Текст книги "Комбыгхатор"

Надо быть большим гуманистом, чтобы видеть в большой обезличенной массе богов хоть одно человеческое подобие. Но я не был большим гуманистом. В лучшем случае я относился к ним как к живоедам моего детства, которых и надо бы истребить всех, но нельзя забывать, что это они удобряют луг, родивший нам хлеб. (К сожалению – всем нам тогда казалось, что именно «к сожалению» – богов нельзя истребить, а надежда, что они сами вдруг себя уничтожат в то разгоравшихся, то затухавших религиозных войнах, оказалось пустой надеждой.)

Теперь сложилось множество мифов о поворотной точке «Весны мечей», после которой боги встали на путь человека, уже сами овладевая науками и осваивая стезю прогресса. Увы для многих из нас, но это произошло по нашей вине и через потоки крови.

Не хочу исследовать эти мифы. Они правдивы не больше (но и не меньше), чем сказка о ковре-самолете. Вопрос лишь в том, как убрать неточное слово «ковер».

Единственное, что берусь утверждать, что всему начало был бунт, стихийный и неподготовленный бунт. И не правы как те историки, что употребляют слова «вооруженный мятеж» (ибо это не была армии), так и те, которые используют термин «восстание заключенных», (ибо это не было и тюрьмой). И совсем уж наивно звучит утверждение, что «восставшие» ставили себе целью поставить богов на место, то есть, вытолкнуть из реальности и вернуть в ту самую нишу духа, которую они занимали на Земле прежде.

Само же понятие «тайное общество Комбыгхатора» соответствует истине лишь отчасти. В принципе в нем состоял любой, что освоил технику кашля. Однако, и в этом «обществе» не было тех «отважных юных героев, добровольно шедших на смерть». В подразделении «Д» большинство было мужиков, пусть молодых, но уже мужиков, всем нам было за тридцать.

…А тот был просто больной, и в ночном перекашливании других, его надсадное «кхы-кхы-кху-кхау» говорило лишь о тяжелом бронхите. На беду, дежуривший по казарме бог принял кашель за нарочитый и особенно вызывающий. Он ударил больного дубинкой. Не так уж и сильно, даже лениво. Скорей, для проформы. Но больной умер.

День похорон всегда считался полурабочим, «днем вольного чтения» и в мастерские после обеда не загоняли. Но в последние дни (это было начало весны), похороны шли косяком…

Бунт вспыхнул в кузнице. В тот день там работали штрафники со всего подразделения «Д», и как раз привезли огромную партию строительных сверл, дюйм с четвертью. Их предстояло раскрутить в плашки, в заготовки для турбинных лопаток.

Каждое сверло раскалялось в горне, зажималось в тисах, захватывалось большим газовым ключом с насиженными на ручки обрезками труб, и шесть человек начинали его раскручивать в обратную сторону. Это был адов труд. Сверла остывали. Их приходилось вновь и вновь нагревать. А потом еще работать молотобойцами, расплющивая лопатку до рассчитанной толщины. Один неверный удар, и лопатка шла в брак. Тогда нам хотелось закрыть глаза, ибо не было сил убить на месте того, кто нанес неверный удар.

Нет, это был не я, что нанес второй неверный удар, но я в ярости молотил кувалдой вместе со всеми, пока расплющенная лопатка не превратилась в короткий меч. Она сама превратилась в меч. Во всяком случае, в той неровной вытянутой лепешке все угадали форму меча.

Надзирающий бог заподозрил в нашем неистовстве что-то неладное и подбежал. В него и воткнули «меч».

Бог кричал так, что по всей территории мастерских стихли всякие звуки. В тишине, волна угрюмого кашля прокатилось по всему подразделению «Д». Руки сами взялись за железо. В мастерских слишком много железа, несущего смерть. Чего было мало, так это оружия – только лишь то, что отняли у полубожий на вышках.

Бессмертных богов никто и не пробовал убивать (покалечили – это правда), их всех связали и заперли в кузнице.

Двое суток подразделение «Д» оставалось независимой самоуправляемой территорией, но не хочу повторять здесь то, что всем хорошо известно. Также не могу трогать мифы, в той или иной степени касающихся конкретных имен. Эти люди погибли достойно и в равной мере заслуживают посмертной славы. Касательно их повторю лишь то, что человек, пытавшийся однажды сбежать, имел фамилию Блюк, и что не было человека по прозвищу Комбыгхатор. Комбыгхатор опять повторяю был «бог», и он жил лишь в наших больных сознаниях!

