Текст книги "Николай II. Святой или кровавый?"

На юге, в Причерноморье, бесновались генерал Каульбарс (командовавший войсками Одесского военного округа), барон Нейгардт (одесский градоначальник), генерал Толмачев (сменивший Нейгардта) и граф Коновницын (сменивший Толмачева). Многие честные люди пали жертвами террора, развязанного в Одессе и прилегающих районах этими прямыми ставленниками петербургского двора. Они убивали граждан – на улицах и в тюрьмах, вымогали у населения дань, расхищали денежные фонды и имущество города. Когда же группа представителей общественности опротестовала в центре произвол одесских властей, царь демонстративно пригласил Коновницына к себе в Ливадию (где проводил лето), обласкал его, одарил и посадил за свой семейный стол. Все газеты сообщали тогда, как о сенсации, что „граф Коновницын приглашен его величеством на интимный завтрак. Это сообщение многих поразило, ибо обыкновенные смертные постесняются пригласить к себе и сидеть за одним столом с таким субъектом, как граф Коновницын“¹¹⁴.

В бытность свою (до премьерства) министром внутренних дел Столыпин, по просьбе Каульбарса, разработал проект указа о переводе Одессы на режим так называемого исключительного положения. Почему-то, однако, не решился представить проект на подпись царю. Узнав об этом, Николай сказал: „Я не понимаю, почему Столыпин думает, что я постеснялся бы перевести Одессу на исключительное положение. Впрочем, Каульбарс и Толмачев такие градоначальники, что им никакого исключительного положения не нужно. Они и без всяких исключительных положений сделают то, что сделать надлежит, не стесняясь существующими законами“.

В его устах это была высшая из похвал»¹¹⁵.

«Не стесняясь существующими законами» – это, по-видимому, комплимент. Он ведь и сам ими не стеснялся.

Как увязать очаровательного собеседника, любящего мужа и отца, добропорядочного христианина с этими резолюциями? Объяснить все отсутствием фантазии, неумением поставить себя на место другого? Или глава государства просто «делал, что должно», привычно отвечая на волнения народа пулями, даже не предположив, что можно как-то иначе? «Социальный расизм», которым он дышал с малолетства, не позволял судить о подданных по себе, потому что судить по себе значило уравнять их с собою? А он с собой и министров не равнял…

…Что бы Николай ни говорил по поводу своего «попечения о народе», для облегчения его положения царь не сделал ничего. Любые же попытки не только протестовать, но даже коленопреклоненно умолять пресекались розгой и пулей. При этом каратели ссылались на «высочайшее повеление», которое, как видно из вышеприведенных резолюций, не заставляло себя ждать. «Чумазые» притихли, смирились, но урок, как уже было сказано, запомнили.

А с другой стороны, его запомнили и солдаты – такие же крестьяне. Кто-нибудь задумывался над тем, как отозвались в душах томских солдат приказы «кончить» за семафором рабочих, с которыми у них было гораздо больше общего, чем с отдавшими эти приказы генералом?

Если полковник Романов судил о надежности армии по своему лейб-гусарскому полку, он глубоко ошибался.

Глава 8. Армия с поротым задом
Хозяйственность, произвол, дезертирство и распад императорской армии

Единственной опорой царского режима оставалась армия. Полиция слаба, полиция не в счет. Церковь за два века лакейского существования растеряла авторитет. А больше ничего и не было – так, сказочки о «подданных, обожающих монарха», в которые никто, кроме экзальтированных великосветских дам, не верил.

Но уже 1905 год, так богатый на восстания в армии и на флоте, показал, что войска тоже ненадежны. Причем это были не обычные военные заговоры, во главе которых стоят генералы и офицеры. Бунтовали нижние чины. Надежными и лояльными режиму в 1905 году оказались только привилегированные воинские части – гвардия и казаки. Но много ли их было?

Впрочем, армия есть армия. Надежные генералы, обученные солдаты, военные победы – и страну можно было бы удержать от многих бед. Однако хваленая русская армия, «чудо-богатыри», позорно проиграла в 1905 году даже японцам. Солдаты были попросту плохо обучены – в отличие от противника. Фактически их бросали на смерть, надеясь «завалить врага мясом». Солдатики отлично поняли это в 1905 году и еще лучше поняли в 1914‑м, а особенно в 1917‑м.

Да и могло ли быть иначе?

У государства находились деньги для безумных авантюр, махинаций и казнокрадства. Но царское государство не желало как следует содержать свою надежду и опору. Вот что писал военный историк Антон Керсновский, открывая нам неведомый дотоле аспект русской армейской жизни: «Скудные отпуски кредитов военному ведомству, которому приходилось торговаться с министром финансов из-за каждого рубля, привели к тому, что у Российской империи не находилось средств на содержание своей армии. Войска были вынуждены сами себя содержать. Перевооружение войск магазинными ружьями в девяностых годах, двукратное перевооружение артиллерией в девяностых и начале девятисотых требовали больших расходов. Приходилось строить помещения, амуницию, отдавать и довольствовать войска хозяйственным способом, „без расходов от казны“.

Полковые хлебопекарни, полковые сапожные мастерские, швальни, шорни, столярные и плотничьи артели стали отнимать все силы войск и все внимание начальников. Офицеры превратились в артельщиков и каптенармусов – некому было посещать тактические занятия. Вся служба – в частности ротных командиров – стала заключаться во всевозможных экономических покупках, приемах, сортировках, браковании, проверках разных отчетностей, отпиской бесчисленных бумаг и бумажек. На милютинском канцелярском бумагопроизводстве привилась куропаткинская¹¹⁶ хозяйственность. Система „без расходов от казны“ была заведена еще при Ванновском¹¹⁷. Куропаткин – сам ревностный и убежденный „хозяйственник“ – развил ее, доведя до геркулесовых столпов.

В русской армии конца XIX века „хозяйственность“ заняла то место, которое в первую половину столетия занимал „фронт“ – шагистика. Она проникала всю армию сверху донизу. Во времена Аракчеева и Паскевича начальство умилялось „малиновым звоном“ ружейных приемов, во времена Ванновского и Куропаткина – доброкачественностью сапожного товара, заготовленного без расходов от казны. Капитан, изобретший новый способ засолки капусты, приобретал почетную известность в дивизии, командир полка, у которого кашу варили пятнадцатью различными способами, аттестовался „выдающимся“. Все помыслы и устремления были направлены на нестроевую часть…

В нормальных условиях молодой солдат находился лишь первые четыре месяца своей службы, когда обучался собственно военному делу. По истечении этого установленного законом времени всевидящее фельдфебельское око намечало в строю молодых солдат будущих сапожников, портных, слесарей. Не попавшие в эти ремесленные цехи проходили главным образом караульную службу…

От воинских частей требовались все в большем количестве дозоры, конвои, караулы. При малейших беспорядках сил полиции всегда оказывалось недостаточно и приходилось вызывать воинские части. Принимая во внимание слабую их численность (роты в 48 рядов), нередко создавалось положение, при котором треть всего состава несла караульную службу, треть отдыхала, а треть была занята хозяйственными работами. В результате – полезный срок службы солдата вместо 4 лет, как правило, был 4 месяца»¹¹⁸.

Но себя при этом командование не обделяло. «В 1904 году некоторые адмиралы получали такие годовые оклады: А. А. Бирилев (главный командир флота и портов, начальник морской обороны Балтийского моря и военный губернатор Кронштадта) – 14 тысяч рублей, Н. И. Скрыдлов (главный командир флота и портов Черного моря) – 15 тысяч рублей, Н. М. Чихачев (состоявший в Департаменте промышленности, наук и торговли Государственного совета) – 22 тысячи рублей, Ф. К. Авелан (управляющий Морским министерством) – 28 тысяч рублей и Е. И. Алексеев (наместник на Дальнем Востоке) – 55 тысяч рублей»¹¹⁹. В то время как рядовой армейской пехоты получал в год 6 рублей, а только что призванному молодому матросу полагалось 9 рублей в год¹²⁰. То есть один адмирал Алексеев получал столько же жалования сколько 6111 матросов.

Если бы генералы были толковыми, так и ничего себе. Для Суворовых и Кутузовых любого жалованья не жалко. Но уже русско-японская война показала полную, феноменальную бездарность командования русской армии, которое ухитрилось за всю войну не одержать ни одной победы и постоянно проигрывать японцам при превосходстве в численности и артиллерии.

Думаете, это кого-то чему-то научило?

