Текст книги "Прекрасные времена"

Глава 6. В лесу растет энтропия

Начало дороги на Комплекс обозначал павильон автобусной остановки – шаткий дощатый сарайчик с надписями на задней стенке, единственной. Спереди крышу поддерживали два столба. Один был поеден огнём, потому что рядом было кострище, а из второго неизвестный скульптор попытался вырубить скульптуру. Сверху она походила на кариатиду, снизу – на идола. В идоле сидел гвоздь. Даже отогнутый, он торчал довольно плюгаво для Перуна.

Женщина в автобусе мне сказала, что прямо от этой остановки до Комплекса можно дойти пешком. Пешком был и мой вариант тоже, поскольку ещё в селе, посмотрев на мой маленький угловатый «фольксваген», местные водители посоветовали на нём туда не соваться. «Там мост», – сказали они. «Ну и что?» – спросил я. В ответ они пожали плечами: «Как знаешь».

Машину я оставил в селе. С собой взял только свой старый туристический рюкзак, в который лишь накидал еды и консервов – в дополнение к тому туристическому минимуму, который всегда лежал там. Затолкал и спальный мешок.

Просёлок, по которому мне следовало идти, начинался недалеко от автобусной остановки и был вполне укатан колесами. Я снова засомневался, правильно ли поступил, что не поехал на машине, и даже ещё раз сверился с картой автомобильных дорог, на которую синей ручкой была нанесена прерывистая линия. Наши представления совпадали. Туда, туда, всё на юго-юго-запад лежал мой нелегкий путь – прямо под палящее солнце, которое если сегодня и двигалось, то лишь в силу того физического закона, по которому движется яйцо, плюхнутое на раскалённую плоскость тефлоновой сковородки.

Через сотню шагов по песчаной дороге, которая вилась между сосен, я начал не только потеть, но и делать открытия. Например, понял, почему, идя по Луне, человек сильно наклоняется вперёд. Потому что вес рюкзака смещает центр тяжести. Вторым открытием оказалась лунная пыль, тонкая мучнистая пыль, которая поднималась от кроссовок клубами и, в силу капризов ветра, двигалась в том же направлении, что и я.

Моё направление мне было задано из космоса. Это было невероятно, но баба Тамара, дважды депутат Верховного Совета СССР, всё-таки дозвонилась до знакомого космонавта, и тот, отвечавший за всю спутниковую картографию страны, сумел удивить. Я позвонил ему с КПП его научного института и сказал секретарю пароль. Нас тут же соединили. Космонавт, а он был ещё гагаринского призыва, оказался таким же простым и природным человеком, как сама баба Тамара. Он просил передать ей привет, и вскоре вышел его порученец. Мы прошли в скверик, спрятались за кусты. Там порученец достал листочек с точными координатами Комплекса и помог их перенести на карту автомобильных дорог. В зелёную пустоту.

Сейчас, конечно, не потребовалось бы таких усилий. Сейчас есть Google Maps, «Яндекс. Карты» и чего только не. Однако всего десять лет назад этих сервисов не было. Или были, но у военных, и назывались они по-другому. Неважно. Зато теперь я знал точно, что найденные из космоса поля аэрации и слово «Комплекс» действительно тождественны.

Через лес я вышел на поле. Дальше дорога спускалась к речке, совсем невеликой, заросшей по берегам осокой и лениво шевелящей в воде тяжелыми косами тины. Здесь было посвежее, гулял лёгкий ветерок, зато тучами налетали зеленоглазые слепни и надсадно гудели толстые коровоподобные оводы, норовившие сзади прокусить мою мыльную шею и выпить всю кровь за один присест. Долгое время просёлок петлял вдоль реки по лугу, не имея желания подойти поближе к воде, а потом и вовсе пополз куда-то всё вверх и вверх, в ольшаник, в черёмушник, дорога всё никак не кончалась, и я был даже готов признаться, что раньше несколько недооценивал просторы России. Или – переоценивал себя среди них. Как вдруг я увидел мост.

