Текст книги "Комбыгхатор"

#11

Ректору Селеноградского исторического университета Сонцезатменскому Гало Нимбовичу

от студентки 4-го курса факультета прикладной истории Овиновой О.

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ

Уважаемый Гало Нимбович!

Вас не удовлетворили предыдущие мои объяснительные. Но, честно, я даже не знаю, что еще объяснять. Да, сегодня, 12-го октября, я снова буду отсутствовать на занятиях, что тоже можно будет расценивать как прогул. Из уважительных причин могу назвать только ту, что мой будильник в ту ночь оставался в общежитии, а я просыпаюсь только под свой будильник. Когда я тогда проснулась, мужчины рядом со мной уже не было. И это было даже хорошо, потому что тахта была очень узкой и вдвоем лежать было тесно. Поэтому я хоть немного поспала. Совесть меня тоже не разбудила.

Правда, когда я проснулась, у меня еще оставался небольшой запас времени. Можно было вскочить и еще успеть на занятия. Но в квартире никого не было. На столе стоял теплый чайник. Я догадалась, что он, наверно, гуляет с собакой, и осталась сидеть на кухне.

Потом я схватила пальто и выскочила на улицу.

Его и Лизу я увидела одновременно. Она еще только выходила на пустырь, одетая как в университет, со своей сумкой, а он уже смотрел в ее сторону. Лиза тоже увидела его. Остановилась, а потом побежала. Она подбежала к нему, от нетерпенья подпрыгнула, и мне даже показалось, что она сейчас с визгом бросится ему на шею и обхватит ногами. Но она сдержала себя, вытащила сигареты, а он выхватил у нее из-за уха коробок спичек, и она прикурила из его рук, будто пила из ладоней воду.

Я смотрела на них и не понимала. Слишком много навалилось вопросов. Я не знала, зачем на меня навалились все эти вопросы. С пустыря я побежала назад, а потом, прячась за дома, пробралась в общежитие. Я знаю, моя будущая профессия как историка-прикладника требует умения отвечать на любые вопросы. Почему, например, Селеноград должен находиться обязательно на Луне? Или почему бывшему Вселенску нельзя было оставаться центром Вселенной, даже если Вселенная бесконечна?

Я лежала в общежитии на кровати, свернувшись клубком и накрывшись с головой покрывалом и вспоминала скульптора: как странно он улыбался и какие знакомые у него были руки. А потом я вызывала в памяти своего – своего мужчину и чувствовала на себе прикосновения его тела. Чувствовала что-то и внутри тоже. После того, как у нас с ним было, он встал и пытался меня заинтересовать «Хождением по Сухой-реке». Я шептала, что нам ничего нельзя из альтернативной истории. Он сердился и говорил, что если так уж случилось, то я должна его понимать. Я не понимала. Он несколько раз ложился и снова вставал, включал лампу, ходил на кухню, что-то записывал, что-то пил, а потом начал говорить о себе, о Комбыгхаторе и о боге. Он смеялся над Комбыгхатором. Говорил, что того не существует, потому что ему не нужно существовать вообще, и, уж тем более, для него нет необходимости кем-то быть. Потому что, если нужно, – зачем? Даже если он бог, – зачем ему быть даже богом? Чтобы быть понятнее нам? Но ему-то это зачем?

Я знаю, это не те вопросы, из-за которых девушки глотают снотворное. Только я не перестаю плакать. Я ведь даже не понимаю, а меня ли он в самом деле ожидал увидеть той ночью!..

#12

Ректору Селеноградского исторического университета Сонцезатменскому Гало Нимбовичу

от студентки 3 курса факультета прикладной истории Клионовой Елизаветы

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ

Настоящим объясняю причину своего отсутствия на занятиях с 1-го по 14-е октября 2299 года.

С 1-го по 14-е октября я отсутствовала на занятиях, потому что 7-го октября у меня была свадьба, а 10-го я присутствовала на похоронах.

Поскольку свадьба и похороны не могут рассматриваться иначе, как уважительная причина пропущенных мною занятий, я Вас прошу до конца моего медового месяца сохранять за мной место в общежитии.

#13

КУРСОВАЯ РАБОТА

студентки 4-го курса факультета прикладной истории

Селеноградского исторического университета

Овиновой О.

«КОМБЫГХАТОР, ИЛИ ПУТЬ ОДИНОКИХ СЕРДЕЦ»

«И ответил он Комбыгхатору, что не умеет пока ни читать, ни писать, потому что он еще маленький. На что Комбыгхатор ему сказал: «Не говори, что ты маленький», потому что всё, что я надиктую тебе,

ты изложишь в письменном виде».

Неизвестно, доводилось ли Зыку Бухову читать Библию в детстве, или это случилось позднее (сам он об этом ничего не говорит), но если мы будем и дальше внимательно вчитываться в каноническое «Житие Зыка Бухова», то снова заметим перекличку с начальными стихами «Книги Иеремии»: «Еще раньше, чем твой эмбрион зародился во чреве матери, я увидел тебя, и еще раньше, чем ты прошел через родовые пути, я принял тебя в руки».

Однако на этом все аналогии и заканчиваются. Ибо если и далее следовать логике «Книги Иеремии», то Комбыгхатор и сам должен был поступать как бог Саваоф, неустанно увещевавший род Иудин и род Израилев отпасть от чужих богов и вернуться к нему. Напомним, что в качестве аргумента Саваоф выдвигал ту причину, что он творец всего сущего, а с евреями у него заключен договор (при этом трудно избавиться от ощущения, что договор гораздо важнее ему, чем людям).

Представить в такой ситуации Комбыгхатора нам попросту невозможно. Тот и лишней минуты не стал бы никого уговаривать, а любой договор порвал тут же. Более того, для нас невероятна сама эта ситуация, когда чужие (другие) боги сопоставимы с Саваофом, как по физическому могуществу, так и по силе дара своего убеждения. Бог Саваоф не уничтожает, к примеру, бога Ваала. Он склонен уничтожать евреев, подпавших под влияние последнего. А это позиция слабого. И, конечно, не Комбыгхатора.

Наконец, в Библии не прояснен сам вопрос о происхождении других богов. Мы не находим никаких указаний на то, что они могли быть созданы Саваофом, творцом всего сущего, а поэтому неизбежно приходим к выводу, что если не им, тогда боги – творение человека.

То, что боги – дети людей, мы читаем и в «Дневнике Зыка Бухова», как минимум, в той его части, которая авторами «Жития Зыка Бухова» не трактуется как апокриф, приписанный Бухову позднейшими недобросовестными историками. Прочие взгляды на проблему детей-богов мы не комментируем, поскольку с точки зрения прикладной истории это малосущественно. Мы также не даем оценку представителям Первой цивилизации, которые покидая нашу планету, бросали богов на произвол судьбы. Бросавшие, разумеется, не могли предвидеть появление Комбыгхатора, и в этой связи многочисленные трактовки гипотезы Самозарождающегося бога мы тоже оставим за скобками данной работы.

Темы Абсолютного бога мы будем касаться лишь по мере необходимости и только в рамках наиболее устоявшегося определения: «Абсолютный бог – это бог, существующий во Вселенной, неизвестно где во Вселенной, притом что, возможно, он и автор Вселенной, который абсолютно ничего не знает о том, что в какой-то галактике на одной из планет независимым эволюционным путем зародилась белковая жизнь и возникла популяция человека». Уже из одного этого определения видно, насколько ошибочно ставить знак равенства между Комбыгхатором и Абсолютным богом. А потому нам неинтересны спекуляции на тему: «Может ли Луна быть местом пребывания Абсолютного бога, если его местопребывание может быть где угодно?»

Исходя из названия данной работы, в сущности, нас интересует лишь одна сторона существования Комбыгхатора – та, которой в сборниках исторических трудов последних десятилетий уделялось, на наш взгляд, чрезвычайно мало внимания. А именно: а мог ли Комбыгхатор испытывать чувства?

Кому-то этот вопрос покажется странным. Во всей огромной литературе, которую с некоторых пор стало модно называть не вполне благозвучным словом «комбыгхаториана», мы нигде не встречаем даже намека на антропоморфность Комбыгхатора, хотя, безусловно, в нашем воображении он не лишен некоторого человекоподобия. Тем не менее, постановка вопроса о способности Комбыгхатора чувствовать, равно как о видах и способах этого чувствования представляется нам правомерной.

Мы знаем, что бог Саваоф испытывал широкий спектр чувств: от гнева и ярости, от ревности, мстительности, злорадства – до печали и скорби. Мы помним, как сильно Христос перевернул наши представления о любви. Комбыгхатор на этом фоне выступает подобно холодной, лишенной всяких эмоций машине. Но так ли это на самом деле?

Чтобы это понять, обратимся к картине смерти последнего из выборных комбыгхаторов. Эта маленькая человеческая трагедия потрясла всех. Смерть маленького человека на переломе эпох. Удивившая и ужаснувшая многих.

Формат данной работы не позволяет нам сколько-нибудь значительно углубляться в историю так называемого «царского периода» нашей власти, который завершился с уходом Комбыгхатора VIII Грибоеда, а также вдаваться в перипетии правления выборных комбыгхаторов. Тем не менее, научная добросовестность не является для нас пустым звуком, и мы должны недвусмысленно заявить о своем негативном отношении к этим двум периодам организации государственной власти на Луне. Первый, по нашему мнению, был чрезмерно авторитарен, второй – излишне демократичен. В силу этих причин, власть, выражаясь языком газетных полос, постоянно бросалась из перегибов в недогибы, чем неизменно провоцировала направленные на нее ироничные взгляды со стороны жителей Луны. К счастью, современное положение дел избавляет нас от необходимости это наблюдать.

Сегодня, когда лунные реалии нашего мира большинством населения стали восприниматься правильно, мы можем со всей уверенностью сказать, что спасительная формула сосуществования народа и власти наконец-то найдена и работает. Об этом свидетельствует как та популярность, которой пользуются в народе известные законы о ФИО, как и практика присвоения новых личных имен и фамилий, действующая под девизом «Достойному руководителю – достойное имя!» Прообразом этой системы, как нам следует помнить, явился новодревний обычай давать человеку новое имя на каждой ступени его духовного подъема, к примеру, при совершении обрядов крещения, перехода в монашество, принятия схимы. Этот же принцип подъема по лестнице благочестия теперь применяется и в отношении руководящих работников всех уровней и всех рангов, что является безусловным благом как для Луны в целом, так и для конкретной системы назначения чиновников на государственные посты. Требования деаппроксимации и актуализации, применимые к данной работе, заставляют нас привести примеры.

Местный уроженец Петр Почутьчуткин в должности главного лесничего Селеноградской лесной охраны был известен как Лаския Лунноликов, однако повышенный до ранга министра лесной промышленности теперь носит имя Океан Огнепольский. Бржег Винопивьский, бывший машинист Селеноградского метро, став депутатом парламента, удостоен имени Континента Лазурного. Большим событием для Луны стало призвание на пост ректора Селеноградского исторического университета Гало Нимбовича Сонцезатменского. Это был настоящий праздник, и сейчас мы уверены, что следующей ступенькой в блестящей карьере нашего уважаемого ректора станет его выдвижение, а затем и убедительная победа на выборах преемника Президента Луны. Это будет достойная награда человеку, чье природное трудолюбие, сугубая человечность и невероятная скромность уже сослужили хорошую службу науке. Мы нисколько не сомневаемся, что поднявшись на высшую ступень общественного служения, Гало Нимбович будет с честью носить и следующее свое новое личное имя, тоже светское, как того требует закон, – Комбыгхатор.

