Текст книги "Прекрасные времена"

– Ты чего лыбишься? – строго поднял брови отец, усевшись в кресло напротив нас. Мне стало ясно, что он несколько не в своей тарелке. Так бывало всегда, когда отец начинал говорить языком своей костромской деревни. – Чего лыбишься, говорю, а? Ну, паре, ты и даешь!

В душе отец очень сильно переживал историю с мамой. Когда-то он примирился с ней на двух очень жёстких условиях. О первом я уже говорил: чтобы она по воскресеньям обедала у нас дома. Второе больше касалось её детей: чтобы наш дом оставался территорий добродетели.

Конечно, я приводил девушек. Чинно знакомил и поил чаем, а потом мы шли заниматься в мою комнату. Считалось, что это мои знакомые однокурсницы, какими некоторые и были. С другими было сложнее. К одной молдаванке я даже начал испытывать определённые чувства, пока она не сказала, что у неё почти взрослый ребёнок, а муж сидит в румынской тюрьме. Но, в общем, всё это выглядело невинно. Другое дело – ввалиться средь ночи с незнакомкой под мышкой, а поутру позволить ей дефилировать по квартире в том виде, в каком отбирают кандидаток в гарем султана Брунея. Это являло собой уже серьёзное правонарушение.

Отец не стал, как обычно, нюхать незажжённую сигарету, он сразу начал набивать табаком трубку. Это у него всегда было признаком высшей озабоченности судьбой своего потомства, судьбой рода. Одновременно он становился чрезвычайно сентиментальным. Набивая табак, отец то и дело бросал взгляд на фотостену, где были представлены фотографии всех известных ему Харитонченковских. При этом лоб его ещё хмурился, а глаза уже наполнялись каким-то тёплым лампадным свечением.

Галерею открывала фотография его отца, моего деда, моряка, лесоруба и сплавщика, которым на данный момент замыкался весь цикл становления нашей фамилия, начало которой ему ещё лет триста назад положили блуждания какого-то казака Харитона по южно– и западнорусским землям. (Под «циклом» я понимаю процесс накопления суффиксов).

Дед весь был легенда. Даже на этой старой, вековой давности и, естественно, чёрно-белой фотографии было хорошо видно, какое у него красное, пышущее здоровьем лицо. Оно просто рдело, как флаг революции из фильма «Броненосец «Потёмкин». Рядом с фотографией деда, молодого, в бушлате и бескозырке, висела фотография бабушки. Той довелось сняться только в шестидесятых, во время паспортизации колхозников, и на фото она была совсем уже старенькой, но улыбчивой и лучистоглазой – это из-за морщинок, сбегающих к уголкам глаз. Большой, не по-женски мыслящий лоб, жидкие, туго стянутые к затылку волосы, тонкая, втянутая линия рта – это из-за отсутствия зубов. Обе эти фотографии, бабушки и дедушки, были одинаково увеличены до размеров фотопортрета и столь же одинаково отретушированы – смелой рукой какого-то камнетёса, что, однако, не погубило портреты.

Рядом с бабушкой-дедушкой, на стене чуть правее и ниже, находилось и фото моих молодых родителей. Это было их как бы общее фото, а на самом деле фотомонтаж. Композиция была задумана так, чтобы молодые нежно прижимались друг к другу, как голубки. Любви способствовала и рамка, усыпанная толчёным разноцветным стеклом и обложенная по краю мелкими белыми морскими ракушками, наконец, увенчанная, словно короной, большим бархатным сердцем. Красный бархат уже сильно выцвел, но в него по-прежнему можно было втыкать иголки. Кто придумал такую игольницу – верил в ревность больше, чем в верность.

На стене находилось много и других фотографий. В родственниках я не разбирался. Все эти дяди-тёти, двоюродные братья и сестры казались мне на одно лицо. По линии отца, они на одно лицо и были. Из всех моих фотографий отец отобрал только ту, которую я прислал из армии самой первой, ещё до присяги, и где имел самый глупый и озадаченный вид – человека, не понимающего, какого чубайса он тут защищает. Мысленно так и вижу, как вечером отправляясь спать, отец вставал перед этой фотографией и язвительно на меня щурился:

– Ну что? Я же предупреждал тебя, Владилен.