Действительно, над рекой простирался мост. И какой! Это был могучий высокий бетонный мост на двух массивных быках-опорах с ледорезами перед каждой, с перилами на высоком пролёте и специальными дорожками для пешеходов по обе стороны от проезжей части. Мост был явно навырост. Он был явно не по размеру водной преграды. Разве что его строили с учётом того, что когда-нибудь под ним разольётся большое водохранилище.

Взобраться на этот мост двумя человеческими ногами было ничуть не проще, чем «КРАЗу» шестью колёсами. Поскольку перед мостом не было никакой насыпи. Дорога утыкалась в обрывистый взъезд, созданный из натолканной бульдозером земли и пары десятков бревён, уложенных в качестве верхнего дорожного покрытия. Сломанные брёвна торчали из земли, как противотанковые ежи. Как машины въезжали по этой гати наверх, было для меня совершенной загадкой, но они тут безусловно взъезжали и, видимо, ещё сохраняли какие-то силы уезжать. Мост был пуст.

Помня, что я только что спас «фольксвагену» жизнь, я решил немного передохнуть. Но не смог. Увиденное не давало мне покоя. Это мост был не просто мост. Он ещё олицетворял собой переход из вековой сельской жизни в современную городскую. Просто сама цивилизация начиналась с другого конца моста. Именно с той стороны к мосту подходила нормальная автомобильная дорога. Шоссе. Настоящее шоссе. Его асфальт начинался прямо здесь, на мосту. Пусть даже и в трещинах и частично отслоившийся, но это был самый настоящий асфальт, и его можно было потрогать руками. И синий дорожный указатель, который видел любой водитель, въезжавший на этот мост по шоссе, тоже был настоящий. Если не считать дырок-вмятин (сосчитать же количество дроби было невозможно), то на этой синей жестянке вполне читалась белая надпись «р. Шелма». («Р-ры, шельма!»).

Другим убедительным признаком городской цивилизации были дома на горизонте. Шоссе тянулось именно туда. У меня в рюкзаке был бинокль, и через бинокль я хорошо видел, что все дома были, как минимум, трёхэтажные, панельные, на крышах торчали вентиляционные коробы и антенны. Домов я насчитал три. Другие, очевидно, прятались за деревьями. Пока я смотрел на них в бинокль, они мне чудились совсем рядом, но самом деле же путь предстоял долгий. И трудный. Шоссе было пустынно, асфальт разогрет до появления «луж», что тоже говорило пустыне и миражах, солнце продолжало лить горький мёд мне на плечи, руки, и грудь. Сразу захотелось пить.

И я уже начал спускаться по насыпи вниз, к реке, когда сквозь гудение оводов и слепней, до моего слуха донёсся какой-то звук. Я снова выбрался на мост и увидел грузовик. Он ехал со стороны Комплекса. Вернее, летел. Как минимум, нёсся. Этот вывод я сделал из того, что ещё минуту назад, когда я убирал бинокль, дорога оставалась совершенно пустой. Теперь к мосту летела машина. Это был «ЗИЛ» с большим, словно раздувшим от жары зелёным фургоном на спине. Он нёсся прямо на мост, ничуть не сбавляя скорости, словно и не догадываясь, что за мостом асфальт обрывается. Бог весть, заметил ли он меня, невольно вскинувшего вверх руку, чтобы предупредить неминуемую беду.

«Зил» резко остановился, содрогаясь, как конь, взятый на удила. На зелёном фургоне большими жёлтыми буквами было написано «Автолавка».

– Вы чего-то хотели? – выглянуло из окошка кабины круглое лицо женщины-пассажирки.

Что я мог ответить? Мог бы, наверное, пошутить и сказать, что я и сейчас хочу. Так мы когда-то с Лёшей любили отвечать одной красивой официантке в кафе «Синеглазка», в том самом кафе, о котором были известно, что там где-то действует подпольный публичный дом и все официантки завербованы КГБ. Нет, я лишь спросил: «Нет ли у вас чего-нибудь попить? Раз уж вы автолавка». «Есть», – ответили мне.