Зрелище смерти последнего выборного комбыгхатора, как сказал поэт, запечатлено на сетчатке эпохи. Мы видим его лежащим на седом промерзшем асфальте, пестром от множества пятен выплюнутой жвачки, прямо перед входом метро. Теплый воздух рывками вырывается из-за четырех дверных створок, качающихся взад и вперед, и широким белым языком пара высоко поднимается над ротондой входа. Сверху видно, как черная толпа людей непрерывно обтекает лежащее тело, оставляя немного места только для человека в форме и женщины в белом халате.

В руке у мертвого зажата перчатка. Наверное, уже готовился доставать проездные документы. Река откинута и лежит с заметным напряжением, словно не хочет касаться заляпанного жвачкой асфальта. Таким мы видим смерть последнего комбыгхатора, избранного всенародно.

Никто не знает, почему он избирал жизнь бездомного и насколько ему было важно скрывать свою личность. Судя по тому, что он лежит гладко выбритым, в чистой, приличной на вид одежде, мы можем сделать вывод, что он как раз возвращался домой из ночлежки.

Впрочем, Мирумир Клоков никогда не был настоящим бездомным. Он никогда не ночевал на улице и не собирал пустые бутылки – чтобы купить одну непустую. В последний год жизни он все также работал в Историческом университете, преподавая теорию равновесного бога и читая цикл лекций «Бинокулярное зрение второго порядка». Но даже студенты знали, что если он начинает надсадно кашлять, перестает бриться и следить за собой, значит, скоро уйдет от жены, из дома, и объявится в одной из ночлежек под видом больного замызганного бродяги, потерявшего документы, а то и забывшего, как его зовут. Две недели, которые по закону отведены на установление его личности и выправление новых документов, он практические безвылазно проводил в этом социальном приюте, где пересказывал ее обитателям различные события из альтернативной истории, которой никогда не переставал увлекаться. К концу четырнадцатого дня якобы подлеченный, якобы подкормленный и якобы приодетый, Мирумир Клоков исчезал из ночлежки так же резко, как возникал, оставляя после себя шлейф недоуменных взглядов, пожатий плеча и кручений пальцами у виска. Ибо только самым неприкаянным людям, самоуглубленным бродягам не была известна история Мирумира Клокова.

В данной работе мы не намерены пересказывать событийную сторону дела. Нас больше интересуют внутренние психологические мотивы, двигавшие этим непростым и неоднозначным человеком. А то, что он был непрост и неоднозначен, об этом говорят многие.

«Вы знаете, – сказала его жена, когда к ней пришли сказать, что его больше нет. – Он для меня как погода. Он мог быть плохом, отвратительным, ветренным, бурей, ураганом, но мог и ясным, теплым, хорошим, солнечным. Благостным. Но он всегда был. Как вам невозможно представить, что на улице нет погоды, так для меня выше всякого разумения это ваша информация, что его больше нет».

Мы мало что знаем об этой женщине, и даже затрудняемся ее описать. Выше среднего роста, худая, узкое лицо обрамлено одуванчиком взбитых волос. У нее резкий внезапный голос и собственная манера говорить. Чтобы это увидеть, надо представить себе человека, который на фоне общего непринужденного разговора вдруг начинает о чем-то громко и возбужденно вещать, но вдруг замечает, что все отводят глаза. И тогда его голос начинает сконфуженно затухать, затухать и постепенно сходит на нет. Таким вот постоянно сконфуженным, постоянно затухающим голосом и говорила она в любой ситуации, заканчивая высказывание одинаковым шелестящим выдохом, сходным с испусканием духа, но когда через паузу начинала следующую фразу, все невольно вздрагивали, потому что, казалось, теперь-то ей молчать до скончания века.

Странное ощущение оставалось от нее и на похоронах. Она казалась единственной, кто вслушивался в слова священника, ловя относимые ветром возгласы. Руки в черных перчатках то и дело подносились к ушам. Узкий черный платок не мог справиться с подушкой взбитых волос и съезжал то вперед, то назад.