Называть меня полным именем у отца было признаком большого неудовольствия. «Зато наречь было удовольствие!» – думал я ехидно.

Родина моя – город Ленск. Отец там отбывал одно время понижение в должности. Там же, не сходя с боевого поста, он увлёк и записал себе в жёны молоденькую актрису местного драмтеатра. Когда я родился, мама придумала мне замечательное имя Бернард. Папа даже не спорил, но, просто идя регистрировать сына, он много думал о Ленине и о великой сибирской реке Лене. Это я хорошо представляю. Светило яркое солнце. Река освобождалась от оков льда. Отцом овладело звенящее чувство рождения нового и прекрасного мира. Регистраторша в ЗАГСе была молода и тоже улыбалась в ответ.

Потом отец ещё долго упорствовал. Он даже доказывал, будто Владилен – это старинное русское имя, известное по множеству исторических хроник и летописей, правда, он не помнит каких. К концу своей командировки в Якутию он всё-таки признал себя виноватым. Пусть не в целом, но в частности. В частности, то есть, всего лишь в избыточном самомнении, неслыханном самовольстве, мелочном упрямстве, дикой гордыне, попрании материнских прав, цинизме, жестокости и беспринципности. С последним отец очень долго не соглашался и до конца защищал принцип географичности места события: «Есть же Владикавказ, и есть Владивосток!..»

Второй ребёнок родился в городе Феодосия. Мать пошла в ЗАГС сама и записала дочь Антониной.

Если мне и хотелось когда-либо поменять своё имя – лишь из-за того, что оно легло первой трещиной между моими матерью и отцом. Зато потом, с перестройкой, я стал им гордиться. Когда началось осмеяние моего детства, оскорбление памяти деда, опошление службы и работы отца, когда стали раздаваться и эти призывы вынести Ленина из Мавзолея, я уже знал, что именно крикну, когда выйду на Красную площадь, прямо под объективы телекамер. «Пусть они вынесут Ленина из Мавзолея, но они не вычеркнут его имя из моего паспорта!» – решил крикнуть я. Мама ужасно растерялась и умоляла меня об этом никому не говорить. Особенно, в школе. Боялась, что это повлияет на средний балл аттестата. И – вообще. А так она была очень смелая.

Лима в этом плане очень походила на мою мать. В их характере было много общего. Например, какая-то затаённая снисходительность ко всему человеческому роду мужчин. И чем старше были мужчины, тем легче они до них снисходили. Это я заметил, когда Лима сделала тонкий комплимент моему отцу. Она сказала: «Ах, какое красивое имя у вашего сына! В нём слышится что-то очень русское, могучее, сибирское!..» Отец, конечно, расцвёл. И дальше расцветал уже беспрерывно. А уж когда она проявила ещё и интерес к войскам химзащиты да ещё на фоне вопросов: «А чья это фотография в лейтенантских погонах?» Или: «А кто это прыгает с парашютом в противогазе?» – отцовы глаза и вовсе заволокло туманной генеральской слезой.

Они стояли перед фотостеной и что-то со знанием дела обсуждали. Я смотрел на их спины. Сзади Климентина вовсе не казалась такой слабенькой или худенькой. Напротив, у неё обнаружились детородные бёдра, не самая пчелиная талия и не самые хрупкие плечи. Просто всё это было очень компактно. А значит, требовало защиты, каких-то действий по защите всего этого миниатюрного существа. Я видел, как была скована отцовская рука, когда он стоял рядом с Климентиной.

– Ну? И что ты собираешься делать? – спросил он меня через полчала, когда Лима вышла позвонить родителям и сказать, что, возможно, не будет ночевать дома и следующую ночь.

– Жениться и писать стихи, – ответил я и ушёл в свою комнату.

Сделав предыдущее заявление, я полагался на справедливость утверждения, что «на родителях гения природа уже заранее хорошо отдохнула». Увы, природа ещё продолжала метаться между моими мамой и папой, так что стать знаменитым поэтом мне не грозило, и Лима просто стала членом нашей семьи. Я сразу ощутил перемены. Отец вдруг решил, что его отставка вполне совместима с жизнью. Тонька увидела в Лиме свою лучшую подругу и теперь меньше рвалась из дома. Даже мама неожиданно начала появляться по будням, интересуясь, как мы тут себя чувствуем. Угроза стать бабушкой неодолимо влекла её к Климентине, но рикошетом часть маминого внимания отлетала и к нам, к её родным детям.