«Весной 1911 года Сухомлинов с позволения императора получил целое крыло Зимнего дворца для проведения игр, в которых участвовали командиры и штабы армий, выделенных для возможных действий против Германии и Австро-Венгрии. Одна из задач игр заключалась в проверке концепций будущей войны ввиду того, что „обстоятельные данные, имевшиеся у нас в Главном управлении Генерального штаба, давали возможность создать обстановку и образ вероятных действий наших противников с большой правдоподобностью относительно возможных, действительных военных операций иностранных армий“. Другая цель сводилась к тому, чтобы выяснить, как командиры будут реагировать на реальные ситуации, с последующим намерением назначить тех, кто плохо себя проявит, на другие должности. Когда великий князь Николай Николаевич почуял, к чему могут привести эти учения, он был против „этой затеи“, в которой „военный министр хочет делать экзамен командующим войсками“, и сумел убедить царя в последнюю минуту отменить игры»¹²¹.

В общем, все как обычно: пришел возмущенный дядя, и племянник опять не смог его обидеть. Что же касается командующих, то Керсновский пишет:

«Совещания начальников русского Генерального штаба с их французскими коллегами происходили ежегодно. Требования французов заключались в возможно более срочном наступлении Северо-Западного фронта с целью отвлечь на себя 5–6 германских корпусов (в случае начала войны. – Прим. ред.) <…> Готовность наших войск к наступлению определялась сроком в 20 дней. В 1911 году генерал Жилинский заверил генерала Дюбайля, что войска эти якобы способны к наступлению уже на 15‑й день мобилизации. Следствием этого легкомысленного и преступного обещания должен был быть поход в Восточную Пруссию совершенно не готовых войск. Об организации операционной базы и устройстве продовольственной базы генерал Жилинский, оказывается, забыл…»¹²².

Генералов экзаменовала уже война.

Ну и, конечно, некоторые особенности российского общества в армии процветали, как нигде. Был ли кто-либо в царской России бесправнее солдата, отданного в полную власть своего командира – какого-нибудь мелкого дворянчика, от безысходности пошедшего в армию и озлобленного за это на весь мир?

«17 июня 1905 года в Курске стоял прибывший из Воронежа товарный поезд с эшелоном конно‑горной батареи, состоящий из одного вагона первого класса, где помещался офицер, и товарных вагонов. В последних, в страшной тесноте, при 30-градусной жаре, жались нижние чины. На окрик командира, почему он не садится, один из них отвечал, что в вагоне невозможно дышать от тесноты, и от имени товарищей просил, чтобы прицепили еще вагонов. Офицер (поручик Михолапов) накричал на солдата и, когда тот стал возражать, велел связать его. Тогда солдат (канонир Бажиков), уже связанный, обругал офицера. Офицер выхватил шашку и одним взмахом почти снес ему голову. Солдат без крика, мертвый упал на платформу. Весть о происшедшем моментально разнеслась по мастерским, и в короткий промежуток времени громадная толпа окружила поезд. Офицер скрылся в вагоне. Вагон был облит керосином, подожжен, и убийца-офицер погиб в пламени. Солдаты же эшелона все время молча сидели в своих вагонах»¹²³.

Согласитесь, реакция солдат впечатляет больше всего.

Вот еще два примера. Это ситуация-«перевертыш» – одно и то же преступление, а жертвы и преступники – разные.

В мае 1913 года в Киеве солдат 6‑го понтонного батальона, доведенный до отчаяния издевательствами фельдфебеля, выстрелом из винтовки ранил его и бежал из казармы. Преследуемый городовыми, он ранил одного из них штыком. Забежав в квартиру своего ротного командира, он и его также ранил. Загнанный солдат долго отстреливался от окружавших его городовых и специальных отрядов, пока выстрелами не был тяжело ранен. Солдата вылечили, судили и 28 июня расстреляли¹²⁴.

А вот обратный пример, наделавший в свое время много шуму. Осенью 1912 года в Петербурге корнет Доне застрелил буфетчика офицерского собрания, солдата 2‑го эскадрона Мочалина. Тот отказался дать ему бутылку шампанского, поскольку корнет уже задолжал более 200 рублей. Доне решил, что это является нарушением субординации, и по уставу он может привести к повиновению нижнего чина любыми средствами. Корнет выхватил револьвер и убил Мочалина выстрелом в голову. Военный суд приговорил его к лишению прав состояния и четырем годам арестантских рот. Но тут вмешались Романовы. Великий князь Николай Николаевич лично доложил императору дело корнета Доне. По его ходатайству Николай II заменил Доне арестантские роты разжалованием в рядовые.