Дверь открылась, и на подножку вышла круглая толстая бесшеяя женщина в ярком пунцово-чёрном цветастом синтетическом платье. Из-за жары платье прилипало к её бёдрам и туловищу не менее плотно, чем лакокрасочный слой к деревянным бокам матрёшки.

– Чай, туристом будете? – вежливо спросила продавщица, глянув на мой рюкзак.

Я спросил минералки.

– Нет, у нас в банках нет, – ответила женщина. – В банках этого не бывает. У нас только пиво.

– Да мне бы и не в банках… – проговорил я, не понимая соль анекдота.

– Вам лучше в банках! – строго посмотрела на меня продавщица и крикнула назад в кабину: – Леночка, спрыгай!

Со стороны водителя громко хлопнула дверца, и, когда мы с продавщицей обогнули фургон, то задние его створки уже открывала шофериня-водительница. Это была явная дочь своей матери, полная её копия, словно только что выскочившая из мамы-матрёшки. Правда, дочь была в футболке и джинсах.

Фургон распахнулся, как духовой шкаф. Когда немного проветрилось, а глаза присмотрелись, внутри обнаружились различные ящики и коробки, а также большие стеклянные и пластиковые ёмкости. Я указал на бутылку «фанты», но продавщица опять сказала:

– Вы лучше возьмите в банках. Берите вот пиво, последняя упаковка. Лена, вспрыгни!

Дочь подтянула на ляжках тугие джинсы, закатала на своих полных руках и без того короткие рукава футболки и легко, в цирковой манере, прямо с земли совершила прыжок почти на высоту своего роста. При обратном прыжке она сунула мне в руки упаковку пива, шесть банок.

– А не слишком горячее? – я попробовал отказаться. – Да и вроде много…

– Когда есть деньги, немного, – ёмко ответила продавщица. – А ещё чего-нибудь будем брать? Сигареты? У меня русских больше нет. Была «Прима», но всю продала. Остались только импортные.

– Тоже продаёте блоками?

– А что? Могу и отдельными пачками. Вам одну?

– Спасибо. У меня ещё есть.

– Как хотите. А что вы ещё хотели?

– И этого не хотел, – буркнул я про себя. Потом достал из кармана рюкзака пачку денег и со вздохом отсчитал несколько десятков тысяч. (Не потому «со вздохом», что жалел денег, их у меня было больше килограмма, а потому что ведь просто хотел попить воды).

Автолавка закрылась, мотор взревел, машина рванула, доехала до края моста и словно провалилась под землю. Когда я снова её увидел, она неслась над полем, вдали, там белой длинной кишкой поднимался клуб пыли. На ралли Париж-Дакар в классе автолавок у России имелись приличные шансы.

Первая банка пива взорвалась у меня в руках, как граната, едва я потянул за кольцо. Пенная струя ударила о костяшки пальцев и веером улеглась на асфальт. Вторую банку я уже предварительно охладил в реке. Заодно, с опаской, умылся. Ерунда, конечно, но перед тем, как снова сесть в машину продавщица не советовала пить воду из реки. «Тут какая-то каракатица плавает, ядовитая, на людей бросается, вы не слышали?» Я ничего не слышал про речных каракатиц, но всё-таки внимательно осмотрел речное дно, когда набирал в ладони воду.

До Комплекса мне удалось дойти без проблем. Шоссе представляло собой довольно малоезженую ленту асфальта, с травой, прорастающей через трещины, и всякими насекомыми, гуляющими от одной трещины до другой, но через четыре-пять километров эта лента просто оборвалась. Оборвалась так же просто, как и с другой стороны, на мосту. Вместе с дорогой исчезла и дорожная насыпь. Насыпь просто съехала в лужу и в ней растворилась. Я давно решил ничему не удивляться, но на этот раз воображение бушевало. Лужа мне уже представлялась высохшим болотом, но ещё с камышом и осокой, и при этом сильно истоптанным стадами копытных, ибо через эту грязь, через это чёрное месиво, вероятно, проходили пути их сезонной миграции. Потому что дальше, до горизонта, расстилались бескрайние равнины Серенгети, зелёная жемчужина Африки. Плуг здесь не касался земли сопоставимое количество лет. В тупик меня ставили только бетонные столбы и колючая проволока на них. Воображение не сумело их одолеть.