Были и проблемы. Мои – заключались в зрении. В новых свойствах моего зрения. Я хорошо различал жену только очень вблизи, в постели, или только издалека, отстранённо. И крайне плохо на средней дистанции, в пределах одного дома, комнаты. Вблизи ещё выручало естественное обострение чувств. Мне нравились эти странные крапчатые, сине-карие глаза, будто в них покрошили кусочки синего кавказского лука. Трогали эти тонкие, с прожилками, веки, и кожа под глазами фактуры «сжатый шёлк». Меня интриговал нос, приподнятый лишь настолько, чтобы в нужный момент показать небольшую родинку, которая ласточкиным гнездом приткнулась под носовой перегородкой, и губы, так редко раскрывающиеся широко и почти никогда не размыкающиеся в уголках. Меня возбуждали маленькие ушки, которые я любил высвобождать своим носом из-под её мягких невесомых волос. И, разумеется, я западал на её запах женщины, особенный запах женщины, который сильнее всего ощущался за ушами и был слегка непривычен для наших широт – кисло-сладкий и остро-пряный, с лёгким тонким оттенком мускуса. Южен был этот запах.

Это про то, что касается вблизи. Издалека же Лима воспринималась и по-другому, и по-разному. Очень нередко – как стилизованный под миниатюрную девушку танковый минный разградитель. И тогда мне хотелось закрыть глаза, заткнуть уши и никому не говорить, что я её муж.

Бог предусмотрительно не дал Лиме поступить в институт атомной энергии. Он пустил её по наследственной стезе почвоведения, ибо почвоведами у неё были мама и папа плюс дядя и тётя со стороны матери плюс двоюродные дедушка с бабушкой со стороны отца. Бог также предусмотрел, чтобы через пять лет учёбы и трёх лет аспирантуры Климентинино научное имя автоматом стало появляться на первых страницах специализированных научных журналах и на полках научных библиотек в виде монографий и книг. Бог учёл и то, что личная жизнь не должна противоречить науке, а поэтому Лиминым родственникам не могло придти даже в голову, что она способна нарушить традицию и выскочить замуж на сторону. Сама эта мысль производила в головах родственников эффект разрыва сознания – сравнимый только с эффектом покидания агростанции сразу всеми дождевыми червями одновременно.

Идя представляться родственникам невесты, я не нашёл ничего лучшего, как назвать себя «читателем-почвенником». В общем-то, я немного и врал. Литература была той связью, которая ну хоть как-то, но связывала меня с почвой, с этим верхним плодородным слоем земли. Правда, то была опасная почва, на которую я так бесшабашно ступил. Мои будущие родственники прекрасно знали, читали и чтили таких писателей как Белов, Абрамов, Распутин, Астафьев. Более того, они напрочь не признавали писателей других тем. Когда сидевший напротив меня за столом старичок, славный седенький почвовед, правда, здорово выпив, вдруг признался, что ценит и «Русский лес» Леонида Леонова, ему устроили форменную обструкцию. Вероятно, его давно уже обвиняли в тайном пристрастии к лесоводству. Потом стали коситься на меня. Да я и сам чувствовал, что вот-вот с меня сорвут маску тоже. Поэтому решил упредить. Промокнув салфеткою губы, я встал и сказал, что читал Станислава Лема.

А ведь мог бы и промолчать! В глазах почвоведов такой отрыв от земли носил совсем уже необратимый характер. Это было как полёт в космос первых кораблей-спутников. То есть со стартом, выводом на орбиту, расстыковкой с последней ступенью, но без права возвращения на родную планету. И напрасно Лима пыталась за меня заступиться. Напрасно она даже угрожала, что сейчас прочитает свои самые любимые стихи про то, как дождевые червяки роют землю, то есть глотают её и пропуская через свой организм-кишечник… Я не позволил ей этого сделать, сунул её под мышку, и мы уже уходили, когда нас догнал маленький седенький старичок-почвовед-отступник-лесовод. Он вынес графинчик на посошок и долго советовал нам быть самими собой несмотря ни на что.

– Не обижайтесь, молодой человек, не слушайте вы их! У них, стариков, здесь свои стариковские игры. Любят поиздеваться над нами, молодыми. – И старичок подмигнул. – Любят-любят! Я знаете, сам иногда почитываю фантастику хотя и от деревенской прозы не откажусь. Вот, знаете, если вы захотите соединить всё это вместе, я буду очень, очень рад. Я это с удовольствием почитаю.

Потом мне стало обидно, что меня так бессовестно разыграли. Я даже обижался на Лиму, которая подыгрывала своим почвоведам. А вот Лёша, когда я ему об этом рассказал, ужасно громко захохотал.

– Ну, ты влип, фантаст-почвенник! – хохотал Лёша, услышав эту историю. – Ну, ты попал! Ну, ты всё! Назвался груздем, пиши пропало! Только псевдоним возьми позвучнее. С иностранщинкой. Или нет! Поменяй «ский» на «скер». Харитонченковскер! Классссс!

Меня тогда удивила его такая чрезмерно громкая реакция. «Назвался груздем, пиши пропало!» Чушь. С другой стороны, я тогда не знал, что он так обращался к себе. Я думал, что это снова как-либо завязано на его женщин, на Рыбку.

Рыбка, Рита, Маргарита, его жена, теперь всё чаще ходила вместе с Лёшей по гостям. Она немного поправилась и фигурой всё меньше походила на одинокую водоросль. Её худоба, в конце концов, уступила каким-то успокоительным таблеткам, и всплески тёмной энергии теперь проявлялись только в её зелёных волосах. Нет, не таких зелёных, как трава. По фактуре и лёгкой визажистской лохматости они больше напоминали шкуру белого зоопарковского медведя, который всё лето плескался в зацветшей воде своего водоёма.

Когда я женился, Лёша с Рыбкой стали захаживать к нам в гости. Лёша очень хотел, чтобы наши жёны подружились. Он считал, что у них есть о чём поговорить. Ведь Рыбка была когда-то лесоводом, она сажала деревья, а все деревья сажаются в почву. А Лима ведь была специалистом по почвам! Лёша искренне верил, что жён хлебом не корми, только дай поговорить о работе.

Тем не менее, на какое-то время они, действительно, очень подружились, моя жена Лима и его Рыбка. Возможно, потому, что Рыбка к тому времени постоянно училась на каких-то курсах, заканчивала какие-то школы, на которые у Лимы не было времени. Из всех тех ремёсел, которыми Рыбка овладела, мне вспоминается лечение травами и шитьё на швейной машинке. Сшитое я однажды видел на Лёше. Но и у Лимы имелись свои недостатки. Правда, она ничего не кроила, а потом не сшивала обратно. У неё было собственное хобби. Лима любила разрисовывать карты. Все виды карт, будь то географических, будь политических. Завидя какую-нибудь бесхозную карту, она никогда не могла удержаться, чтобы в контурах какой-либо страны, региона или острова не увидеть человека, в животное, растение или предмет. В принципе, нормальное хобби. Одни люди любят рассматривать облака, другие – страны.

Сложного в этой технике рисования тоже ничего не было. Всем известно, что Италия – это сапог, а Скандинавия – припавшая на передние лапы собака, а Великобритания и Ирландия – это вообще две собаки, одна из которых делает что-то нехорошее с другой, но Лима в своей изобразительной картографии, как и в своих стихах, шла только дальше и прямо. Не было на земном шаре уголка, по которому бы не погулял её чёрный фломастер. Особенно доставалось моему «Большому атласу мира», подаренному мне отцом на четырнадцать лет. Спасая его последние страницы, я специально пошёл в магазин «Педагогика» и скупил все комплекты контурных карт, какие там только были. Но Лима меня не поняла. Ей в голову не приходило рисовать там, где это разрешалось.

А в остальном с ней жить было очень просто. Стоило запомнить только три вещи, которые Климентина действительно не любила. Это:

1) янтарь (в том числе цвет);

2) хрен (в качестве ругательства тоже);

3) гжель.