Что же до самого бунта, то могу уточнить лишь несколько важных моментов.

Попыток всем вместе вырваться на свободу, чтобы затем раствориться в лесу, предпринималась только одна, (а не две) и она состоялась в самую первую ночь: тогда за ограду успели вырваться несколько человек.

Тем не менее, называть «легендарным танком Т-132» (якобы протаранившим ряды частокола и ушедшем навеки в лес) и вообще называть каким-либо танком ту паровую машину от паровоза (пусть она и стояла на шасси танка), было бы слишком большой натяжкой.

Этот «танк» повалил лишь внутренний ряд частокола. Когда он таранил внешний – лопнула правая гусеница. В темноте, под встречным обстрелом, и среди переломанных бревен нам удалось заменить проржавевший трак, но снова натянуть ленту и забить палец мы уже не смогли. Но остатками перегретого пара едва успели отсечь атакующих полубожий.

Далее: переговоры велись непрерывно. От них никто никогда не отказывался. Боги предлагали нам жизнь, мы требовали свободы. Надо прямо сказать, что эти двое суток «свободы и независимости» были куплены только ценою переговоров. Переговоры вел комитет из шести человек и в нем не было Комбыгхатора-человека, как заявляют сегодня некоторые «свидетели».

Штурм начался на третьи сутки, в девять часов утра. (Слухи о том, что нас слышат, а потому вот-вот придет помощь из каких-то других восставших частей «Зет-Зет» на «Северном космодроме», так и остались слухами).

Оставшиеся в живых не расстреливались и не бросались живыми в ракетные шахты. Их должны были перевести в другие подразделения. Я думаю, их перевели.

Раненых положили на розвальни и повезли в госпиталь. Думаю, нас действительно собирались лечить.

Мне удалось бежать.

Эта история, ныне раскрашенная самыми невероятными небылицами, на самом деле проста, и не пахла никакой мистикой. Пахло совсем другим…

Это было стадо мамут. Обычная сезонная миграция бесчисленных стад мамут, что всегда дважды в год проходили по территории Космодрома, и для нас самым первым, действительно ощутимым весенним запахом – все эти семнадцать лет – был запах идущих мамут.

Вероятно, одно из стад запуталось меж колонн полубожий, спешивших к подразделению «Д». Запуталось, разбрелось, забегало. Стрельба последних нескольких дней, оцепления и облавы с собаками (полубожия ловили сбежавших) – запугали бедных животных насмерть.

Только все это я понял позднее. Реконструировал, так сказать. А тогда я очнулся от мамутова запаха – как потерявший сознание приходит в себя от нашатыря. Видел, что лежу на снегу, слышал крики и выстрелы. Одна из обезумевших лошадей пронеслась совсем рядом и ударила меня косым краем розвальней, отбросив в снег еще дальше. Запах мамуты стал совсем нестерпим.

Кто бы мне объяснил, почему я пополз на запах, как нашел, как зарылся под брюхо убитой мамуты, как накрыл себя ее шерстью? Это необъяснимо.

Не знаю точно, сколь долго лежал я под брюхом мамуты. Может быть, сутки, может быть – двои. Но иногда приходил в сознание и один раз, кажется, слышал близкие голоса. Густая жесткая шерсть, по объему равная двум тюкам распущенной пакли, только свалявшаяся в жгуты, не дала мне замерзнуть.

До сих пор иногда гадаю: могла ли эта мамутова вонь, миазмы иметь целебный эффект? Впрочем, в те далекие времена порошок из сушеных и растолченных пальцев (пальцев хобота, разумеется) непременно входил в состав самых сильных снадобий, от которых, как говорили, вставали даже покойники. Не знаю, может, что-то и повлияло. Но скорее всего, я просто-напросто отлежался. Потом ощупал себя.

Самым сильным было ранение головы. Как я потом узнал, пуля вынесла кусок кости над левым ухом.

Ночью я выбрался из шерстяного кокона и ушел в лес. Не знаю, как долго шел и куда, но, видимо, по следам мамут, потому что очнулся в племени диких лесных людей, манъюитов, охотников за мамутами.

В ту весну я потерял обоняние и полжизни не чувствовал даже самых пахучих запахов.

10 ноября 2203, понедельник

Все последующие двадцать лет пронеслись как сон.

Иногда я пытаюсь уверить себя, что это было все наяву и со мной, но ни разум, ни память подчас не могут пробиться сквозь плотные наслоения мифов и небылиц, покрывших собой историю. Народное творчество – это сила, которой не может противостоять один человек.

Спасают люди. Чапр – Рысий Коготь, Танга, Карында, Пастырза, Чув – Жженый Бивень, Мехря, Пендрик, Дарежа, Савата, Марсик, Пильша, Оринфий, Мулява, Егда, Олекса, Вац, Калч, Скарлата – Сын Черного Волка, Орлук, Сипун, Айга, Дахина, Исада, Хрумсай, Дармак, Марий-сын, Безног, Пелтас-Младший, Рындшак, Чупаня – Калганов Корень… – их я могу и сейчас перечислить всех до единого.

В тот день, когда после долгих лет жизни в племени, я был выбран вождем манъюитов (после гибели Чапра – Рысьего Когтя) в племени было двадцать восемь мужчин, сорок женщин и до полусотни детей.

Пускай сейчас слово «манъюит» стало нарицательным, но все они тогда были живые реальные люди – зародыш той небольшой партизанской армии, обложившей «Северный космодром» со всех четырех сторон.

В последние годы об этом пишут много исследований. Хочу уточнить лишь несколько фактов.

Собственно, как принято говорить, «фронтов» было только три. Восточный и Южный фронты (командиры Тыхту-Мьянг и Антон Пупырь соответственно) перехватывали обозы с боеприпасами, амуницией и провиантом, нападали на сторожевые посты полубожий, но – главное! – освобождали шедших по этапу людей.

Западный фронт, возглавляемый Толстым Вацем, а затем Пильшей-Младшим, контролировал вывозимую с космодрома технику. А вот Северный фронт не существовал. Это было соединение диверсионных отрядов и групп, которое действовало внутри космодрома. Вот поэтому не было и единого командующего фронтом. Волк Факир, Ваня-Маня, Пахтач, Корабельщик, Мехряк и Пьян-Чу – каждый в разное время – возглавляли на северном направлении лишь один из летучих связных отрядов. А потому совершенно неверно бытующее среди историков мнение, что манъюиты были разгромлены ударом на север, в направлении якобы их основных партизанских баз. Кто знаком с этой местностью, тот хорошо знает, что на севере сплошные болота.

Правда лишь то, что с появлением летательных аппаратов, мы несли большие потери: в ловушке лесных пожаров целиком погиб весь Западный фронт и сильно пострадал Южный. Но и даже на этом движение манъюитов не было разгромлено окончательно. Пока на «Северном космодроме» работали подневольные люди, он ни дня не существовал мирно.

У меня до сих пор с собою двухтомник Мира Новака «Манъюиты: правда и вымысел», и я должен признаться, что правды в нем даже больше, чем вымысла. Чего не скажешь о повести «Последний поход Комбыгхатора» Плеса Цокова. Беллетристика от начала и до конца. Наиболее «удались» автору вопли жен и клятвы малолетних детей «отомстить». Без комментариев.

Я специально избегаю указания точных дат имевших место событий. Не хочу показаться мелочным, но поспешное восстановление в 2200 году летоисчисления аnno Domini и последовавшая за ней обратная хронологическая привязка до сих пор вызывают у меня активное отторжение. Впрочем, если за годы моего странствия было столь уж волюнтаристски решено, чтобы нижней границей «разрыва времен» считать семидесятые годы двадцать первого века, а верхней – 2113—2114 годы, то сейчас с этим трудно спорить. Но размеры такого зияния в хронологии лично мне представляются непомерно большими. Тем не менее, если будем считать, будто весь ХХI-ый век длился только 92 и 5/12 года, а ХХII-ой – 103 и 1/12, я готов согласиться, что перед нашими математиками стояла задача, которая практически не решается.

28 мая 2204, пятница

Так бывает только после грозы, той грозы, что бывает только в Сибири, летом, на самой макушке лета. Такая гроза бывает раз в год, а, может, раз в жизни.

Долго стояло ведро, сушь, и с утра обещалось такое же пекло, но часам к десяти на юге что-то сбелело. За лесом что-то сбелело.