Все городского вида дома располагались по правую руку от лужи. Это были, действительно, трёхэтажки. Все они были сложены из панелей, обсыпанных битым кафелем по цементу, все они имели лоджии и плоские крыши, на которых знакомо возвышались вентиляционные коробы и вытягивали шею антенны. Слава богу, хоть бинокль не обманул.

Плана у меня не было, поэтому для начала я решил оглядеться и скоро увидел павильон автобусной остановки. Он находился там, где насыпь, расползаясь, завершалась небольшим уширением, на котором можно было развернуться, – но стоял прямо в поле. (Тогда я ещё не знал, что автобус до посёлка ходил, но только не каждый год. Обычно его пускали за месяц перед выборами, а самым счастливым становилось то время, когда вслед за парламентскими сразу следовали президентские. Тогда связь с цивилизацией могла установиться на несколько месяцев подряд).

Перед павильоном, но ещё на дороге, прямо на асфальте, находилось кострище. Сам асфальт уже выгорел, пустоту заполняла зола. Надо думать, что вечерами, если позволяла погода, тут на костёр собиралась вся местная молодёжь, по очереди таская дрова из своих и чужих поленниц.

У кострища я решил сделать небольшой привал. Здесь удобно лежал обгоревший электрический столб, и стояли чурбачки для сидения. На один из них я и сел, чтобы покурить и подумать. Банку пива я тоже достал – снова мучила жажда. Нет, не так уж я сильно верил, что здесь скрывается Лёша. Глупая идея Лёшиной мамы. Здравого в этой идее только то, что Лёша непредсказуем. Нет, конечно, он пару раз проговаривался, что мечтает жить на лоне природы. Жить, растить детей, животных и овощи. Мол, он сам себя знает, а поэтому уже заранее любит эту деревенскую жизнь. «Что? Красивую деревенскую жизнь!» – вставлял слово я, потому что деревня, по-моему, это также сапоги, грязь, мухи и навоз. «Ты любишь мухи и навоз?» «Люблю», – отвечал Лёша и морщил свой острый нос. Он любил. Да и как человеку с фамилией Лю не любить всего русского?

Докурив сигарету, я бросил её в кучу мусора на кострище, где накопилось уже много горючего и негорючего материла. Банку пива я бросил бы туда же, только сначала хотел её раздавить (тот, кого заставляют дома выносить мусор, знает, откуда у людей такая привычка), и я уже заносил над её хрупким туловом свою тяжёлую безжалостную кроссовку, как вдруг:

– Не надо! – послышался чей-то голос.

Вокруг не было ни души. Павильон автобусной остановки, находившийся сзади, в поле, был пуст. Надо сказать, что здесь передо мной было далеко не хлипкое сооружение. Оно было собрано из таких бетонных панелей, что и сами дома, и внешне было похоже на просторную обувную коробку с отрезанной передней стенкой. Встав и сделав несколько шагов по направлению к павильону, я принюхался. Явно, что без нужды никакой человек туда не зайдёт – даже в сильный дождь. В дождь, особенно. Мощный ручей с дороги втекал туда непосредственно, широко разливался по горбатому наносу песка, а потом утекал через подмытую заднюю стенку. Павильон, таким образом, самоочищался – по технологии, изобретенной ещё Гераклом для Авгиевых конюшен.

– Первый автобус в шесть тридцать, второй в восемь десять, – вновь послышался голос, чёткий и размеренный, как у диктора. – Третий в восемнадцать ноль-ноль, четвёртый в двадцать пятнадцать.

Из-за павильона вышел человек. Солнце мне светило в глаза, но я хорошо рассмотрел, что он был в костюме, в остроносых полуботинках, при галстуке, в шляпе и с зонтиком-тростью. Воткнув зонтик в землю, он вежливо кашлянул. Я тоже прокашлялся, готовый поздороваться. Но человек не стал представляться первым. Он вытащил зонтик из земли и подошёл ближе. Лицо у него было необычное. Нижняя челюсть так сильно загорела, что казалась немытой. А выше кончика носа, тоже тёмного, царила невероятная бледность, словно туда никогда не заглядывало солнце. На фоне этой бледности почти не виделось глаз: настолько они оказались блёклыми, водянистыми, как у нежити.