Осознание горя нашло на нее только на поминках, дома, в квартире, когда первая очередь поминающих уже выпила по три раза и выдерживала последние секунды приличия перед тем, как начать уходить. Тут она заплакала – так пронзительно и визгливо, как не плакала и на кладбище. Родственники мужа бросились ее утешать, друзья и коллеги поспешили уйти. Пока переменяли столовые приборы и ставили чистые рюмки, она хотя бы сидела прямо, держала спину, но когда комнату начали заполнять соседи по дому и другие малознакомые люди, она увяла совсем. Так вянет срезанный одуванчик – собственно, его стебель, поскольку шапка волос еще долго хранит упругость.

Загадка – что находил Клоков в этой женщине, с которой он прожил более десяти лет. Нам также неизвестно, откуда он ее откопал. Один из наших родственников однажды выразился в том духе, что тетя Илла выросла на возделанном огороде Мирумира Клокова как сорняк, но он ее принял за цветок. Наверное, он ее любил. Но тетя Илла при каждом удобном и неудобном случае любила всем говорить, что выходила замуж за дядю Мира не по любви. При этом в любой момент она могла начать его упрекать, что он ее нисколько не любит.

«Читай по губам», – говорил в таких случаях дядя Мир и церемонно целовал ее руку.

«Предельно лаконичное послание», – обычно комментировал эту сцену друг дяди Мира дядя Кап.

Кап Удочник был старым другом моего дяди, другом детства, и на похоронах он говорил дольше всех, хотя и сказал всех меньше. Сам он никогда не женился и, по-моему, был слегка влюблен в тети Иллу. Но это мог быть оптический обман, потому что дядя Кап от природы был весьма косоват, и один его круглый глаз все время куда-то укатывался. Как правило, в сторону тети Иллы.

Однажды они согласились взять меня на рыбалку. Мне было немногим более десяти, я очень уставала, и дядя Кап меня развлекал.

«Я был еще совсем глупенький, вот такой, – рассказывал дядя Кап. – Листал какую-то книжку и вдруг увидел на картинке невесту. Она стояла вся в белом и с завязанными глазами. В одной руке держала какую-то перекладинку с двумя перевернутыми парашютиками (потом я узнал, что это весы), а в другой – меч. Я мигом представил себя ее женихом и обомлел от ужаса. Сейчас ей развяжут глаза, она увидит, что у меня один глаз косой и отрубит мне голову!»

Я хохотала, как сумасшедшая. А потом обещала, как вырасту, стать психологом и помочь дяде Капу избавиться от этого комплекса.

Он смешил меня всю дорогу, пока мы шли на рыбалку. Было солнечно и тепло, и лившие накануне дожди уже забылись как сон. Мы шли по старой железной дороге, где между шпалами и по склонам насыпи росло несчитанное количество крупной пунцовой земляники, а также попадались грибы. Глаз дяди Капа очень хорошо реагировал на грибы, и этому было много смешных объяснений.

«Мы, животные, – говорил он, – лучше всего реагируем на движение. На убегающих или пробегающих мимо. Но если гриб не бежит, тогда приходится бежать глазу!»

Дядя Кап надогонял очень много грибов, намного больше, чем навылавливал потом рыбы. Он научил меня готовить грибное рагу и расписывал, как я скоро буду совсем большая. В том числе и такая большая, чтобы меня повсюду пускали ходить с моим будущим мужем. И еще он мне рассказал, как любил одну девушку, но та его жестоко обидела. Он пришел к ее матери просить руки дочери, но дочь в присутствии матери отчего-то заколебалась и вдруг отказала. «Вот и умница! – обрадовалась мать. – Вот и дело, что отказала. А то, какой бы он был хозяин? Ты бы с ним по миру пошла». «Да никуда бы я с ним не пошла! – в сердцах ответила дочь. – Не то что по миру». Эти слова очень больно ранили дядю Капа, и с тех пор он разуверился во всех женщинах. Мне его было жалко. А вот сама я никого не предам, в тот день я дала себе слово.