Стоило об этом не забывать, и все прочие неудобства жизни становились почти неощутимы. Думаю, по стобальной шкале «идеальности жён» Лима вполне попадала в интервал между 75-ой и 85-ой позицией. Я так легко об этом говорю, потому что у меня тогда ещё не развеялось это чувство приятной лёгкой женатости. Это чувство – когда ещё нет серьёзных обязательств. Нет детей. Есть жильё. Живы и здоровы родители. Для противоборства с инфляцией добываются кое-какие доллары, и по схеме «купи-продай» зарабатываются какие-никакие рубли. При этом деньги становится всё интереснее тратить. Вокруг жизнь тоже не заставляла скучать. В домах появлялись первые компьютеры. Бандиты разъезжали по городу на всё более крутых иномарках и договаривались о «стрелках» по первым сотовым телефонам. В Подмосковье росли коттеджи цвета и архитектуры Кремлёвской стены. В Чечне устанавливался шариат. Гегемон-пролетариат голодал и – под телекамеры – стучал касками по асфальту. Белый дом, наконец-то, отремонтировали и вместо расстрелянного парламента туда посадили ещё не расстрелянное правительство. Президент-батюшка Ельцин Борис Николаевич работал с бумагами. Радио и телевидение продолжали биться в истерике и запугивать шесть седьмых земной суши Геннадием Зюгановым.

В тот период за окнами было напряжённо, а у нас в квартире спокойно. Это, наверное, от обилия женщин. Дружба Лимы и Рыбки особенно повлияла на отца. Он стал всё больше напоминать того альфа-петуха из ЦДЛ, пригнавшего своих вязаных куриц на творческий вечер поэта Шихата Арионова. Сам Шихат (мы уже не дразнили его Джихадом, но ещё не могли произнести Шихат Ааронович) тоже начал активно появляться. Он приносил и дарил всё новые и новые свои книги, чем повышал и без того высокую плотность стихов на единицу нашей жилплощади.

– Шихат, а вы знаете такую поэтессу Викторию Обойдёнову? – однажды по-светски заговорила с ним мама. – Это одноклассница моего сына, – добавила она гордо. – Правда, Владик?

Я сдержанно кивнул.

– Обойди?.. – переспросил Шихат. – Нет, я такой не знаю. А сколько у неё книг?

– Одна. Сейчас выходит… одна.

– Одна?!

Всё-таки он был человек не нашего караса.

Своей компанией мы гуляли на прогулочном теплоходе. Звучал финальный аккорд большой героической симфонии под названием «Юбилей генерала». На крытой палубы стояли отдельные столы для экологов, для военных и для иностранных гостей. Имелся и отдельный поэтический столик, для нас. Мы также заняли нишу журналистов и театральных критиков.

Экологи вели себя скромнее военных, зато выступали талантливей. Самый оригинальный тост подготовила группа радикальных экологистов. Сначала вышла одинокая девушка в зелёном костюме химзащиты и в жёлтом противогазе с чёрным хоботом. В этот хобот она не совсем разборчиво спела I wanna be loved by you, Mister General и, видимо, сильно застеснялась, потому что после этого словно провались сквозь землю (палубу). Затем четвёрка таких же слоно-существ попыталась исполнить танец маленьких лебедей, но это всё быстро закончилось хороводом слонят-идиотов. Своё поздравление подготовило и папино родное «Экологическое решение для России и мира» (ЭРРМ). Отцу присудили звание лейтенант-магистра какого-то масонского ордена с надеванием чёрной мантии и вручением знака магистерской принадлежности – большой и плоской фарфоровой тарелки с приклеенными к ней крест-накрест березовой и сосновой ветками. Слишком лёгкая против железной колодезной цепи, на которой она висела, эта тарелка вела себя очень прихотливо, и отец, выступая с ответным словом, всё время её поправлял. Этим он чем-то напоминал православного епископа с панагией, читающего проповедь о любви Бога к людям. В данном случае – о любви Человека к природе.

Военные тоже приготовили свой подарок. Коллеги преподнесли отцу картину-чеканку с изображением эмблемы каких-то мифических экологических войск. В основу, по-моему, была положена эмблемка, которую носят на петлицах в стройбате. Но здесь был изображен не бульдозер, а два хищных членистоногих экскаватора, которые с разных сторон набрасывались на тушку какого-то беззащитного пятиэтажного дома. Мама моя, хотя и не имевшая прав на папу, зашептала ему на ухо, что сейчас упадёт в обморок, если папа немедленно не выбросит эту гадость за борт. Папа и сам бы с удовольствием отправил чеканку поплавать… он ведь знал, что солдаты-кавказцы чеканят такие картины погонными километрами, но… его бывшие коллеги теперь работали в мэрии, и в своём выступлении они достаточно хорошо объяснили, что данная эмблема есть символ московской программы по сносу старых хрущёвок. Короче, эти ребята теперь вошли в бизнес, и больше никаких шуток не понимали.