Едва ли взводный командир бил рядового Доне по морде. И, уж коль скоро сам царский дядя проявил интерес к молодому человеку, тому недолго пришлось оставаться рядовым.

И таких поручиков, капитанов, полковников в армии было – легион. Стоит ли удивляться тому, что уже в 1905 году солдаты и матросы то и дело бунтовали? Но все же большей частью они пока молчали, как те артиллеристы в эшелоне.

Можно ли назвать надежной армию, в которой складывались подобные отношения между солдатами и офицерами? Тем более что уже были ведь и «звоночки» 1905 года. Однако разумного выхода из ситуации царизм не находил. Россия была связана союзом с Англией и Францией. В стране существовала и влиятельнейшая группа «ястребов», во главе которой стоял очередной царский дядя, великий князь Николай Николаевич. Все они были свято уверены, что играючи справятся с «тевтонами», как за десять лет до того были уверены, что играючи побьют японских «макак».

Насколько обосновано было это утверждение? Генерал Деникин впоследствии писал: «Положение русских армий и флота после японской войны, истощившей материальные запасы, обнаружившей недочеты в организации, обучении и управлении, было поистине угрожающим. По признанию военных авторитетов, армия вообще до 1910 года оставалась в полном смысле слова беспомощной. Только в самые последние перед войной годы (1910–1914) работа по восстановлению и реорганизации русских вооруженных сил подняла их значительно, но в техническом и материальном отношении совершенно недостаточно…

Так называемая „Большая программа“, которая должна была значительно усилить армию, была утверждена лишь… в марте 1914 года. Так что ничего существенного из этой программы осуществить не удалось; корпуса вышли на войну, имея от 108 до 124 орудий против 160 немецких и почти не имея тяжелой артиллерии и запаса ружей. Что же касается снабжения патронами, была восстановлена лишь старая, далеко не достаточная норма в одну тысячу против трех тысяч у немцев.

Такая отсталость в материальном снабжении русских армий не может быть оправдана ни состоянием финансов, ни промышленности.

Кредиты на военные нужды отпускались и министерством финансов и последними двумя Государственными Думами достаточно широко.

В чем же дело?

Наши заводы медленно выполняли заказы по снабжению, так как требовалось применение отечественных станков и машин и ограничен был ввоз их из-за границы. Затем – наша инертность, бюрократическая волокита и междуведомственные трения. И, наконец, правление военного министра Сухомлинова – человека крайне легкомысленного и совершенно невежественного в военном деле. Достаточно сказать, что перед войной не подымался вовсе вопрос о способах усиленного военного снабжения после истощения запасов мирного времени и о мобилизации военной промышленности!»¹²⁵

Сухомлинова после начала войны не пинал только ленивый – и большей частью заслуженно (учитывая специфический метод подбора кадров, применяемый Николаем, удивляться этому не приходится). Но именно отсутствие станков от него не зависело. Дело военного министра – размещать заказы, а не выполнять их.

Е. Прудникова пишет: «Начиная с 1910 года казенные заводы регулярно проваливали военные программы, и Россия вступила в Первую мировую войну абсолютно к ней не подготовленной. Мобилизационного запаса снарядов хватило на четыре месяца, а потом русские солдаты с тоскливым ужасом слушали немецкую канонаду, на которую им нечем было ответить. Мобзапас винтовок был около 5 млн штук, при том что число мобилизованных первой очереди насчитывало 7 млн человек. Уже к ноябрю 1914 года дефицит винтовок достигал 870 тысяч, а промышленность могла дать не более 60 тысяч штук ежемесячно. Люди были, но не было оружия.

„Выручили“ – если можно так сказать – частные военные заводы. Они-то снаряды давали, но… в три – пять раз дороже, чем казенные. Созданное весной 1915 года Особое совещание по обороне распределяло заказы с щедростью необыкновенной – надо полагать, что и „откаты“ там были экстраординарные. Московское текстильное товарищество Рябушинского официально имело 75 % чистой прибыли (а сколько неофициально?). Но это еще скромненько, а у тверской мануфактуры было уже 111 %, меднопрокатный завод Кольчугина принес за 1915–1916 годы свыше 12 миллионов прибыли при основном капитале в 10 миллионов. Капиталисты наживались на войне с редкостным бесстыдством…»

А что же «хозяин земли русской», имевший полную власть над своими подданными? А ничего! Начальник Главного артиллерийского управления генерал Маниковский привел в своих воспоминаниях диалог с царем следующего содержания.

«Николай II: На вас жалуются, что вы стесняете самодеятельность общества при снабжении армии.

Маниковский: Ваше величество, они и без того наживаются на поставке на 300 %, а бывали случаи, что получали даже более 1000 % барыша.

Николай II: Ну и пусть наживают, лишь бы не воровали.

Маниковский: Ваше величество, но это хуже воровства, это открытый грабеж.

Николай II: Все-таки не нужно раздражать общественное мнение»¹²⁶.

Тем не менее даже «чистое» «общество» не оценило лояльности монарха и радостно приветствовало его отречение в феврале 1917 года, продолжая грабить страну уже без него.

За все расплачивалась армия – мобилизованные и кое-как обученные, но при этом основательно битые русские мужики. Сразу после начала Первой мировой войны в городах царил патриотический энтузиазм. На улицах собирались толпы митингующих, попутно громили немецкие магазины… Газетчики изощрялись в выражениях «верноподданного» патриотизма. В деревнях же все было иначе.

«Свой протест и нежелание воевать многие ратники и ополченцы, подлежащие явке для отбытия повинности, выразили тем, что вообще не явились к освидетельствованию на призывные участки. Только по Ардатовскому уезду Симбирской губернии в списках не явившихся на призывные участки в первые дни мобилизации 1914 года значилось 222 человека… Всего, по сведениям Управления Казанского военного округа, на сборные пункты в начале августа 1914 года не явилось без уважительных причин 22 700 человек. Кроме того, заявили себя больными 173 809 человек, или 28,4 % всех призываемых по 14 уездам округа… О том, что заявления о болезни носили характер предумышленной симуляции, видно из следующего: при общем числе (указано выше) заявивших о болезни, 40 % из них подали заведомо ложные сведения, и только 45,9 % переосвидетельствованных были признаны негодными к военной службе»¹²⁷.

Дальше продолжалось не лучше. Вот как оценивал состояние армии близко стоявший к военному делу председатель Государственной думы Родзянко: «Справедливость требует указать, что симптомы разложения армии были заметны и чувствовались уже во второй год войны. Пополнения, посылаемые из запасных батальонов, приходили на фронт с утечкой 25 % в среднем, и, к сожалению, было много случаев, когда эшелоны, следовавшие в поездах, останавливались ввиду полного отсутствия состава эшелона, за исключением начальника его, прапорщиков и других офицеров».

Вот лишь один, наиболее характерный случай массового оставления воинской части. «В сентябре 1915 года из Симбирской дружины ополчения, находившейся в Ашхабаде, было направлено 300 солдат в 158‑й пехотный запасной батальон. Из этих 300 солдат к месту назначения прибыли всего три человека при пяти конвойных. Остальные 297 человек сбежали, из них 166 человек прибыли в Ардатовский уезд. Командир батальона просил ардатовского исправника принять меры к розыску и возвращению в батальон солдат, самовольно оставивших службу»¹²⁸.

Стоит ли удивляться? Если горожане хотя бы приблизительно представляли себе причины войны – так, как их объясняли газеты (надо защитить братушек сербов от австрийцев и отбить Константинополь у турок, да и вообще германцы сами напали), – то для неграмотного мужика все это было полной тарабарщиной. Генерал Брусилов в воспоминаниях писал:

«Даже после объявления войны прибывшие из внутренних областей России пополнения совершенно не понимали, какая это война свалилась им на голову. Сколько раз спрашивал я в окопах, из-за чего мы воюем, и всегда неизбежно получал ответ, что какой-то там эрц-герец-перц с женой были убиты, а потому австрияки хотели обидеть сербов. Но кто же такие сербы – не знал почти никто, что такое славяне – было также темно, а почему немцы из-за Сербии вздумали воевать, было совершенно неизвестно»¹²⁹. И из-за всей этой галиматьи почему-то должны были мучиться и умирать русские мужики на фронте и их семьи в тылу.

В ХХ веке русская армия преуспела лишь в войне с собственным народом. Что касается внешнего супостата, то похвастать было особо нечем. Великий князь Николай Николаевич так великолепно провалил командование армией, что царь был просто вынужден его снять. Николай стал главнокомандующим сам – но тоже особого успеха не добился.

Военные неуспехи дополнялись полным расстройством снабжения. На военных поставках не обогащался только ленивый, и уж совсем ленивый при этом не воровал. А расплачивались за все солдаты в окопах.