Было только синее небо, зеленый лес, и вот тут между ними что-то сбелело. Сбелело и вновь исчезло. Потом внезапно вынеслось облако, белое, совершенно белое, вынеслось и пронеслось на север. А за ним – такие же белые, ровные, один к одному. И уже заполнили небо полностью, но еще ни одно с другим не слилось, и бегут. И бегут.

А на юге уже – колонны, колонны, столбы, пирамиды, горы. Вверху еще белые, а снизу – темные. Вскоре черные. Вскоре все вокруг черное. А молния – желтая. Далекая, потому и желтая. А вот ближняя – уже белая. И вот так без конца: далекая – желтая, близкая – белая. А совсем уже близкая – голубая.

Понятное дело, ливень. На час. Быть точным: минут на сорок, сорок пять.

А потом сразу солнце – сквозь последние капли. Наверно, все дело в каплях. Но трава становится изумрудно-зеленой, кора сосен – медово-коричневой, кровь оленя – алой. Да, алой. Дождь мог промыть листья, прополоскать траву и смыть пыль с сосновой коры. Но он не мог сделать алой кровь. Это что-то в самой атмосфере.

Это длится всего секунды, от силы минуту, от силы пару минут, но никак… Это длилось сорок шесть лет. Все то время, пока она была рядом со мной, это длилось и длилось, и длилось, не думало даже переставать…

В тот день она сидела в траве и смотрела, как я свежевал оленя.

Она сидела тут еще до грозы. Пушистые метелки травы закачались еще до того, как я вытащил нож, чтобы выпустить из оленя кровь. Казалось, из травы доносилось, как она глотала слюну.

Потом разразилась гроза, я стоял под сосной и с каждою вспышкой молнии все лучше видел в траве ее узкую спину. Спина была ее крышей. Позвоночник князьком, а ребра – стропилами. Ветхую, тонкую, добела выцветшую рубашку вовсе не было видно. Прибило к коже дождем.

Потом мне полагалось уйти, взять заднюю ногу и спокойно уйти, ибо это был их олень. Их территория, их олень. Их мужчинам принадлежало право убить оленя. В других местах чужак только так и делает: берет заднюю ногу и спокойно уходит. А если что-то его задерживает – местные будут ждать. Прятаться за деревьями и терпеливо ждать. Ждала и она.

Только я не ушел. Не сразу ушел. Сначала развел костер и бросил на угли печень. Потому что мне нужна была шкура. Вчера, на порогах, лодка перевернулась. Пропали все вещи, и меня с новой силой бил застарелый кашель. Мне нужна была эта шкура. Их оленья шкура.

Она вылезла, когда я соскребал со шкуры мездру.

– К'йэнко? К'ылан»? – быстро пролепетала она и встала у костра на колени.

– Къйэнко, къйэнко, – я спешил ее успокоить, сам гадая, что это значит. Выкатил из углей печень и воткнул перед нею нож.

Откуда мне было знать, что у них так принято: если мужчина втыкает перед женщиной нож, он берет ее в жены? Сорок шесть лет она носила при себе этот нож – как штамп в паспорте. Сорок шесть лет. Сорок шесть лет и весь земной шар. Неужели все это было? И было с нами?

Зея, Амур, Уссури, Японские острова, Гуам, Полинезия, Кокос, Панамский перешеек с расшлюзованным пересохшим каналом, Гваделупа, Западная Сахара, Гибралтар, Пиренеи, Средиземное море, Проливы, Черное море, Азовское, Дон, путь в Волгу по сухому каналу, потом Ока и Москва… – если это судьба, то хотя она и бросала вначале нас очень жестоко, но в конце концов обошлась милосердно.

Потом мы смогли признать, что это были едва ли не самые счастливые годы жизни.

Когда она написала «Путешествие За» (впервые взяв псевдоним Йодлы Къйэнко – ее настоящее имя начиналось с двойного «Ы» и имело девять слогов, но я звал ее Зея), то я долго не мог поверить тому, что читал. Казалось невероятным, что это все написала она, та девчушка, которая выползла из травы к костру и смотрела на шипящую в углях печень.

Но она писала так же легко, как и пела – тем сибирским горловым пением, когда прыгнув за мною в лодку и, держась за борта руками, проводила взглядом родное стойбище и стоящих на берегу людей, а потом вся вытянулась, запрокинула голову и волнительно заработала голосовыми связками.