– Можно я возьму вашу банку? Вы не возражаете? – спросил человек.

– Банку? – переспросил я, чувствуя першение в горле.

– Вот эту, – человек резко выкинул зонтик вбок и показал его серебристым штырём в направлении банки. – Я могу?

– Да. Пожалуйста.

После этого человека будто подменили. Речь его стала неразборчива, и он засуетился. Живо подбежал к банке, схватил её быстрыми дрожащими руками и нервно затолкал в карман пиджака. От этих движений галстук выбился наружу, и я увидел, что он военно-морской, офицерский, парадный, с золотым якорем. Такой же золотой была и булавка, закалывающая галстук, но она несла силуэт стратегического ракетоносца «Ту-95». На голове у человека была зелёная тирольская шляпа. Она была велика, явно больше на несколько размеров, чем надо, отчего и сползала на лицо, зато этот головной убор был украшен пером огненно-рябой курицы, заткнутой за шляпную ленту.

Человек занервничал всё больше, и зонт в его руке тоже начал дрожать. Он перевёл его в позицию «смерть гвардейцам кардинала» и начал приближаться ко мне, как я понял, требуя ещё. Другой банки. Новых банок. Много других новых банок. Признаться, я растерялся. Несколько банок у меня в рюкзаке оставалось, и я бы запросто его угостил, если б только он перестал перед моим носом своей грязной шпагой. Я попробовал с ним поговорить, но спокойно он умел произносить только расписание автобусов. Мне оставалось только проявить малодушие, то есть схватить рюкзак и уйти, надеясь, что этот тип не станет слишком далеко удаляться от своего павильона. И мне это почти удалось, когда он догнал меня и ткнул зонтиком в бок, но, как потом оказалось, всего только промахнулся. Целью его интереса был рюкзак.

Возникшая ниоткуда женщина взмахнула хворостиной, отогнала сумасшедшего от меня и загнала его далеко в поле, далеко за павильон.

– Вы тоже хороши! – кричала она на меня, возвращаясь. – Нашли же с кем связываться! Боже, да что это? Он вас проткнул!

Действительно, отняв руку от своего бока, я увидел на ладони кровь. Следом возникло ощущение, что меж рёбер находится что-то постороннее.

– Ну-ка! – крикнула женщина и потащила меня в направлении ближних трёхэтажки. Силой, казалось, она обладала немереной, потому что когда на лестнице с меня свалился рюкзак, она подхватила его чуть ли не мизинчиком. Мы остановились перед дверью на втором этаже. Здесь она поставила рюкзак на пол, стала открывать дверь, потом открыла, предупредила, чтобы я входил осторожно, вошла и куда-то пропала. Я заглянул вовнутрь. В прихожей было темно.

– Входите, давай, входите! – послышался из глубины голос. – Вы чего там стоите?

Подняв рюкзак, я накинул его на одно плечо и начал криво входить. В нос ударила смесь плохо смешиваемых запахов – с одной стороны чисто деревенских, мне мало привычных, с другой – чисто городских, чьи эфирные составляющие обычно извлекаются из баллончика с освежителем воздуха. Присутствовал также сильный запах краски.

Как мне потом довелось узнать, квартира переживала ремонт, последний этап ремонта. Если бы я оставил рюкзак на лестничной клетке, то, наверное, ничего бы не случилось. Тогда бы я не почувствовал в боку боль, будто меня подвесили крюком за ребро, как свиной бок на мясокомбинате. И тогда бы не облокотился за деревянную стремянку, и она бы не послала меня в противоположную сторону, в направлении встроенного шкафа. Тогда бы и шкаф вообще не упал, поскольку, хоть и встроенный, он ещё только встраивался. И антресоль, опиравшаяся на это встраиваемый шкаф, не упала бы тоже. И всё, что на ней было. Кажется, главным там был перфоратор, предназначенный для сверления самых бетонных стен. Он-то и приложился к темечку в самый неподходящий момент – моего вставания с колен.