«Уже через два-три месяца после начала войны в войсках стал ощущаться недостаток в одежде и обуви. Причина традиционна: до войны об этом (как и о многом другом) „не подумали“. По данным Военного министерства, в 1915 году армия получила лишь 64,7 % потребного количества сапог. Солдат обували в ботинки, но и тех не хватало. Тогда в ход пошли лапти. Солдаты с фронта писали: „Ходим наполовину в лаптях, над нами германец и австриец смеются – возьмут в плен кого в лаптях, с него лапти снимут и вывесят на окоп и кричат – не стреляйте в лапти свои“; „солдаты сидят без сапог, ноги обвернуты мешками“; „привезли лаптей два воза, доколе вот такой срам – войско в лаптях – до чего довоевали…“»¹³⁰

Продовольственное снабжение армии также все более ухудшалось по мере роста хозяйственной разрухи в стране. За время войны правительство несколько раз сокращало нормы продовольственного снабжения, урезало солдатский паек. К апрелю 1916 года норма выдачи мяса солдатам сократилась в три раза (в связи с этим было введено три рыбных дня). Часто рыба выдавалась испорченной и непригодной к употреблению. Крупы заменялись чечевицей. Солдаты писали: «…Недостаток питания, а кроме того, хищничество нашего командира, который по крошкам грабит и отнимает у солдат и то, что отпущено казной. Начальство не входит в нужды солдат, не спрашивает и не опрашивает солдат, какая их жизнь и как довольствуют их». «Воруют все, начиная с кашевара и кончая, наверное, заведующим интендантством. Это же, черт их знает, через сколько рук пройдет все полагающееся нам, и к каждым рукам все пристает и доходит до нас совершенно скудное и плохое»¹³¹.

Не лучше обстояло дело с размещением солдат, заботой о их здоровье. Снова обратимся к письмам: «…Помещаемся мы в летних бараках, народу масса, режим ужасный. Насекомых больше, чем народу. Все время стоят морозы с ветром». «…Обедаем на тех же нарах, на которых сидим и лежим с грязными ногами. Как я до сих пор не заразился, уму непостижимо, теперь у нас большой мороз до –25. У многих отморозились уши, ноги, носы, руки. Я тоже отморозил левую ногу, большой палец…»¹³².

Ну и, конечно же, офицеры остались теми же, что и до революции. Точнее, офицеры бывали, конечно, всякие. Но каждый случай дикого произвола передавался из уст в уста, гремел по всему фронту.

9 декабря 1914 года около станции Радзивиллов командир 102‑го пехотного Вятского полка полковник Довбор-Мусницкий встретил двух солдат и набросился на них с руганью. Затем выхватил револьвер и двумя выстрелами в упор тяжело ранил солдат. Самодурство Довбор-Мусницкого, получившего вскоре чин генерала и командование дивизией, осталось безнаказанным¹³³.

9 марта 1915 года, около девяти часов утра, в Перемышле, тотчас же по сдаче его русским войскам, проезжавший вместе со своим штабом по одной из улиц города начальник 81 пехотной дивизии генерал-лейтенант Чистяков заметил какого-то русского солдата, разговаривавшего с местными крестьянами. Генерал Чистяков «без всякого повода со стороны нижнего чина» и «совершенно неожиданно, по словам документа, – для всех свидетелей (офицеров штаба дивизии), не видевших никакой необходимости в принятии столь суровой меры», избив солдата хлыстом, обратился к сопровождавшему его ординарцу со следующими словами: «Отведи его туда (указывая рукой на пустырь вправо от улицы) и застрели, как собаку». Ординарец-казак, «исполнив приказание начальства», доложил генералу: «Ваше превосходительство, приказание исполнил». Далее следует обычный для царской армии диалог. Генерал: «Спасибо, молодчина». Казак: «Рад стараться»¹³⁴.

В феврале 1916 года в 23‑м Сибирском стрелковом запасном полку в Новониколаевске призванный из Барнаульского уезда рядовой Казанцев во время дежурства поставил винтовку, закурил папиросу и отказался назвать свою фамилию командиру роты. Вместо дисциплинарного наказания прапорщик Степанов приказал под угрозой расправы избить нарушителя воинской дисциплины. У Казанцева было сломано 9 ребер и их осколками порвана печень. Вскоре он умер, а прапорщика перевели в другую роту на должность младшего офицера. Произошедшее, согласно информации жандармов, вызвало «большое недовольство» солдат¹³⁵.

