал гриву, беседовал с ластившимся к нему скакуном. В конюшне князя работало достаточное число конюхов. Но своего комоня княжич обихаживал сам, поил, кормил, чистил, угощал сладкой морковкой.

Запив еду квасом, Владимир весело ответил матери:

– Здоров. В поле просится. После завтрака потешимся.

– Только не скачи сломя голову. Дорога грязная, скользкая, оступится твой Орлик, упадёшь, шею свернёшь.

Голос матери звучал глухо, болезненно. Владимир быстро посмотрел на неё. Княгиня выглядела неважно. Лик осунулся, черты заострились, под глазами тёмные круги, губы бескровные.

– Ай, не дужится, матушка, как почивала? – спросил с виноватостью здорового человека перед тяжко больным.

Сын спрашивал с неподдельной заботой, улыбка исчезла, взор тревожный, казалось, даже румянец поблек.

Анастасия вздохнула. Отношения с сыном с самого его малолетства сложились прямодушные, чистосердечные. Нельзя было отделываться отговоркой, иначе уйдёт, исчезнет душевное единение.

– Плохо почивала, сынок. Душа болит о князе нашем. Не люб ему поход нынешний. С тяжёлым сердцем ушёл. Не обернулся бы бедой поход нынешний.

У Владимира были иные мысли. Отец его, как непобедимый витязь, крушит врагов мечом, с победой и славой вернётся домой. Мысль о том, что вражеский меч или копьё оборвут жизнь отца, даже не приходила в юную голову. Это было такой же нелепостью, как восход солнца на западе, а не на востоке.

– Но Всеслав – тать, душегуб. Как же не наказать его за злодейства?

– Так-то оно так, сынок, да в дружине у него русские. Вот отчего печалился князь, русские идут убивать русских.

Вот оно. Не о таком ли говорил отец, что тяжела ноша князя? Так почему полоцкий князь с лёгкостью льёт русскую кровь? Правду говорят о нём – не христианин он, язычник поганый. Владимир нахмурился, сжал губы. Вскинув голову, сверкнул глазами, пристукнул мальчишеским кулаком:

– Так надо самого Всеслава на поле вызвать и биться с ним. Неужто такого витязя не найдётся?

Княгиня переглянулась с отцом Михаилом, и тот перевёл разговор:

– Исполняешь ли наставления отца своего, княжич?

Отец Михаил приехал на Русь с юной царевной из Царь-града, но был не чистокровным греком, а с примесью болгарской крови. К шестидесяти годам лицо его уподобилось печёному яблочку с торчащим на нём вздёрнутым носиком. Карие глаза смотрели ласково и милосердно. Весь облик отца Михаила рождал ощущение тёплого покоя. Беседы священник вёл всякие, и о Божественном, и о мирском. Среди книг о Божественном водились у духовника сочинения древних эллинов-язычников, кои честной отец негласно давал для прочтения юному княжичу. Потому ведал Владимир и о борьбе эллинов с могущественной Персией, и об осаде Трои. Отец Михаил нравился Владимиру более отца Нифонта. К высокому сутулому, с костистым лошадиным лицом отцу Нифонту княжич испытывал неприязнь. Лик иерея с рублеными морщинами был всегда нахмурен и раздражён. Разговаривал иерей сурово и назидательно, вперив в собеседника пронзительный взор, словно заранее уличал в грехах и небрежении Христовыми заповедями. Беседы вёл всё более о Божественном и церковном. И во сне не могло привидеться, как отец Нифонт читает стихи эллинских поэтов.

Владимир с готовностью ответил:

– Читал, отец. Вчера прочёл «Житие Алексия, человека Божия».

Духовник лукаво улыбнулся глазами, погрозил пальцем:

– Вижу, чадо, скучноватой тебе сия повесть показалась. Владимир опустил глаза в тарелку и покраснел.

Войдя в трапезную, воевода с порога объявил:

– Вестник прибыл. На Немизе великая брань случилась.

Княгиня вздрогнула, посмотрела на боярина Велимира расширенными зрачками, бледное лицо стало белым как мел. Княгиня схватилась за грудь и лишилась чувств. Засуетились дворцовые бабы, послали за лечцем Ведагором.

Воевода всплеснул руками, вскричал надрывно:

– Да что же ты, княгинюшка! Жив наш князь и здоров. Всеслава разбили наголову.

– А сам он? – быстро спросил княжич.

– Сбежал вымесок, в дебрях прячется, – так же быстро ответил воевода.

Три бабы унесли княгиню в опочивальню, уложили на постель.

Прибежал запыхавшийся Ведагор с сумкой, полной кувшинчиков.

Отец Нифонт затопал ногами, закричал:

– Гнать волхва взашей отселева! Молитвой спасаться надобно!

Воевода, посмотрев тяжёлым взглядом, утихомирил иерея:

– Иди, отче, в храм и молись о здравии княгини, а мы здесь сами управимся.

Говорил и не сильно, но настойчиво подталкивал попа к двери.

Владимир, перекинувшись словом с боярином, бросился в опочивальню к матери, но его вытолкали назад. Вернувшись в трапезную, княжич сел на лавку, закрыл ладонями лицо и безутешно заплакал.

Рядом на лавку опустился отец Михаил, обнял мягкой рукой за плечи, зашептал щекотно на ухо:

– Помолись, княжич, в молитве полегчает. Всё в руце Божией. Даст Бог, оздоровеет княгинюшка наша. Лечц делает своё дело, а ты молись. Службу о здравии завтра закажи.

Встала княгиня с постели на третий день. Опираясь на плечо горничной девки, прошлась по опочивальне, вышла к обеду и опять слегла. Пролежала до Троицы.

Всеволод не поехал с братьями на рыбные ловы. Третий день ждал вестей из дома. Вдруг беда, времени терять ни часу нельзя, а он на ловах. В льняной рубахе и портах, босой мерил шагами светлицу, прихлёбывал хлебный квас с ледника. Гойко, ближний боярин, звал полдничать. Князь отмахнулся, от жары да нудьги есть не хотелось. Заложив руки за спину, стоял у окна, смотрел на яблоневый сад, крыши изб. Яблони давно отцвели, завязи превращались в ещё не крупные зелёные плоды. Не к месту подумалось, неплохо бы к обеду мочёных яблок заказать. Вот ещё один день проходит. Неужели нагрянула беда, а гонца кипчаки переняли.

Сзади упало что-то. Князь обернулся. Отрок, торопясь, на ходу отвешивая поклон, споткнулся о порог, растянулся на полу.

– Что тебе, телепень? – спросил недовольно.

Стоя на четвереньках, отрок выдохнул:

– Вестник, княже!

– Так веди, борзо веди! Пусть как есть идёт, потом умоется.

Князь сел на лавку, в нетерпении постукивал горстью по колену. Вестник, размазывая шапкой по лицу пот, перемешанный с пылью, поклонился в пояс, молвил: