Текст книги "Церковное искусство. Изучение и преподавание"

Парадоксы «обмирщения» храмовой архитектуры и живописи

Что такое «обмирщение церковного искусства», позитивное это явление или негативное, и, если негативное, как можно ему противостоять?

Существует формальное основание считать само вхождение искусства в церковь вторжением в нее «мира сего», – ведь Священное писание первыми «деятелями искусства» называет потомков Каина (Быт 4:21). Такой радикализм легко отвергнуть после знакомства с лучшими образцами средневекового церковного искусства.

Но при переходе от Средневековья к Новому времени в церковном искусстве начался процесс проникновения в храмовое зодчество, росписи, иконы, скульптуры, прикладное искусство элементов, характерных для искусства светского. Этот процесс получил название обмирщения или, в латинской транскрипции, секуляризации. Хотя сам термин «секуляризация» был впервые использован в 1648 г. при заключении Вестфальского мира и означал всего лишь возможность удовлетворить интересы победителей за счет конфискации монастырских владений[34]34
  Элбакян Е. Секуляризация и десекуляризация в эпоху модерна и постмодерна: Доклад на Всероссийской конференции «Секуляризм и религиозная свобода: противостояние или партнерство» // Центр религиоведческих исследований. Режим доступа: http://www.religiopolis.org/religiovedenie/5593-sekuljarizatsija-i-desekuljarizatsija-v-epohu-moderna-i-postmoderna.html (дата обращения 24.08.2016).


[Закрыть], его значение было впоследствии распространено на культуру и искусство.

Ряд светских исследователей советского периода считает секуляризацию церковного искусства процессом исключительно позитивным, поскольку она показывает неизбежность отхода искусства от религии, его освобождения от религиозных догм за счет нарастания в нем светских, «жизнеутверждающих» тенденций. Например, по их мнению, в русской культуре XVII в. «…наблюдается процесс обмирщения, породивший смелые реалистические искания, как в области художественной практики, так и в области церковного искусства»[35]35
  Дмитриев Ю. Н., Данилова И. Е. Семнадцатый век и его культура // История русского искусства: В 4 т. М.: Изд-во АН СССР, 1959. Т. 4. С. 35.


[Закрыть]. Сам этот процесс понимается ими даже, в определенном смысле, драматически. Вот как описаны изменения в это время в архитектуре: «Все попытки задержать процесс обмирщения церковного зодчества оказались безуспешными. Не удалось возродить слепое подражание старым образцам. В постройках обнаруживаются живые творческие черты, способствующие сближению церковного зодчества с гражданским. Это сказалось в насыщении фасадов цветовыми, народными, декоративными мотивами, а также в перенесении в каменную архитектуру приемов и форм народного деревянного зодчества. Некогда отвлеченный образ храма был как бы “низведен на землю” и утратил все суровые аскетические черты»[36]36
  Там же. С. 34.


[Закрыть] (ил. 13, 14).

Примерно в тех же выражениях рассматривалась и церковная живопись XVII в. Она, как утверждалось в той же статье, «приобретает светский характер»[37]37
  Там же. С. 8.


[Закрыть] (ил. 15). Можно понять исследователей 1950-1960-х гг., для которых подобные высказывания были единственной возможностью говорить на эту тему и показать какие-то церковные памятники. Но нельзя забывать, что содержание процесса ими при этом серьезно искажалось.

Зарубежные исследователи, особенно те, кто не придерживался материалистического мировоззрения, оценивали процесс секуляризации негативно. Например, Х. Зедльмайр считал, что обмирщение (секуляризация) в искусстве Нового времени – это переход от изображения маленького (в сравнении с Богом) человека в Средние века к заурядному человеку и обыденной природе[38]38
  Зедльмайр Х. Утрата середины / Пер. с нем. С. С. Ванеяна. М.: Прогресс-традиция; Издательский дом «Территория будущего», 2008. С. 219.


[Закрыть]. А Титус Бургхард пришел к выводу, что отступление от характерных для Средневековья универсальных форм и принципов искусства (т. е. утрата им сакрального характера и переход к светскости) однозначно свидетельствует об упадке христианского искусства[39]39
  Бургхард Т. Сакральное искусство Востока и Запада: Принципы и методы. М.: Алетейа, 1999. С. 204–205.


[Закрыть].

Русское искусство XVII в., высоко оцениваемое, как мы видели выше, светскими исследователями за активное следование новым веяниям, именно за них сурово осуждает известный исследователь и апологет православного церковного искусства Л. А. Успенский. Его статья имеет характерное название: «Искусство XVII века. Расслоение и отход от церковного образа»[40]40
  Успенский Л. А. Искусство XVII века: Расслоение и отход от церковного образа. С. 275–314.


[Закрыть].

Итак, называемое «добром» у официозных светских ученых понятие секуляризации в глазах церковных исследователей однозначно оказывается «злом». Но ситуация в этой области далеко не так проста. В начале 1990-х гг. в работах ряда историков искусства (прежде всего И. Л. Бусевой-Давыдовой) было убедительно показано, что произведения русского церковного искусства второй половины XVII в. воплощали возросшую потребность людей в более близком общении с Богом. Вследствие чего, утверждает она, «термин “обмирщение” искажает суть этого феномена порубежной культуры»[41]41
  Бусева-Давыдова И. Л. Культура и искусство в эпоху перемен: Россия семнадцатого столетия. М.: Индрик, 2008. С. 170.


[Закрыть]. Действительно, «не сочетается с идеей “обмирщения” массовое строительство храмов, основание монастырей, прославление новых святых и чудотворных икон в XVII в…»[42]42
  Там же. С. 147.


[Закрыть], необъясним в свете этого термина «невиданный дотоле интерес к символике христианского храма и его отдельных частей»[43]43
  Там же. С. 156, 158.


[Закрыть] и т. п.

На конкретных произведениях как западноевропейского, так и древнерусского церковного искусства постараемся увидеть, сколь необычно проходит процесс секуляризации и сколь неожиданные из него могут последовать выводы. Вначале посмотрим на знаменитую «Тайную вечерю» Леонардо да Винчи, написанную им в последней трети XV в. (ил. 17).

По отношению не только к средневековым, но и к ренессансным изображениям, созданным в первой половине XV в., творение Леонардо да Винчи смотрится «революционно». Тайная вечеря в Средние века всегда воспринималось как образ таинства Евхаристии, т. е. прежде всего символикодогматически. Подобное изображение, как и всякая икона, по известному выражению прп. Иоанна Дамаскина, призвано показывать «скрытое»[44]44
  «Всякое изображение делает ясными скрытые вещи и показывает их» (Иоанн Дамаскин, прп. Слово 3 на порицающих святые иконы. 17 // Иоанн Дамаскин, прп., Феодор Студит, прп. О святых иконах и иконописи. Краснодар: Текст, 2006. С. 58).


[Закрыть], внутренний, духовный смысл изображаемого. У Леонардо да Винчи оно представлено как сильная эмоциональная реакция апостолов на слова Спасителя: «Один из вас предаст Меня!» Вечно длящееся событие заменяется здесь остановленным историческим мгновением. Это мгновение показывается художником торжественно, величественно, но с индивидуальной трактовкой состояния всех персонажей, не исключая Самого Спасителя. Каждый из апостолов по-своему реагирует на Его слова, а Он Сам выглядит отрешенно-печальным, что также говорит о Его эмоциональном участии в происходящем.

То, что изображен в первую очередь исторический факт, подчеркивается и наличием углубленного пространства комнаты, где происходит вечеря, в отличие от условного, светоносного фона икон. Здесь гораздо больше возможностей для любования гармонией цвета, пропорциями и ритмом фигур.

В то же время нельзя забывать, что оценочные сравнения любой средневековой «Тайной вечери» и «Тайной вечери» Леонардо да Винчи по меньшей мере односторонни и сами страдают психологизмом. Ошибка таких сравнений в том, что средневековые изображения берутся при этом за непререкаемый образец, а любое отличие от него воспринимается как его искажение. Но, во-первых, «Тайная вечеря» Леонардо не претендовала на замену канонического изображения уже потому, что была написана не для храма, а для монастырской трапезной. Значит, соотнесение этого изображения с таинством Евхаристии не предполагалось. Во-вторых, внимание к конкретному человеку, его внешним отличиям от других людей, его психологическим состояниям, было характерным для римского искусства и римской культуры, начиная еще с античности. Поэтому стремление художника раскрыть психологический аспект «Тайной вечери» как трагедию предательства, увидеть воочию реакцию учеников Христа на Его слова, укоряющие их, было естественным шагом в познании Писания.

При этом очевидно, что изображение «Тайной вечери» не становится жанровой сценкой, не сводится до уровня обыденности. Роспись Леонардо, безусловно, представляет Тайную вечерю как событие вне череды ежедневных или даже праздничных ситуаций. Огорчение, недоумение и другие естественные человеческие чувства здесь возвышаются до монументального уровня, обобщаются и упорядочиваются. Этому способствуют и распределение фигур апостолов на четыре группы по три человека, и расположение фигуры Спасителя в центре композиции (в средневековой иконографии Он помещался слева). Даже приемы перспективы, примененные в этом изображении, не уравнивают его с пространством трапезной. Перспектива в «Тайной вечере» Леонардо не прямая, свойственная светской живописи, а условная, «усиленно-сходящаяся»[45]45
  Жегин Л. Ф. Язык древней живописи. С. 56–64, ил. 2.


[Закрыть]. Боковые стены комнаты сходятся под значительно более острым углом, чем в реальности. Благодаря этому пространство комнаты не является частью земного пространства, оно отграничено от него западной стеной с окнами, которые становятся лишь световыми проемами, но не открывают панораму, обычную для ренессансной живописи. Фигуры, вследствие этого, выдвигаются на передний план и фактически занимают все пространство изображения, т. е. являются максимально значимыми. Иначе говоря, в «Тайной вечере» Леонардо гораздо больше от сакральной храмовой живописи, чем от более поздней светской картины на евангельский сюжет.