Шуткой всех насмешила мисс Хэрридн. На этот раз она выступала в своём новом в качестве – заместителя председателя исполкома «Всемирного экологического решения» (ВЭР), сессия который только что завершилась в Киеве. И своей приветственный адрес мисс Хэрридн тоже начала читать по-украински. Потом она, конечно, поправилась, но всё-таки пару раз переименовала Москву-реку в рiчку Днiпро. Правда, суть её выступления от этого не менялась. Чисто в шутку, вскинув вверх костлявую руку, она предлагала всем людям доброй воли однажды собраться воедино и дружно снести свои ужасные грязные мегаполисы прямо с лица с Земли! А взамен посадить деревья, посадить лес! Насадить повсюду лесов! Насытить атмосферу кислородом и убрать парниковые газы! Мисс Хэрридн даже призывала в свидетели даже тень великого и ужасного Сталина, чтобы тот отправил всех нас, нерадивых горожан, в его новый Гулаг. Новизна лагерей была в том, что должны были посылать не на лесоповал, а на лесопосадки. Это было так неожиданно, что засмеялись и захлопали в ладоши.

Мы тоже улыбнулись, но как критики отнеслись к идее критически.

По обе стороны от Москвы-реки твёрдой каменной, багрово отсвечивающей коростой покрывал землю город, ещё не ведавший о своей судьбе. Юбилей подходил к концу. Теплоход чуть слышно пыхтел, пуская по чёрной глади воде длинную, как сомовий ус, волну. Мы сидели вшестером. Нас было три пары: Лёша с Маргаритой, я – с Климентиной и Вика, наша старая школьная подруга со своим старым другом.

На фоне окружающего веселья за нашим столом царила, скорее, меланхолия. Викин друг, какой-то предприниматель, торговавший средствами по уходу за кожей, беспощадно рекламировал свою новую линию ночных кремов – флуоресцентных. Мол, питают кожу энергией запасённого света. Я не помнил, кто он такой, но догадывался, что если он старый Викин друг, значит, мы уже где-то виделись. Лично мне давно уже представлялось, что своих друзей Вика просто достаёт из гардероба. Есть там, на задней стенке, какая-то волшебная дверца, через которую этот народ может появляться и туда же убираться обратно. Всё просто, но скучно.

Вот об этом я думал, рассматривая Вику через толстое стекло стакана для виски. С недавних пор мне, женатому человеку, уже было интересно узнать, что такое любовь, откуда она берётся и что её питает. Может, для неё в организме должен быть задействован какой-нибудь дополнительный источник энергии? Типа маленького ядерного реактора. Скажем, как на космическом спутнике. «Интересно, – продолжал думать я – а что если у Вики этого реактора нет, а есть, скажем, только солнечные батареи? И что, теперь она всю жизнь должна ловить чужой свет? Тогда у кого есть этот реактор?» Я стал наводить свой магический стакан на других. Лима о чём-то разговаривала с торговцем ночными кремами. Рыбка безучастно смотрела на реку. Вика вновь появилась в кадре и улыбнулась: «Как жизнь?»

Лёша, видимо, думал о чём-то подобном. Нам захотелось чокнуться одновременно и молча. Лёша сделал это левой рукой. Правая рука у него болела. Он вывихнул палец, упав с горного велосипеда. Кататься Лёша стал совсем недавно и занимался этим на Крылатских холмах, где совершенствовал себя в маунтбайкинге. Но падал он и на Поклонной горе тоже. И, вообще, в районе всего Кутузовского проспекта, где вечерами носился по дворам, ища себе подходящие препятствия для прыжков и падений. Падая, он словно испытывал свой череп на пролом, а трубчатые кости – на гибкость. Пока ему везло. Но он дома постоянно ронял вещи. После каждой поездки его руки и ноги непроизвольно тряслись.

Вот и сейчас, уронив стакан на пол, Лёша ещё долго смотрел на него, свесив голову, а потом выпрямился и уставился на меня:

– Тебя это удивляет?