А в довершение всего с 1915 года в армии снова ввели телесные наказания (на фронте, во время войны!). По-видимому, другие меры воздействия на солдатскую массу к тому времени полностью себя исчерпали. «Это явление – свидетельствовал один из солдат, – осенью 1915 года стало обыденным: секут за то, что вздумается, за самые ничтожные пустяки, часто совершенно безвинных, а то и просто по прихоти начальства. Мы знаем такие роты, батареи и команды, где мало есть телесно ненаказанных и [где все] поголовно биты начальниками этих рот, батарей и команд».

Солдаты часто писали о чувстве безысходности, об угнетающих мыслях о порабощении, вызываемых зверским обращением офицеров с солдатами: «Что-то жуткое чувствуется при переживании всего этого кромешного матершинства, глумления над человеком, слишком ужасно видеть, как бьют, таскают за бороду людей, которым 40 и больше лет»¹³⁶.

Положа руку на сердце: кого-то еще удивляет, что в армии «революция» началась с расправ с офицерами? Чего еще приходилось ждать?

А из дому шли и шли письма. И почти в каждом за строчками или прямым текстом стояло: «Мы голодаем…»

Ранее уже говорилось о том, что даже в мирное время крестьяне не могли прокормиться с земли. Постоянные мобилизации резко сократили численность трудоспособного населения деревни. По 50 губерниям и областям страны призванные в армию составили 47,4 % всего трудоспособного мужского населения деревень¹³⁷. С каждым годом войны число семейств без работников все более и более возрастало. Вскоре на поля начали отправлять военнопленных, но их было к осени 1916 года всего 1 млн 100 тыс. человек, в то время как армия выгребла из деревень 15 миллионов. Резко сократилось и поступление сельскохозяйственной техники. В России ее производство во время войны уменьшилось в два раза по сравнению с 1913 годом, а поставки из-за рубежа прекратились. В «промышленно развитой державе» даже косы, как оказалось, ввозились из Австро-Венгрии.

Результат? В крестьянских хозяйствах посевная площадь под зерновыми и бобовыми культурами сократилась с 1914‑го по 1916 год с 77,30 млн десятин до 62,28 млн – на 11,7 %. У помещиков посевные площади сократились в этот период с 8,41 до 6,63 млн десятин, то есть на 22,3 %¹³⁸. По данным А. М. Анфимова, автора специальной книги о положении российской деревни во время Первой мировой войны, валовой сбор зерна в 1916 году сократился по сравнению с 1913‑м на 27,2 %, товарность уменьшилась на 32,6 %…¹³⁹ И даже то, что собиралось, попадало в руки спекулянтов-перекупщиков, которые предпочитали припрятывать продовольствие в расчете на повышение цен.

Тогда правительство прибегло к продразверстке – каждая губерния получила определенные цифры поставок хлеба, причем, в отличие от большевистской продразверстки, царская касалась не только хлебопроизводящих губерний, но и тех, которые даже в мирное время ввозили хлеб. Заготовками зерна занимались специальные уполномоченные, но результаты разверстки оказали более чем скромными.

Результатом стало усугубление голода (напомним, что голодала Россия постоянно), который охватил не только города, но и армию. Петроград в ноябре 1916 года вместо 3050 тыс. пудов хлебопродуктов получил всего 465 тыс. пудов, или 15 %, а в декабре вместо 3740 тыс. пудов – только 524 тыс., то есть 14 %¹⁴⁰. Не лучше обстояло дело и в Москве.

Уже в 1915 году народное потребление сократилось на 25 %, а в 1916‑м – на 43 %. Цены на продукты питания по сравнению с довоенным уровнем в том году поднялись в стране в среднем в 3–4 раза. Особенно подорожали одежда и обувь. Стоимость жизни рабочей семьи в связи с дороговизной к февралю 1917 года выросла в 4 раза по сравнению с довоенным временем. В промышленности рабочий день составлял 12 часов, нередко доходя до 14–16 часов. Перегрузка на производстве влекла за собой рост травматизма и заболеваний. В Петрограде заболеваемость рабочих возросла с 0,5 % в 1915 году до 10 % в 1917‑м¹⁴¹. В 1916 году заработок рабочих был в среднем в 3 раза меньше, чем у служащих на предприятиях, и в 15 раз меньше, чем у директоров и управляющих¹⁴².