Всё последующее я воспринимал уже смутно. Кто-то спрашивал: «Не тошнит ли его?» и настаивал, чтобы он лежал, лежал и лежал. Потом чудилось, что в моей голове лает одноглазый пёс Цербер, хотя, скорее всего, это кто-то просто говорил о таблетках, в названии которых есть «церебро с чем-то». А ещё мне запомнился диалог. Но это было уже позднее, когда я наглотался таблеток.

– Постой! Может, он вообще не пьёт, – встревожился женский голос.

– А я ему что, самогон даю? – возмутился мужской. – Это двести двадцать на четыреста десять!

– Я покажу тебе двести двадцать!

– Когда меня дулом танка стукнуло, я только этим и спасся.

– Лучше бы тебя зашибло совсем, идиот! Не ходил бы сейчас таким дурачком.

– Извинись, дура!

– Извини.

Затем я почувствовал, как мне под затылок подсунулась большая мягкая ладонь, а губы несколько раз обожгла интересная жидкость, от которой головокружение сначала резко усиливалось, а потом постепенно проходило и всё дольше не возвращалось. Остального я не помню. Если есть на Земле человек, которому тоже отшибало память перфоратором, мне бы хотелось с ним познакомиться.

Было утро, когда я открыл глаза в состоянии, близком к просветлению. Голова немного болела, но не сразу вся – по частям. Кожа по отдельности жаловалась на скальп, скальп гневался на череп, а внутри того обособленно причитала какая-то неопределённая масса, которая, как считается, не имеет нервных окончаний, а одни только синапсы. Синапсов, правда, было раз-два и обчёлся. Мысли мои оставались чисты, как новый лазерный диск.

– Гы! – пришёл первый бит информации.

Откуда-то на простор комнаты вырвался полуторагодовалый клоп, на секунду окаменел, увидев спящего на диване, и немедленно перешёл в нападение. Я спрятал голову под подушку, но клоп быстро наловчился просовывать туда свою мокрую сопливую ручку и хватать меня за усы и за нос. При этом мягкие гнутые пальчики выделывали там всякие кукиши. Извернувшись, я высунул руку из-под одеяла руку и сделал из пальцев «козу». В битве с моей двурогой, клоп решил на неё взобраться, оседлать, как коня, однако сорвался и шмякнулся, стукнувшись головой о пол. На стук скорей, чем на рёв, прибежала женщина-мать и унесла павшего.

Время по-прежнему шло рывками. В комнату явилась целая делегация. Она состояла из двух мужчин и одной женщины. Женщина присела на краешек стула и стала рассказывать, как раньше работала в системе «скорой помощи», в Москве, и что теперь её ничем уже не испугаешь. Она изучила вздувшуюся коросту у меня на боку и объявила, что видела уколы зонтиком тоже. Потом подумала и добавила, что если это гнойный сепсис, то она его тоже видела. От него даже умирают. А уж она-то повидала покойников во всех видах. «Ну, ладно, – потом сказала она. – Я помажу». Мазь пахла мазью Вишневского.

Двое мужчин, стоящих у неё за спиной, всё это время никуда не уходили и ничего не говорили. Возможно, они ничего не понимали в медицине. Один был очень большой, и этим внушал некоторый страх. Другой был маленький и этим вызывал жалость. Оба, видимо, приходили только затем, чтобы подтвердить жизненный опыт женщины. И когда она помазала меня, они ушли с ней довольные.

Затем в комнату заглянул кто-то плосколицый, китаец или монгол, и медленно растворился в воздухе. Потом возник славянского типа парень. Он уверенно подсел ко мне на диван (я лежал на диване), наклонился к самому лицу и спросил на ухо: «Дури нет?» После этого покачал головой и тоже исчез. Последней пришла собака с отвисшими до земли ушами и взглядом, полным трагической укоризны: «Кажется, вас тут не лежало». Похоже, она имела свои виды на диван. Пришлось извиниться. Собака тяжело вильнула хвостом и рухнула, как подрубленная, стукнувшись всеми костями о пол. Металлически лязгнул подбородок. Даже собака меня щадила. Даже она не спрашивала меня ни о чём. Но и не рассказывала тоже. Всё пришлось выяснять самому.