– Нет.

– Чёрт знает что, – вздохнул Лёша. – Когда понесут в гробу, обязательно из него вывалюсь.

Расхохотался лишь Викин спутник.

Прошла всего неделя, когда в нашу дверь среди ночи забарабанила тётя Лара, крича, что Лёша пропал. Она забыла, что на двери имеется звонок и что дома у неё телефон. В слезах, Лариса Карловна рассказала, что Лёша пропал, потому что к ней приходила милиция, потому он убил человека.

– Как пропал? – спросил я и вдруг начал страшно зевать, видно, что-то произошло с челюстью.

– Как убил человека? – спросил мой отец, выходя в халате из кабинета.

– А труп-то – гражданин Англии! – не своим голосом взвыла Лёшина мама и только тут принялась по-настоящему рыдать. Как будто более всего её расстраивала мысль, что сын убил представителя свободного мира.

Мы провели тетю Лару в гостиную и усадили в кресло. Тоня и Лима, бегавшие вокруг в развевающихся халатах, принесли по стакану воды.

Лариса Карловна без конца повторяла только одно – что ей «позвонили-сказали, позвонили-сказали, а потом вдруг пришли-и-и!..» Она схватила меня за руку и заставила сесть с ней рядом, а глазами поедала отца. Отец пошёл в кабинет и начать вызванивать знакомого генерала из МВД. Дверь он оставил приоткрытой.

Та первая ночь ничего вразумительного не принесла. В утренних криминальных новостях появилась первая информация: в Москве, в дорожно-транспортном происшествии, пострадал гражданин Великобритании. Ближе к обеду телевизор показал гладкоглазого английского индуса. Я тупо смотрел на субтитры под каким-то архивным его интервью – Charles Trishaw, Ecologist – и снова вглядывался в лицо нашего знакомого. Чарльз Трайшо, эколог, тоже внимательно вглядывался в нас. Видимо, с того света. Всей нашей большой семьей мы всячески старались скрыть от Лёшиной мамы, откуда знаем этого человека.

Вскоре отцу позвонили из милиции, затем из посольства, потом он куда-то уходил и обещал рассказать что-нибудь позднее. Заметка в «Московском комсомольце» его опередила. Она называлась «Попал под велосипед». Сюжет в ней закручивался вокруг того обстоятельства, что, в отличие от «водителя кобылы», чья лошадь уронила на мостовую Остапа Бендера, «водитель велосипеда» с места происшествия скрылся. Но это был только первый пассаж из тех девятнадцати строк, которые были выделены на данный факт хроники. Из всего остального нам следовало узнать, что тёмной дождливой ночью, одиноко и пьяно катаясь на Поклонной горе, некий русский велосипедист по фамилии Лю задавил насмерть случайного английского джентльмена, фамилия которого переводится как «велорикша». Посольство Великобритании выражает надежду, что преступник будет немедленно задержан и понесёт наказание по всей строгости закона.

Прошла неделя, затем вторая. За это время мы все научились смотреть в глаза самым разным людям – в том числе и тем штатским, которые ничего не говорили прямо и задавали только наводящие вопросы. Эти люди много курили, сидя с отцом в его кабинете, они дегустировали с домработницей Оленькой её жуткие цветочные чаи из костромских трав, они пили водку со мной и кефир с Лимой. Видит бог, мы открыли им всё, что мы знали сами или что могли нечаянно знать. Разумеется, они нам не верили, но в один прекрасный день все сгинули разом.

Стало тихо. Жизнь вернулась в свою привычную терпимую колею. Единственное, что было невыносимо, так это жалкие, ищущие, откровенно заискивающие, бесконечно тревожные глаза тёти Лары. Каждый день она приходила к нам около семи вечера и сидела в гостиной примерно до одиннадцати, ожидая, что вот сейчас, именно сейчас, пока она сидит здесь, Лёша непременно позвонит. Он был должен, нет, просто обязан позвонить мне по телефону и произнести примерно следующий текст: «Привет, Вла, как дела? У меня всё хорошо, я здоров. Скажи там всем, чтобы не волновались. И ещё зайди к моей маме и скажи ей отдельно, чтобы тоже не переживала. У меня всё хорошо. Скоро буду».

Но его не было.