Дядя Кап и мой родной дядя Мир давно мечтали сходить на озёра своего детства. Сначала мы ехали на машине до того места, где когда-то стояла их родная деревня, а потом еще долго брели по шпалам старой железной дороги. Говорят, что по ней иногда проезжала ремонтная дрезина с рабочими, которые не давали дороге пропасть окончательно. Но даже дрезина боялась, что когда-нибудь может не вернуться. Многие шпалы истлели в труху, а другие сломались посередине. Правда, были и те, на которых еще проступали озерца черной липкой жидкости, которой всегда пропитывают деревянные шпалы. Мне запрещали ступать в эти лужицы, говоря, что если ослушаюсь и ступлю, то прилипну намертво, и тогда меня придется тут бросить. Я верила и не наступала.

Дядя Кап, реже дядя Мир, часто вспоминали при мне, какими отважными они были в детстве и как им хотелось бы повторить свои мальчишечьи подвиги. Дело в том, что в самых верховьях Полюсны, которая ручейками и речками вытекала из торфяных болот, было много озер. Озера сидели на главной протоке друг за другим, какие побольше, какие поменьше, а весной все они сливались в один широкий вытянутый рукав, в котором, мальчишками, дядя Кап и мой родной дядя Мир непременно видели залив северного потаенного моря. Готовясь к выходу в это море, они в тайне от всех соединяли две плоскодонки, ставили на катамаран мачту с парусом, приделывали большие весла-рули, собирали запас продуктов. Пик половодья обычно приходился на весенние каникулы, и, как правило, в эти же дни непрерывно дул с юга плотный и влажный ветер. Плаванье часто сопровождал дождь, холстинный парус отвисал сырым брюхом, в щели лодок проникала вода и разбойными волнами перекатывалась от носа до кормы. Тяжелые рулевые весла не понимали логики детских рук – что и говорить о самом судне, две части которого, казалось, вот-вот начнут пробираться на север самостоятельно.

Нередко поход укладывался всего в одни сутки. Катамаран распадался, мачта кренилась, а парус на глазах превращался в невод. Но дело было даже не в этом. Там, где заканчивалось последнее озеро, но разлившаяся река оставалась еще широка, непреодолимым препятствием вставал железнодорожный мост – единственный на бетонных опорах и потому казавшийся очень большим по сравнению с водопропускными сооружениями, которые складывали из шпал. Тех было много, и черная жирная торфяная вода под ними словно стояла. Но это была иллюзия. Неподвижной была только пленка из пыли, пыльцы и мелкого летучего сора. Под пленкой непрерывно текла звездная река, состоящая из светлых частичек разной древесной взвеси. Мне нравилось останавливаться, вставать на колени и смотреть между шпал на эту странную, жуткую притягательную воду. В ней не было жизни, но в каждое мгновение, ожидалось, кто-то мог выплыть.

А вот река под мостом оказалась совсем другая. Вода здесь казалась уже слегка отстоявшейся, она была просвечена солнцем, хотя и по-прежнему оставалась цвета слабой чайной заварки. Над ней носились быстрые мошки, за ними прыгали рыбы, а из глубины к поверхности тянулись листья кувшинок. Те, что были поглубже, еще были скручены берестой, с обоих краев, а все остальные распрямились в сложенные ладошки, готовые скоро раскрыться и прикоснуться к поверхности снизу.

Большего я в тот день не помню, потому что тут началась рыбалка, а я так устала – упала, уснула, а когда проснулась, уже темнело, и здесь же, где я спала, под железнодорожной насыпью, жарко загорался костер.

Я встала ужасно искусанная комарами, но дядя Кап научил, что нужно сделать, чтобы от них оборониться. Он выдавливал антикомариную мазь на тыльную сторону обоих ладоней и ловко-быстро, действуя как культяшками, наносил ее на лицо, на щёки, на лоб, подбородок, нос, шею, запястья рук и даже немного на грудь. Он мазал и штаны на коленях, а также проводил кулаками в промежности, где сидящего на низком мужчину комары прокусывают особенно больно (так он сказал). Подушечки его пальцев всегда оставались чистыми. Так делают все рыбаки, снова объяснил он. Это чтобы наживка или насадка не получала постороннего запаха.