Хозяев квартиры звали Вячеслав и Надежда. Надежда, как я успел уже убедиться, обладала немереной силой, хотя внешностью это не подтверждалось. Даже ростом не была выше своего мужа, которого двадцать раз на дню называла то идиотом, то дураком, то другими словами, но всегда извинялась первой. В том была её мудрость, потому как муж простит жене всё, если та умеет признавать, что была не права.

Муж Надежды, по имени Слава, увлекался вином. Не в смысле, что он был пьяница. Он творил. И в этом смысле мог стоять на одной дружеской ноге с любым уважаемым французским виноделом. Как и французы, Слава не признавал примитивного деревенского самогона. Его любимый рецепт был «220 на 410», что означало ровно 220 грамма спирта на 410 граммов воды (здесь он немного уточнил Менделеева). Кроме спирта, технического этилового, и воды родниковой, в рецепт также входило одно зёрнышко кориандра, два зёрнышка перца, две палочки гвоздики, одна пятая часть шоколадной конфетки «Буревестник» (с белой начинкой, без шоколада), целая карамельная конфетка «Весенняя» (с удалённым повидлом) и почётное звание Заслуженного винодела Советской Армии.

Слава был уже капитаном в отставке, но к армии по-прежнему имел самое прямое отношение. Он был её служащим, хотя и вспоминал об этом только раз в неделю, по четвергам.

Вскоре я узнал его историю, как и историю посёлка вообще.

Посёлок состоял из шести трёхэтажных зданий, котельной, водонапорной башни и очистных сооружений, которые не работали, потому что заявленный в планах сверхсовременный, супертехнологичный и экологически чистый животноводческий комплекс так и не был построен. Он планировался и должен был появиться на свет под модным в те годы, но краткого действия лозунгом «экономики с человеческим лицом». «Сначала квартиры – потом заводы!» Сначала жильё, а потом работа. Наверное, здраво. Наверное, было правильно даже не давать новому социалистическому поселению окончательного названия – пусть жители его выберут сами. Пока же он назывался Комплекс.

Жилую зону посёлка разбили на месте заброшенной деревни. Её заколоченные дома и прочие жалкие постройки снесли начисто – как могут сносить только в городе. Сейчас от бывшей деревни оставались только яблони, вишни, сливы да вид с обрыва на реку Шелму. Вид был неплох. Когда-то здесь была мельница, и ниже переката вода по-прежнему ходила по кругу, поддерживая в текучем состоянии довольно приличный плёс. Уже к девяностым годам по-над Шелмой выросли первые дома, и были заложены фундаменты первых коровников. Но потом власть переменилась. Новая призывала к ликвидации крупных агропромышленных комплексов и внедрению мелких ферм-хуторов. Разрытое под фундаменты поле постепенно зарастало бурьяном, здание насосной станции разобрали на кирпич, и лишь несколько круглых прудов, несостоявшихся полей аэрации, продолжали служить загадкой для пролетающих в небе спутников. Спутники, вероятно, сильно задумывались и об этом шоссе, которое начиналось от посёлка и резко заканчивалась большим бетонным мостом. О нём космические шпионы могли бы услышать много интересного, если бы взяли интервью у земных жителей. Поскольку раньше здесь имелись другая дорога и другой мост, но последний срочно спилили как аварийный…