Русские иконописцы середины – второй половины XVII в. использовали в качестве образцов столь свободные по трактовке сюжета западноевропейские гравюры (например, из знаменитой иллюстрированной Библии Пискатора[46]46
  Библия лицевая, изданная Николаем Пискатором в 1674 году // Свято-Троицкая Сергиева лавра: официальный сайт. Режим доступа: http://old.stsl.ru/manuscripts/medium.php?col=2&manu script=370.2&pagefile=370.2-0001 (дата обращения 24.08.2016).


[Закрыть]), по сравнению с которыми «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи выглядит не просто архаично, а можно сказать – иконописно. С ее образностью несопоставимы их подчеркнуто объемные формы тел, динамичные, эффектные позы и жесты персонажей, а также мелкие детали быта (в «Тайной вечере» из Библии Пискатора на блюде – скелет съеденного агнца) (ил. 18). Кажется, такой художественный язык невозможно соединить с иконописью без ее полного обмирщения. И тем не менее русским мастерам удавалось полностью изменить весь образный строй западных гравюр-образцов. Так, в стенописи московской церкви Троицы в Никитниках, что в Китай-городе[47]47
  Овчинникова Е. С. Стенопись церкви Троицы // Ее же. Церковь Троицы в Никитниках: Памятник живописи и зодчества XVII века. М.: Искусство, 1970. С. 32–129.


[Закрыть] натуралистичность, обычная для многих произведений западноевропейской церковной живописи этого времени «толстота плотская» (по выражению категорического противника западных влияний в иконе протопопа Аввакума)[48]48
  Житие протопопа Аввакума им самим написанное и другие его сочинения. М.: Гослитиздат, 1960. С. 136.


[Закрыть] исчезла, уступив место традиционным иконописным формам. От характерной для западных изображений объемности и, как следствие, ощущения тяжести, во фресках церкви Троицы, как и многих других церквей этого времени ничего не осталось. Фигуры во всех сюжетах росписи, даже с непривычными позами и жестами, – легкие, вытянутые, «неземные».

С другой стороны, и там, где акцент в изображениях ставился на их «живоподобии» (не только в приближении к натуральности лиц и фигур, но и объемности форм предметов, ощутимых элементах прямой перспективы, занимательности и детальности сюжета), не предполагался сознательный отход от средневековой церковной традиции. Наоборот, как пишет И. Л. Бусева-Давыдова: «Сближение сакральной истории с реальной, утверждение – и чувственное подтверждение в “живоподобных” изображениях – реальности сакрального вызывало у молящегося дотоле небывалый эмоциональный отклик»[49]49
  Бусева-Давыдова И. Л. Культура и искусство в эпоху перемен. С. 160.


[Закрыть].

Но не меньшим, а, может быть, большим обмирщением, чем введение в образный строй иконы некоторых элементов западноевропейской церковной живописи, можно считать включение в XVII в. в православную систему церковной росписи огромного количества сюжетов. Дело в том, что эти сюжеты практически сливаются и делают нечитаемой – ни в отдельных сюжетах, ни тем более в целом – всю храмовую роспись как систему. Таковы фрески многих церквей Ярославля, Ростова, Костромы и т. д.[50]50
  Брюсова В. Г. Русская живопись 17 века. М.: Искусство, 1984.С. 67-142. Цв. ил. 45–50.


[Закрыть] В них персонажи священной истории оказываются декоративными элементами, а вся роспись – своего рода декоративным ковром (ил. 16).

Вернемся вновь к «Тайной вечере» Леонардо да Винчи. Эмоциональная трактовка этого, одного из центральных событий Нового завета, как мы уже видели, не может быть названа обмирщением, поскольку не отрицает, а в определенном смысле даже расширяет возможность для христианина пережить свою причастность к изображаемой ситуации. Смотря на эту композицию, он может вместе с апостолами сокрушенно сказать в ответ на слова Христа: «Один из вас предаст Меня» (Мф 26:21) – «Не я ли, Господи?».

Но когда леонардовская «Вечеря» в XVIII–XIX вв. вошла в наши храмы в виде более или менее точных копий с прославленного оригинала и заняла в них место над царскими вратами (ил. 19, 20), проблема обмирщения заявила о себе во весь голос. С одной стороны, объемные формы, светотень, углубленная перспектива, эмоциональные жесты, а еще и пышные золоченые рамы, нарушают стилистику православного храма, превращают храм в подобие музея или дворца светского вельможи. С другой – идущий к причастию «верный», т. е. полный член церкви, поднимая глаза к образу над головой причащающего священника, видит изображенную перед собой ситуацию, с причастием никак не связанную.

Он вынужден вновь задавать себе вопрос «Не я ли, Господи?» в самый неподходящий момент, поскольку за минуту до этого он твердо отвечал: «Не я!» («ни лобзания Ти дам, яко Иуда» – молитва перед причащением).

Таков результат внешнего, механического следования традиции, предполагающего обязательное наличие образа Тайной вечери над царскими вратами, но оставляющего без внимания его конкретную форму и содержание. Желание спрятаться за внешне понятую традиционность, противопоставить ее абстрактно понимаемому светскому влиянию, на деле приводит к отказу от творчества, что и становится основой обмирщения того или иного произведения церковного искусства.

Покажем это бегло на ряде примеров.

Храм

Пристройка базилики к первоначально центрическому собору св. Петра в Риме с целью придания ему большей традиционности и большего внешнего величия сделала этот храм эклектическим сооружением (ил. 21).

Восстановление «освященного пятиглавия» в России в середине XVIII в. и далее, от дворцового храма в Царском Селе (ил. 22) до храма Христа Спасителя в Москве (ил. 23), привело к тому, что эта форма во многом утратила первоначальное содержание и назначение (быть символом «третьего неба») и стала одним из декоративных элементов храмовой архитектуры.

Иконостас

В русских иконостасах XVIII–XIX вв. основной – деисисный – чин может отсутствовать вообще. Например, в Благовещенском приделе московского Богоявленского собора в Елохове роль деисиса выполняет икона «Жены-мироносицы у гроба Господня», где фигуры расположены симметрично по отношению к центральной – Спасителя (ил. 24). Там, где деисис сохранился, он превращается в декоративный набор небольших медальонов на полукруглой арке над местным чином, а пророческий чин с центральной иконой «Богоматерь Знамение» располагается внутри этой арки, становясь практически невидимым никому (Троицкий собор Данилова монастыря в Москве (ил. 25) и многие другие).

Иконопись

Появляются иконы с явно выраженной государственно-политической программой, подчиняющей себе духовную и художественную выразительность образа («Богоматерь Владимирская – Насаждение древа государства Российского» Симона Ушакова)[51]51
  Чубинская В. Г. Икона Симона Ушакова «Богоматерь Владимирская», «Древо Московского государства», «Похвала богоматери Владимирской» (опыт историко-культурной интерпретации) // ТОДРЛ. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1985. С. 290–308.


[Закрыть] (ил. 28).

Прикладное искусство

В политических целях, без учета изначального смысла акцентируются отдельные символы на различных предметах церковной утвари. Например, широко известный «полумесяц» под крестом (ил. 26) (элемент древнехристианского якоря как символа спасения, позже – образ «процветшего» креста, ставшего Древом жизни), произвольно трактуется на рубеже XVIII–XIX вв. как знак победы над мусульманством)[52]52
  Успенский Б. А. Крест и круг: Из истории христианской символики. М.: Языки славянских культур, 2006. С. 227.


[Закрыть]; формальным элементам придается почти абсолютное символическое значение: «греческий» четырехконечный с равными ветвями и «русский» восьмиконечный крест противопоставляются четырехконечному же «латинскому» кресту, с удлиненной вертикалью, хотя в древности, до разделения церквей, этот последний существовал на равных правах с «греческим»[53]53
  Голубцов А. П. Из чтений по церковной археологии и литургике. С. 221.


[Закрыть].

Наконец, современные православные храмы и иконы часто создаются в духе постмодерна: как своего рода «конструктор», свободно комбинирующий различные традиционные формы храмовой архитектуры[54]54
  Православные храмы: В 3 т. М.: ГУП ЦПО, 2005. Т. 3: Примеры архитектурных строительных решений.


[Закрыть]. Проблема здесь прежде всего в том, что любой неверующий архитектор легко может «собрать» такой храм, и тот по внешности будет вполне каноничным – так же, как и написанная неверующим человеком икона для храма или для христианского дома.

В этот же ряд приходится ставить и производимые в массовом порядке церковные изделия комбината «Софрино»: иконы, лицевое шитье и все остальные церковные и околоцерковные вещи – крестики, металлические иконки, масло и вода из Св. Земли и т. д., и т. п. Независимо от их качества и содержания напрашивается сравнение с мирским «ширпотребом», тем более что эти вещи продаются не только в храмах, но и среди торговых точек по продаже одежды, кондитерских изделий и алкогольных напитков.

Наконец, один из главных парадоксов обмирщения православного церковного искусства касается смысла и значения храмового алтаря. Стремление к его предельной сакрализации привело, в частности, к тому, что перед ним возводится высокая или не очень высокая, но всегда непроницаемая для взгляда стена из икон (ил. 27). Этому стремлению соответствует и закрывание особо почитаемых икон окладами (ил. 29, 30). Известные исследователи православного церковного искусства А. М. Лидов и И. А. Стерлигова именно так объясняют, соответственно, замену низкой алтарной преграды сплошным иконостасом [55]55
  Лидов А. М. Иконостас: итоги и перспективы исследования // Иконостас: Происхождение – развитие – символика / Ред. – сост. А. М. Лидов. М.: Центр Восточнохристианской культуры, 2000. С. 18.


[Закрыть] и появление у икон драгоценных окладов, почти полностью закрывающих живопись[56]56
  Стерлигова И. А. Драгоценный убор древнерусских икон XI–XIV веков. М.: Прогресс-Традиция, 2000. С. 31.


[Закрыть]. Единая церковная община делится иконостасом на «клир» и «мир».

Борьба с обмирщением церковного искусства станет плодотворной лишь тогда, когда она будет построена на понимании того, что проблема обмирщения не сводится лишь к внешним светским влияниям на церковное искусство, что она гораздо глубже. Не случайно яркий представитель православного богословия в эмиграции, монахиня Мария (Скобцова), впоследствии – знаменитая мать Мария, причисленная в 2004 г. к лику святых, – назвала обмирщением сам строй жизни, сложившийся в России после превращения церкви Петром I в «ведомство православного исповедания», а весь константиновский период церковной истории (IV – начало XX в.) временем постепенной подмены «христианских заповедей заповедями обмирщенной государственности»[57]57
  Мать Мария (Скобцова). Типы религиозной жизни / Предисловие прот. Сергия Гаккеля. 5-е изд., испр. М.: Свято-Филаретовский православно-христианский институт, 2016. С. 22.


[Закрыть]. Для разрешения этой проблемы в церковном искусстве необходимо соборное творчество, вдохновленное духовным возрождением церкви, преодолевшее искушение индивидуализмом и «государственничеством».

«Священное собеседование». Диалог как основа образности

Диалог – чрезвычайно важная тема церковного искусства, особенно средневекового. Существует прямо связанный с этой темой специальный, широко известный термин sacra conversazione – «священное собеседование»: изображение общения, диалога персонажей Священного писания или церковной истории, прежде всего, Богоматери с Младенцем и святых[58]58
  См.: Murray P., Murray L. The Oxford Companion to Christian Art and Architecture. Oxford; New York: Oxford University Press, 1998. P. 461.


[Закрыть]. Такой диалог происходит не столько в эмоционально-эмпирическом, сколько в духовном плане. Это общение о Боге и в Боге, в Духе, преображающее и непосредственно тех, кто вступил в этот диалог, и даже тех, кто на него смотрит.

Как это происходит, некоторые знают: когда общение выражается не прямым разговором друг с другом – со всей гаммой сопутствующих эмоций, с деталями, что мы и наблюдаем в окружающей нас жизни, – а таким состоянием изображаемых, которое в жизни мы как раз не видим или видим крайне редко. Это духовное самоуглубление и одновременно возвышение. Иначе говоря, содержание этого диалога в искусстве дано как духовный акт. И это предполагает особую одухотворенность изображенных людей, выраженную прежде всего через сосредоточенно-углубленное молитвенное состояние, статичность их фигур, строго определенные позы, условные жесты, даже условное пространство и т. д. – то, что Л. Ф. Жегин назвал «обратной перспективой»[59]59
  В отличие от свящ. Павла Флоренского Л. Ф. Жегин понимает обратную перспективу как «условно – “плоское” пространство византийского, древнерусского и восточного искусства», в котором возможны обоснованные по смыслу, символические деформации изображаемых фигур, предметов и т. д. (Жегин Л. Ф. Язык живописного произведения. С. 38).


[Закрыть].

В ней и происходит «священное собеседование». Его содержание всегда – самое высокое, даже если речь идет о ситуации конкретно-исторической (например, иллюстрируется какое-нибудь детально описанное в Евангелии событие). Но изображается оно так, что становится ясно: речь идет не только о другом времени, но о другом бытии. Примеров здесь может быть множество. Приведем самый яркий – икону «Троица» Андрея Рублева (ил. 3). Общение трех изображенных на иконе ангелов ощутимо, но оно никак не может сводиться к «разговору» между ними. К сожалению, именно такой разговор видят здесь некоторые исследователи этой иконы, считающие, что каждый из трех ангелов олицетворяет ту или иную ипостась Святой Троицы. Когда о рублевской иконе пишут: «…Отец благословляет Сына на подвиг… а Сын выражает готовность принести себя в жертву» и т. п.[60]60
  Вздорнов Г. И. «Троица» Андрея Рублева: Антология. М.: Искусство, 1981. С. 14.


[Закрыть], – это очевидное недоразумение, которое мне уже приходилось отмечать[61]61
  См.: Копировский А. М. Трапеза Господня в «Троице» Андрея Рублева и «Тайной вечере» Симона Ушакова // Афанасьевские чтения: Наследие профессора-протопресвитера Николая Афанасьева и проблемы современной церковной жизни. М.: МВПХШ, 1994. С. 201–202.


[Закрыть].

Соотнесение среднего ангела непосредственно с ипостасью Отца впервые появилось в ранней статье М. В. Алпатова. В ней он писал, что общение трех ангелов «становится святым благоговением взаимного созерцания» и что боковые ангелы склоняются к центральному «как будто для того, чтобы признать источник их божественности»[62]62
  Alpatov M. La «Trinite» dans l’art byzantin et l’icone de Roublev. Et udes comparatives // Echos d’Orient: Revue d’histoire, de geo graphie et de liturgie orientales. 1927. № 146. Т. XXVI. P. 158, 184.


[Закрыть]. В более поздних работах М. В. Алпатова тема нашла дальнейшее развитие. Отдавая дань времени в трактовке этого образа, он акцентировал в склонениях ангелов «человеческое начало»[63]63
  Алпатов М. В. О мозаиках Михайловского монастыря // Труды Отдела древнерусской литературы. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1969. Т. XXIV. С. 82. Впрочем, здесь же он уподобил общение персонажей «священному собеседованию»: «Что касается михайловской мозаики, то в ее стоящих и погруженных в беседу и размышление апостолах можно видеть нечто общее с “sacra conversazione” (священными беседами), которые впоследствии так любили мастера итальянского Возрождения».


[Закрыть] и вследствие этого описал «беседу» ангелов как драматическое событие[64]64
  Алпатов М. В. Андрей Рублев. М.: Искусство, 1972. С. 100.


[Закрыть]в духе процитированной выше формулы («Отец благославляет…»). Такой подход подхватили и развили некоторые известные богословы[65]65
  Ветелев Александр, проф. – прот. Богословское содержание иконы «Святая Троица» Андрея Рублева // Журнал Московской Патриархии. 1972. № 8. С. 63–75, № 10. С. 62–65; Воронов Ливерий, проф. – прот. Андрей Рублев – великий художник Древней Руси // Богословские труды. Сб. 14. М.: Изд. Московской патриархии, 1975. С. 77–94.


[Закрыть], забывая, что sacra conversazione – «священное», неземное собеседование, которое невозможно адекватно описать в терминах человеческого общения.

В ряду примеров sacra conversazione можно назвать готические порталы с их уподобленными колоннам фигурами святых, которые вместе с тем уже и не колонны, потому что они ничего не подпирают (ил. 4). Эти фигуры, как бы выходя за свои пределы, направлены к Христу, находящемуся в центре портала отдельно от них[66]66
  Так, на колоннах «Королевского» портала Шартрского собора изображены ветхозаветные пророки и цари – земные предки Христа. Поскольку в верхней части портала – явление Самого Христа во славе, то сразу видно, что именно ко Христу Грядущему они духовно и устремляются.


[Закрыть] (ил. 5). Они и Он – в состоянии sacra conversazione: святые духовно соединены с Христом, хотя и не «разговаривают» с Ним.

Еще один пример – византийско-русский деисисный чин, т. е. предстояние святых Христу в главном ряду иконостаса. Здесь в качестве одного из ярких примеров можно назвать сохранившийся почти полностью деисисный чин Благовещенского собора Московского Кремля[67]67
  См.: Качалова И. Я., Маясова Н. А., Щенникова Л. А. Благовещенский собор Московского Кремля. М.: Искусство, 1990. С. 51–56. Ил. 108–128.


[Закрыть] (ил. 6). В нем хорошо виден не только общий строй, единый ритм всего ряда, но и духовное состояние каждого из предстоящих святых, его лик, то, как он преображен. Потому что здесь собеседование, как и в «Троице» Рублева, не является обращением каждого из святых к Христу с целью обретения окончательной истины, достижения полноты благодати. Эта цель уже достигнута. Собеседование происходит в полном внутреннем единстве всех изображенных в деисисе и показывает уже совершившееся преображение предстоящих Христу святых, приобщенность их к последней глубине ведения, причем с сохранением индивидуальных особенностей каждого.

Последний в этом ряду пример – икона первой трети XV в. «Иоанн Предтеча» из деисисного чина собора Николо-Пешношского монастыря близ Дмитрова (ныне она в музее имени Андрея Рублева)[68]68
  Андрей Рублев: Подвиг иконописания: К 650-летию великого художника: Каталог-альбом / Сост. Г. В. Попов, Б. Н. Дудочкин, Н. Н. Шередега. М.: Красная площадь, 2010. С. 413.


[Закрыть] (ил. 7). Это не традиционный образ аскета, сурового обличителя грехов народа. Иоанн Креститель преображен благодатью до конца, это «друг Жениха», наконец увидевший Его во Славе, он находится в состоянии «совершенной радости» (Ин 15:11), принципиально отличной от земной веселости. Иначе говоря, «священное собеседование», т. е. диалог в церковном искусстве, – это дерзновенное пророчество о том, что уже «состоялось» в вечности, хотя бы в истории было не совсем так, а иногда и совсем не так.

Следует напомнить, что формально основа такого принципа изображения в искусстве была явлена еще до появления христианства, в искусстве античном. Это собеседование, все участники которого находятся уже в ином мире[69]69
  Особенно это характерно для надгробных стел, часто содержащих две обращенных друг ко другу фигуры, чувства и настроения которых, как писал Б. Р. Виппер, «художник умеет извлечь не столько из жестов и мимики… сколько из ритма композиции, из орнамента линий» (Виппер Б. Р. Искусство Древней Греции. М.: Наука, 1972. С. 222. Ил. 236, 237 и др.).


[Закрыть]. Но священный диалог в античном искусстве от диалога в искусстве средневековом, христианском, отличается внутренним содержанием. В античном искусстве идеалом является бытие, в принципе недостижимое никем из смертных, удел которых – несовершенное бытие и на земле, и даже в царстве мертвых. «Если мы распределим демиургические действия между людьми и богами, – писал последний античный философ Прокл Диадох, – то смех достанется роду богов, а слезы – собранию людей и животных»[70]70
  Цит. по: Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М.: Coda, 1997. С. 71.


[Закрыть]. Здесь имеется в виду знаменитый «гомерический смех». Грань, отделяющую небесное от земного, никому из живущих людей перейти нельзя.

В церковном искусстве также констатируется непостижимость и недостижимость такого состояния на земле. Но вместе с тем существует его заданность для человека-христианина – его духа, души и тела. Эта цель символически достигается в иконе как знак того, что преображение возможно, более того – оно в некотором смысле уже происходит. И хотя мы должны констатировать происхождение не только форм, но до некоторой степени и содержания священного диалога из античности, в церковном изобразительном искусстве видна принципиально новая ступень этого диалога, поскольку в его произведениях происходит переход от элегически-возвышенного припоминания в план личного общения с теми, кто на них изображен.

В иконописи и церковной скульптуре можно говорить не только о диалоге внутри изображения, но и между изображенными и предстоящими изображению людьми. Известны многочисленные образы Христа или святых с поднятой правой рукой, что означает не только благословение, но произносимое слово, речь.

Этот жест можно найти в античном искусстве. Но там человек, стоя перед подобным изображением, чаще всего осознавал непроходимую пропасть между ним и тем, кому он предстоит[71]71
  По рассказу Страбона, знаменитый скульптор Фидий на вопрос, по какому образцу он создал голову своего Зевса (статуя для храма в Олимпии, сер. V в. до н. э., в 7 раз больше человеческого роста), ответил стихами из «Илиады»: «Когда Зевс сдвинет брови и тряхнет кудрями на лбу – задрожат вершины Олимпа» (цит. по: Виппер Б. Р. Искусство Древней Греции. С. 192).


[Закрыть]. Когда же мы смотрим на образ благословляющего Христа, то здесь диалог возможен, а часто даже необходим.

В русских домонгольских иконах глаза благословляющего (прежде всего, Христа) часто уходят от прямого взгляда на зрителя (ил. 8). Они чуть-чуть скошены, при этом взгляд также направлен немного вверх, «горе», куда призывается и стоящий перед иконой. Но в иконах несколько более поздних – завершения домонгольской эпохи (начало XIII в.) и, особенно, в два следующих столетия – взгляд Христа чаще всего устремлен прямо на зрителя. Тогда и происходит самый прямой, непосредственный диалог, хотя и остающийся «священным», т. е. не переходящим в беседу на равных. Потому что на человека устремлен взыскующий взгляд Судии, пришедшего не осудить, а рассудить, выявить всю правду Божью в мире и обличить всю неправду мира.

То, что при этом происходит, неизмеримо далеко от эмоциональных состояний, которыми поверхностно наделялись в некоторых текстах те или иные иконные образы. Например, об образе Спасителя из Звенигородского деисиса, начала XV в., приписываемого Андрею Рублеву (ил. 9) (икона руинирована, сохранился практически только лик Христа), М. В. Алпатов написал так: «Спас – это воплощение типично русской благообразности… как бы сильный и деятельный человек, который имеет достаточно душевных сил и энергии, чтобы отдать себя на поддержку тем, кто в этом нуждается»[72]72
  Андрей Рублев и его эпоха: Сб. статей / Под ред. М. В. Алпатова. М.: Искусство, 1971. С. 5.


[Закрыть]. В этом случае диалог с образом переводится в русло обычной человеческой беседы, «средних» человеческих чувств. Но достаточно заставить себя внимательно посмотреть в глаза Спасителя на этой иконе, чтобы понять: Его взгляд – взыскующий и ободряющий одновременно[73]73
  «Между божеством (sic. – А. К.) и человеком возникли многие связующие нити. Они позволили человеку взирать на божество не со страхом и трепетом, а с надеждой на действенную помощь, несущую душевное успокоение и силу» (Лазарев В. Н. Андрей Рублев и его школа. М.: Искусство, 1966. С. 32–33).


[Закрыть]. Он не ставит человека на колени в прямом или переносном смысле, но требует от него раскрыться, чтобы увидеть в себе то, о чем он раньше никогда не догадывался. Что, в свою очередь, дает возможность человеку вступить в этот диалог, постепенно обретая в нем полноту.

Значит, такой диалог на новом уровне, предполагающем уже не только собеседование, но и покаяние. В своем изначальном, евангельском смысле это слово включает в себя не только сожаление о содеянном, но и полную внутреннюю перемену, освобождение человека от греховной тяжести. Не случайно люди средневековой Руси – и домонгольской, и времени Андрея Рублева – смотрели на иконы и говорили, что видят Христа и святых «яко живых»[74]74
  См. «Слово о почитании икон»: «Сих (святых. – А. К.) честныя и вожделенный образы почитаем и поклоняемся (им), и как живых и стоящих с нами, от ненасыщаемой любови, помышляем…» (цит. по: Дмитриев Ю. Н. О творчестве древнерусских художников // Труды отдела древнерусской литературы. Т. 14. М.; Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1958. С. 551).


[Закрыть]. Разумеется, в этом выражении нельзя искать уподобления иконы реалистическому портрету – хотя такое пытались сделать во многих текстах по искусству, относящихся к советскому периоду. Тогда (во многом выполняя идеологический заказ, но иногда, вероятно, и искренне) исследователи пытались говорить, что икона – это именно портрет, лишь искаженный условностью и церковностью.

Формула диалога, возникающего, когда мы смотрим на храмовое изображение, была предложена еще св. Василием Великим, который писал: «при содействии просвещающей силы устремляем взор на красоту образа Бога невидимого и чрез нее возводимся к превосходящему всякую красоту созерцанию первообраза»[75]75
  Василий Великий, свт. Творения: В 3 т. / Исправл. пер. Московской духовной академии. СПб.: Книгоизд. Сойкина, 1911. Т. 1. С. 614.


[Закрыть]. То есть для нас возможность этого диалога, заданная мастерами живописи, скульптуры, миниатюры, предполагает общение с живым Христом, пребывающим не на земле, а в вечности, с живыми святыми, которые, конечно, не могут быть точно такими, какими они изображены на иконе или на скульптуре. Значит, тот, кто смотрит на их изображения, не может оставаться прежним, «земным», он сам устремляется к «небесному».

Как известно, формула свт. Василия Великого тоже восходит к античности. Она – почти точное повторение слов великого языческого философа Плотина[76]76
  «…Произведения искусства подражают не просто видимому, но восходят к смысловым сущностям (logoys), из которых состоит и получается сама природа. <…> Итак, и в природе существует смысл красоты, являющийся первообразом по отношению к телесной, а по отношению к той, что в природе, существует еще более прекрасный смысл в душе <…> Он. заставляет судить о том, каков есть тот, что предшествует ему. творец первичного смысла красоты…» (См.: Плотин. Эннеады (раздел «Об умопостигаемой красоте»); цит. по: История эстетики: Памятники мировой эстетической мысли. В 5 т. М.: Изд-во Акад. художеств СССР, 1962. Т. 1. С. 225–227).


[Закрыть], хотя у него под «первообразом» понимался, конечно, не Бог-Отец, не Святая Троица, а Единое, общение с которым предполагало полное растворение в нем. В христианстве же главное – преображение с сохранением личности, но сама эта личность должна исполниться светом вечной жизни. Такое ее состояние явлено во многих произведениях церковного искусства.

С. С. Аверинцев призывал именно к такому диалогу с древней эпохой и, говоря о его возможности, предостерегал от двух крайностей. С одной стороны, от попытки раствориться – если не в этом изображении, то в исторической эпохе, в которую оно было создано. С другой стороны, от стремления перенести всю ее художественную и духовную проблематику к нам, в нашу современность. Выход из этого тупика, по его мысли, в том, что обе эпохи должны собеседовать, вступать в диалог[77]77
  Аверинцев С. С. Предварительные заметки к изучению средневековой эстетики // Древнерусское искусство: Зарубежные связи. М.: Наука, 1975. С. 376.


[Закрыть]. Но в таком диалоге нельзя требовать у того, кто написан на иконе, ответа на свои вопросы. Нельзя и пытаться во что бы то ни стало «утвердить» за их счет свой готовый ответ. Нужно подняться до нового духовного состояния, тогда многие вопросы разъяснятся как бы сами собой. Это и значит вступить в диалог – sacra conversatione, – к которому призывает церковное искусство. Итак, нужен диалог внутри церковного искусства, его диалог с нами и нас – с самими собой.

Проблема здесь в том, что не только стиль, но и выразительность изображений не может быть одинаковой в разные периоды церковной жизни. Иконы (и вообще священные образы – западные или восточные) далеко не всеми легко и просто воспринимались в Средние века. В христианстве изначально, задолго до иконоборческих споров VIII–IX вв., существовало принципиально разное отношение к иконам: кто-то смотрел на них, в соответствии со словами св. Василия Великого, восходя от образа к Первообразу, а кто-то совмещал образ и Первообраз и мог поклоняться образу как Первообразу. Были и те, кто категорически возражал против изображений в храмах, не делая, впрочем, из этого общеобязательного учения[78]78
  Голубцов А. П. Из чтений по церковной археологии и литургике. С. 114–115.


[Закрыть].