С ней было все так легко, что если бы даже бросило нас на Марс, а домой приходилось бы возвращаться через Луну, то она бы только сперва удивилась: «почему это в космосе мало воздуха?» (Как сперва ее удивляло море: «почему в нем так мало пресной воды?») А потом занялась бы ужином. Ибо ей никто не докажет, что на Марсе (Луне) нельзя развести огонь, чтобы сготовить ужин, потому что там нету воздуха. Она только бы удивилась: «Но ведь я же пою! Интересно, как бы я пела, если бы на Марсе (Луне) не было воздуха?»

Такие женщины не встречаются только раз в жизни. Такие женщины встречаются одна на миллион жизней.

В семидесятых-еще-непонятных-каких-годах непонятного-какого-прошлого века мы, наконец, поселись в дружной общине 3-го Общережимного Книжного Городка, (ныне известного как Усть-Пахринск) при впадении шумной полноводной Пахры в Москву.

Прежний одноименный город Москва уже никого не пугал своими развалинами, да и время отважных охотников-вещевиков прошло. Боги ослабили давление на людей и ввели многие послабления. Это, как всем известно, объяснялось радикальной сменой политики в отношении оставшихся на Земле людей, число которых по-прежнему уменьшалось.

Боги перестали использовать людей для работы, вместо них работали армии полубожий, но по-прежнему женщинам запрещалось иметь детей кроме как от богов. Будь у нас с Зеей дети, мы, конечно, не пришли бы сюда, но, как оказалось, сырость ракетных шахт наградила меня не только пожизненным кашлем… Хотя хорошо и то, что никто за эти все годы не закашлял в ответ. От всякого чужого кашля я по-прежнему немедленно просыпаюсь и потом не могу уснуть до утра. К счастью, Зея редко болела, а когда простужалась – мы спали врозь. И кто знает, может, в одну из этих ночей у нас был тот единственный шанс?..

В первые годы нашего пребывания в Городке здесь еще существовала цензура, тем не менее, некогда тайный культ Комбыгхатора исповедовался теперь в открытую. И не мне одному в то время казалось, что втайне он поощрялся богами.

Тогда уже стало всем очевидным, боги не были ни ленивы, ни бестолковы, и ни коей мере лишены способностей к освоению самых сложных наук. Несомненно и то, что они очень трудно и больно переживали тот психологический шок, когда основная масса людей исчезла с лица Земли. «Совокупный продукт мыслительной энергии человечества и критическая деструкция мультидеменсиальной решетки эго-партиций…» как неожиданно стало модно объяснять богам их судьбу, «оказывая материализующее воздействие на латентно-конвергенциональные сгустки…» Бр-бр-бр. Боги этого не заслуживали.

Поначалу их общий уровень образованности был весьма невысок, соответствовал тому времени, когда формировались их культы, а это тысячи лет назад. В лучшем случае боги знали, что чертил или складывал Пифагор и какие циклы и эпициклы рисовал Птолемей. И еще – они оказались такой же жертвой разрыва времен, как и люди. Просто им было тяжелее. То, что нам казалось восстановлением, для богов было освоением нового – освоением всех культурных и научных открытий последних тысячелетий…

Сегодня, когда я уже в темноте возвращаюсь с рыбалки и вижу плывущую между звезд мигающую белую точку, то вижу, насколько они преуспели.

У людей был лихой прогресс, но у этих – лише.

Иногда мне уже казалось, что правы те мои оппоненты, которые утверждали, что люди просто покинули Землю. Нашли что-то лучшее, улетели, переселились. Верь я в такие сказки, то, наверно, поверил бы даже в то, что и боги когда-нибудь улетят. Вдогонку улетевшему человечеству. Так и будут носиться по всей Вселенной: одни улетать, другие – догонять. Не знаю. Но не это будет кошмаром Вселенной.

Впрочем, Зея довольно долго убеждала меня, что боги и в самом деле оставят людей в покое и действительно улетят, если смогут найти Комбыгхатора и переманить его на свою сторону. Несмотря на то, что она была проницательнее меня (не случайно на всех работах, написанных нами вместе, ее псевдоним шел первым), боюсь, она так до конца и не верила мне, что Комбыгхатор не был никогда человеком, но изначально – функцией, образом, представлением.

Это был «технический бог», убеждал я ее, во всех смыслах технический бог, контр-бог, а-бог, (только не анти-бог, хотя с этим она соглашалась), и к нему не подходят те общие механизмы боготворения, обожествления, то есть, возведения в ранг богов отдельных людей, прародителей, предков или выдающихся личностей, как это имело место много тысячелетий назад.

Иногда мы с Зеей сильно не понимали друг друга, и я горячился.

– Бог земли, бог воды, плодородия… – я в те дни не давал ей ночами спать и, страдая бессонницей, отнимал у нее подушки, под которые она прятала голову, ничего не желая слушать. – Бог войны, света, тьмы, справедливости, бог возмездия, бог любви или вот, наконец, бог единый… все они суть мы же, это наши же люди, разные их начала, потому-то люди и боги так похожи между собой…

– Я хочу спать, – говорила она, забирала подушку и одеяло и уходила в гостиную, на диван. Я шаркал следом:

– Комбыгхатор не только не был никогда человеком, он вообще никак не относится к человеку. Или относится никак. Он изначально противопоставлялся богам, а, значит, и людям. Если хочешь, он бог прогресса, техники, бог машин, бог компьютеров, бог того самого искусственного интеллекта, которые боги изобретают вновь и, уверен, скоро изобретут…

Она вставала и шла на кухню принимать капли. И пока их считала, кивала. Этим словно бы признавая: «Да. Толь-ко по-жа-луй-ста ус-по-кой-ся. Твой Ком-быг-ха-тор не был ни-ког-да че-ло-ве-ком». Вот так: двадцать пять слогов – двадцать пять капель.

– Но ты думаешь, это бог, которого мы и создали? – одержав небольшую победу, не унимался я. – Мы? Нет! Это бог, который сам себя создает. Через нас. Может, и всегда создавал. Еще с каменных топоров и костяных ножей. Может, что мы его просто открыли или нет, лишь озвучили его имя…

Она опять уходила в гостиную, на диван, и накрывалась подушкой. Я опускался в кресло и набивал трубку. Она знала, когда мне важно курить, но никогда не давала мне курить в спальне.

– Это было не удивительно. Когда тебя окружают враждебные боги, ты ищешь доброго бога. Ты спишь?

Она спала и похрапывала. Она всегда похрапывала, когда расстраивалась во сне. Она всегда расстраивалась, когда я курил.

– Может, я тебе не рассказывал… Только как человек одно время носивший такое прозвище, я знаю лучше других, что он не был никогда человеком. А порою мне кажется, что он бог не столько машин, сколько бог того неудачного пути человечества, из-за которого люди и сбежали с Земли. Как знать.

Она спала и похрапывала. Край теплой ночной рубашки выползал из-под одеяла, и от этого мне казалось, что ей холодно.

– Не знаю. Может быть, лишь когда мы окончательно вымрем, лишь тогда наши боги и увидят его. Придут к нему и поклонятся. И тогда он возглавил их поход по Вселенной… В поисках сбежавшего человечества. Знаешь, мне, правда, жалко наших богов. Комбыгхатор бросит их так же, как их бросили люди. Комбыгхатор – новый кошмар Вселенной. Сколько бы человечество от него ни носилось, он повсюду пойдет по его пятам и однажды раздавит своей пятой. Не потому что плохой. Не заметит. Н-да. Я знаю, что ошибаюсь. Капкан аналогий запрещает не ошибаться. Иначе мы повторим ошибку, которую совершили боги, когда ее допустили мы…

Она все так же похрапывала. Тонко и мерно. Я вставал и запрятывал кончик ее рубашки под одеяло. Теперь ей было тепло.

Едва за окном начинало брезжить, я выползал из кресла, снимал пижаму, надевал свой старый костюм и шел на Пахру – рыбачить.

Над рекой розовел туман, пели птицы, плескалась рыба. Там давно истребили всех живоедов, а в округе вывели всех мамут. Воздух чистый, пряный. Пахнет цветами. Где-то за дальним лесом ухает сваезабивочный агрегат. На строительстве химкомбината пищевых наполнителей тоже проснулась жизнь.

Пахра всегда мне напоминала Рыбное озеро из моего далекого детства. Если не смотреть на тот берег, а смотреть вдоль – она кажется бесконечной. В Пахре водились огромные сазаны, но мне ни разу не посчастливилось. К девяти часам, когда они начинали играть, а потом начинался клев, я давно уже спал на стульчике. На маленьком раскладном деревянном стульчике. Спал, как могут спать одни старики. Которым сначала нечего стало сказать. А потом – некому.

В то утро оно тоже спала. На диване в гостиной, накрыв голову одеялом. Она видела добрые сны.