Дядя Мир пришел совсем уже в темноте и принес только две рыбешки. Он сказал, что вода все-таки большая, это из-за дождей, и клев, скорей всего, будет утром. На ужин мы ели грибы и пили чай на воде, которая пахла торфом. За ужином они громко спорили, потому что выпили водки, и дядя Кап уличал дядю Мира в том, что тот не умеет плавать, а дядя Мир поддевал дядю Капа тем, что если бы не косые глаза дяди Капа, дядя Мир никогда бы не открыл бинокулярное зрение второго порядка. Тогда я снова уснула, а потом неожиданно проснулась посреди ночи.

Это была самая счастливая и самая запомнившаяся ночь в моей жизни. Дядя Мир и дядя Кап крепко спали, храпели на разные голоса, а я сидела у костра, подкладывала дрова и смотрела, как их лижет огонь.

В темноте за рекой перекукукивались кукушки. Одна куковала правильно: «ку-ку, ку-ку», но другая была очень нервная и каждый раз будто только что встрепенувшаяся: «Ук-ку-ку! Ук-ку-ку!» Словно и не кукушка. Дятел тоже был не один, но эти были похожие. Они так быстро стучали по дереву, что стук их казалось почти музыкальным скрипом. Так бывает, когда одно дерево навалится на другое и водит по нему веткой, будто смычком по скрипке. «Тат-та та-ра-ра-а-а» – доносилось из-за реки. «Тат-та та-ра-ра-а» – отвечал у меня за спиной другой скрипач-барабанщик. А потом я услышала и других птичек. Одна свистела, словно кто-то ивовым прутиком рубил воздух, а другая кричала очень тоненьким, очень высоким голоском «цыпа-цыпа-цыпа-цыпа-цыпа» и снова «цыпа-цыпа-цыпа-цыпа-цыпа».

Костер мешал мне рассмотреть в небе звезды, тогда я встала и отошла, а потом забралась на насыпь. Звезды висели неподвижно, и это было так непохоже на текущую звездную реку, которую я видела в воде днем. Что была даже обидно. Как медленно мы живем, тогда подумала я. И тут мне стало казаться, один край неба светлеет, и я стала ходить по шпалам туда и сюда, чтобы деревья не мешали увидеть выходящее солнце. Но это было не солнце, это была луна, и через нее мне открылось, что весь луг залит тонким слоем тумана.

Лучше всего луг был виден с моста. Я сама плохо поняла, как там очутилась. Меня тянуло туда. Но еще сильнее манил черный лес на том берегу и просека железной дороги, которая врезалась в него как тоннель. Там меня ждали россыпи светлячков, их было много. Они сидели в мелкой кучерявой траве по обе стороны от рельсов и между шпалами тоже. Ими была усеяна насыпь на протяжении сотен метров, и это было так здорово, что даже высокий лес, смыкающийся над моей головой, нисколько меня не пугал. Не знаю, куда бы я так ушла, зачарованная бесконечным свечением, если бы не появилось желание поднять и рассмотреть одного светлячка.

Тот вовсе не походил на жучка, какого рисуют в сказках – в ночном колпаке и с фонариком в руке. Он был вообще не жучок. Маленькая кругленькая головка, хилое тельце с цепкими цапучими лапками и непомерно большое, длинное уплощенное брюшко, снизу разделенное на сегменты. Последние три сегмента светились ярко-зеленым светом. Если приглядеться, можно бы увидеть, что в каждом находится по несколько прямоугольных ячеек, а если приглядеться еще, то можно было увидеть бактерии, которые там светились. Тогда я еще не знала, что способна видеть бактерии и микробы, а поэтому особо не удивилась. Только тайна отчего-то пропала, и тогда я пошла обратно.