С остановкой социалистического строительства жизнь в посёлке тоже остановилась. Сонный покой был нарушен только однажды. На горизонте появились войска. Армия подходила партизанскими тропами из глубины леса, как бы от железной дороги, а, на самом деле, от ржавой однопутки, если не забытой с последней войны, то оставленной для следующей. Прибывшая военная техника встала в поле. В основном это были двух– и трёхколёсные вездеходы с кунгами на спине и сложенными поверх антеннами. Судя по яркому светло-зелёному камуфляжу, выполненному в стиле «Берёзовой рощи» Куинджи, эти машины должны были воевать где-нибудь в Экваториальной Гвинее. Но они прибыли из Германии. Войска встали в поле. Поле по периметру обнесли забором из колючей проволоки, в забор врезали небольшое КПП и рядом смонтировали большие зелёные ворота с красными звёздами. Новая воинская часть называлась базой хранения и, действительно, должна была хранить автотехнику, начинённую аппаратурой связи. Однако машины не желали долго стоять без дела. Они исчезали как поодиночке, так и шеренгами. Через некоторое время поле опустело совсем. А ещё через несколько месяцев внутрь периметра въехало несколько командирских уазиков. Машины постояли на холодном ветру и исчезли в тёмную ночь.

Когда капитан Альков получил назначение в эту часть, от неё уже оставались лишь колючая проволока да фасадная стена КПП. Три другие – как мало влиявшие на неразрывность периметра – были разобраны по кирпичику. Выставив у ворот пост охраны в виде прикомандированного к нему солдата-бурята, капитан направил стопы в посёлок и решительно занял трёхкомнатную квартиру в последнем, еще не сданном в эксплуатацию, доме. Всю зиму он подводил электричество, газ, подключал воду и отопление, искал и добывал материалы, сам столярничал, придумывал мебель, обустраивал жизнь свою и солдатскую. Здесь, на берегу Шелмы, капитан твёрдо решил положить конец своим гарнизонным скитаниям. После казарм, бараков, общежитий и комнат, снимаемых за половину денежного довольствия, в принципе, любой офицер, если он доскрипел до своей квартиры, мог считать, что он отдал долг Родине. А она – ему. Ранней весной капитан Альков перевёз из Казахстана свою жену с дочерью, несколько перезрелой и несколько простоватой девицей, а также выкрал из студенческой общаги-притона подсевшего на наркотики сына. Ради сына он занял вторую квартиру – устроил в ней карантин-спортзал. Третью квартиру срочно готовил в качестве приданого дочери. Вскоре солдат-бурят демобилизовался, но надолго уехать не захотел и напросился капитану в зятья. Так дочь Алькова обрела счастье, а сам капитан, в сотый раз обойдя охраняемый пустырь по периметру, уже следующей зимой подал рапорт об увольнении. На свою беду составил бумаги чересчур грамотно, очень убедительно, обстоятельно, с изложением важных мыслей, посещавших его в последний год службы, чем и накликал на свою голову инспекцию штаба округа. За этой инспекцией нелёгкая принесла ещё пять инспекций и привела, наконец, одного безнадёжно удивлённого лейтенанта из военной прокуратуры, который пришёл по снегу пешком и ушёл по снегу пешком, и не было никакой гарантии, что он добрался дотуда, откуда вышел.

Капитана Алькова всё-таки уволили из рядов, но через некоторое время взяли на работу обратно, с длинной формулировкой в приказе «в качестве гражданского служащего российской армии на вакантную должность сторожа при контрольно-пропускном пункте с графиком дежурства «сутки-через-трои». Последнее очень сильно удивило капитана, поскольку других сторожей не предполагалось. Но сторожу не по должности думать много. И Альков начал думать ровно столько, сколько для него было в самый раз. И дело пошло. Следующая же инспекция, которую бывший капитан принимал у себя на правах сторожа, зафиксировала в отчёте, что охраняемый объект в виде тысячи бетонных столбов и натянутой на них проволоки находится практически в идеальном состоянии. Возможно, для комиссии это было странно, но объяснялось всё просто. О периметре заботился весь посёлок, экономивший таким образом на общественном пастухе. Каждое утро жители подгоняли своих коров к КПП и, сформировав стадо, запускали его внутрь периметра. Весь день оно дрейфовало на горизонте подобно стаду бизонов в прериях Северной Америки. К вечеру животные собирались перед воротами и нестройным хором мычали. Комплексчане с умягчёнными нежностью лицами разбирали коров, как детей из пионерского лагеря.