Дядю Мира я увидела на мосту, он на самом его краю, смотрел вниз и не шевелился. Я вдруг испугалась, что он неожиданно покачнется и свалится вниз, ведь у моста не было перил, и тоже встала неподалеку и тоже не шевелилась, пока меня не начали кусать комары. Тогда дядя Мир услышал, как я чешусь. Он не ругался и даже не схватил меня за руку, а только махнул, чтобы я шла за ним. Но я сперва дождалась, когда он уйдет совсем, спустится к костру, а потом и сама на минуту замерла там, где только что стоял он. И снова ничего не случилось. Я не упала.

Потом мы с ним грели и пили чай, и он тоже рассказывал, как они с дядей Капом плавали весной на катамаране и как, доплыв до моста, понимали, что никогда не смогут пробиться вверх по стремнине, по той бурной воде, которая с ревом протискивалась меж двух бетонных опор, едва не унося на хребте многотонный железный пролет. Белый пенный язык заканчивался скрытым водоворотом, который, впрочем, иногда проявлялся, и тогда открывшаяся воронка с хлюпом засасывала смытые в воду и подхваченные потоком деревья.

«Вы так и не сумели добраться до своего потаенного моря?»

«Нет», – сказал дядя Мир.

«Потому что не смогли пройти под мостом?»

«Нет, – сказал дядя Мир. – Однажды я прошел под мостом».

И он рассказал, как однажды, уже встав постарше, прошел-таки под мостом, разломав свой катамаран, прошел на одной только плоскодонке, без мачты и без рулей, цепляясь руками за неровности сверху, там, где железный пролет лежал на бетонных опорах. Мне стало страшно. Я легла, закрыла глаза и представила дядю Мира подростком, как он, держа лодку ногами, проталкивает ее всё вперед и вперед, наперекор всей рвущейся навстречу реке, и мне совсем стало страшно, и я уже больше не спрашивала про их потаенное море.

Потом дядя Мир уснул, но мне не спалось, я часто открывала глаза и смотрела, как в северной части неба, высоко-высоко, появляются тонкие серебристые облака. Они занимали собою почти треть неба, расстилаясь холодною белою полупрозрачной пеленой. Было очень похоже на бескрайнюю заснеженную равнину, опрокинутую вверх дном, – такие же плавные длинные волны снега. И только звезды какое-то время просвечивали сквозь этот снег. Я видела, что эти высотные облака подсвечивает Луна, потому что чем выше она поднималась, чем плотнее, белей, серебристые они становились. Намного ярче и намного светлее, чем зарождающийся восточнее грязно-розоватый рассвет. Зато когда солнце поднялось, облака растворились бесследно – вместе с последней, прятавшейся за ними звездой. Тогда я еще не знала, что вижу звезды и днем, а ночью могу отличить шаровую галактику от квазара. Правда, в тот раз я даже не видела колец у Сатурна. Наверное, потому, что Сатурна в ту ночь на небе не оказалось.

Я проснулась под вздохи. Они вздыхали по поводу невезения – из-за того, что утром река не проснулась. Она умерла во сне. Так они сказали. Хотя с вечера все летало, плескалась и прыгало, и вроде бы всё обещало клев. Наконец, дядя Кап чего-то поймал.

«Плохому рыбаку всегда погода мешает! – громко крикнул он с того берега, намекая на дядю Мира.

Когда я проснулась уже окончательно, выспавшись, по всему небу с запада на восток пробегали длинные жгуты облаков. Из-за горизонта стремительно вытягивал свои мокрые щупальца надвигающийся циклон. Через несколько часов потихоньку начало моросить, а потом пошел дождь. Тогда мы собрали вещи и пошли по шпалам домой.

Потом мне часто снилась эта дорога, трухлявые шпалы и ржавые рельсы, пунцовая земляника и еще, забыла сказать, высокие крупные желтые цветы, яркие как подсолнух, которые росли на песке по нашу сторону от моста. Дома я поставила их в тяжелую стеклянную вазу, и пока они в ней стояли, я все время жила в потоке воспоминаний, которые текли непрерывно, то прозрачно, то мутно, и помалу намывали на дне души свой золотоносный песок. Так пришло ощущение, что чего-то должно было непременно случиться, да вот – не случилось.