Текст книги "Комбыгхатор"

– Ну, не бабье… скорее, ухо Бетховена, – помолчав, промолвил Игнатий Игнатьевич. – В любом случае, очень музыкальное ухо. Вообще очень редкий гриб. Сидит в земле словно трюфель. И тоже же ведь большой одиночка. Его можно есть сырым…

Теся увидела на руках кровь. Кровь не кровь, но рыжик дал сок, и этот сок, выступавший на всех разломах грибного тела, был огненно-красный и пенящийся, как кровь…

В этот день она уже верила, что к вечеру обязательно разревется. Но случилось обратное.

Школьный автобус так и не вернулся за грибниками. Вместо него пришла большая бортовая машина, с откидными скамейками по бортам. Одной из последних забравшись в кузов, Теся боком уселась на узкой твердой скамье, положив на борт руку и затолкав под себя корзину.

Машина заурчала и тронулась. Скоро Теся уже бойко прыгала на скамейке, то привставая и подпружинивая себя ногами, то вися подмышкою на борту, то вглядывалась вперед, в бесконечные повороты дороги, а когда и от этого уставала, норовила перевеситься через борт и смотрела, как, отслаиваясь от задних колес, отструиваясь от них волнистыми ручейками, рождается грандиозная пыль. Машина катила по песку, и пыль возникала за задним бортом машины упругая и густая – лежащим на боку смерчем.

 
Окрасился месяц баргяанцем…
 

– высоко и заливисто пели в кузове бабы, качаясь в такт и не в такт машине.

На скамейке напротив Теси, и так же боком, сидел теперь знакомый ей парень. Он прятал перевязанную ладонь и упорно смотрел вперед. Ему было около семнадцати, он был тонкошеий и угловатый, не то чтобы слишком худ, но лишен плавных линий. Ломаный. Ветер таскал его за тугие, густые, цвета и жесткости пакли вихры. Теся не раз и не два успевала поймать его тайный взгляд. Всякий раз после этого парень замирал, а потом опять сверхупорно всматривался вперед.

И вдруг Теле стало хорошо. Радостно-хорошо. Отчего, она не знала сама. Оттого ли, что все вокруг пели, оттого ли, что ветер тоже трепал ее за волосы, забрасывая в лицо, оттого ли, что сладко ныли уставшие ноги. А может, из-за того, что парень еле заметно двигал губами. Да, присмотрелась она, да-да, он иногда забывался и начинал про себя подпевать:

 
Пай-едем красо-отка ката-а-аться,
Давной-я тебя-а паджидал.
 

И весь его вид был в этот момент исполнен такой печали, тоски и трагизма, что Теся неожиданно прыснула, зажав рукой рот. А потом, еще не веря себе, не признавая, что с ней такое может случиться, она стала бить рукой по колену и залилась таким невозможным, безудержным и доселе не подозреваемым в себе смехом, что песня оборвалась, весь кузов вскочил, а шофер сбросил газ и начал оглядываться назад.

***

– Гуф!

Разморенный после баньки и первых, разгонных двухсот Климов сидел на крылечке в фуфайке, шапке и валенках, с распахнутой до пупа красной грудью. Банный пот еще липко прятался в его серых, одинаковых по размеру и войлочной густоты усах и бровях. Климов дышал табаком и воздухом вперемешку, но воздухом все же больше. По первому октябрьскому снегу зябко бродили куры. Они, как роботы, двигали удивленными головами и поджимали щепотью то одну, то другую лапку. И спугнутые собакой, предпочли не ходить, а летать.

Рыжий вислоухий кобель отдаленно гончих пород прыжками бежал от створа открытой калитки, прыжком взлетел на крыльцо и, сев рядом с Климовым, снова проговорил:

– Гуф!

– Ну, иди, иди, – толкнул его плечом Климов. Собака переступила передними лапами, дернулась было вперед, но снова уселась. Хвост интригующе застучал по доске.

Черно-белая лайка стояла в створе калитки и внимательно изучала двор. Пушистое колечко хвоста было свернуто вбок, и от этого хвост собаки двигался так, будто загребал воздух. Изучив двор, лайка отступила назад, пропуская вперед хозяина.

– Тихон! – приветствовал его Климов, вставая. – Всем двором опричь хором! Да ступай, ступай ты, понюхайся! – это уже опять своему кобелю, подталкивая его коленом встречь кривохвостой лайке.

Как и собака, Тихон нес на себе следы старой травмы. Плоская его голова лежала на правом плече, сильно задранном вверх, и скорей походила на толстый вытертый эполет с обтрепанной бахромой волос, чем на голову. Рот походил на шрам, а глаза… За почти пятьдесят лет увечья большие рачьи его глаза проделали тот же путь эволюции, что глаза камбалы – за, соответственно, пятьдесят миллионов лет. Так сместились в глазных орбитах, что теперь получались практически параллельны земле.

О причине уродства он когда-то рассказывал сам, когда люди еще были добрей и имели свободный день, чтобы выслушать первый слог его речи. Вся же речь заключалась в трех словах: «Глупый был, ходил в лес, медведица закатала». Не считая себя немым, Тихон никогда не вступал в спор с теми, кто его таковым считал. В жизни он обходился малым: зимой жил в лесу, у себя в избушке, охотился, а на лето перебирался к своей родной сестре Зинаиде, жене Климова.

В ответ на приветственные слова Климова Тихон осклабился кривым ртом, издал прерывистый густой звук и начал снимать со спины берестяной короб.

– Стой, стой. Да ты это, с гостинцами не спеши, а то не видал я твоих гостинцев, пойдем сперва посидим. Зинка-то в магазин побежала, счас будет. Я тут в истории был, если ты не слыхал, – говорил он, увлекая Тихона в сени. – Вздрызг замерзли! Еще я нисколько душой даже не отошел, до чего мы замерзли. Мы ведь с ночи всего как дома. Заморозили нас, короче, с Валькой, как треску. А у них, это, как свет в рефрижераторе отключился, так мы и размёрзлись. Смех, кому и сказать, чисто смех!..

Климов рассказывал свою историю, совершенно еще не зная, что это именно Тихон пришел на вырубку в тот страшный мороз и увидел людей в виде статуй. Столь далеко в прошлое Климов еще не заглядывал. Вчера, прибежав вместе с сыном домой, он, правда, ощущал холодеющий провал в памяти, но здоровая психика все сводила к спасительной формуле: «Кажется, набрались, дальше плохо помню» – и на том стояла фундаментально.

– Валька! – заходя, в избу, прокричал Климов. – Ну-ко! Что там есть в печи, все на стол мечи! Отлезь от телевизора, леший! Чего бы хоть понимал! Слышал, чего сказал? За стол, за стол, Тихон. Не сыскано еще пугал, кому плох красный угол. Не обижайся. Тихона нам бы да не уважить! Дак за встречу и всем нам большого жизнерадостного здоровья.

Они докончили бутылку еще до прихода Зины, не старой, но болезненно-исхудалой женщины, с черным закостеневшим лицом и черепашьими складками высохшей кожи на шее и на руках. Она часто поглядывала на мужа, но как будто издалека – пугливо вытягивая шею.

Вторая бутылка разговорила и Тихона. Он замычал выразительнее и руки его заходили толковее.

– Я и сам это говорю, – соглашался Климов. – Захудала Зинка совсем. А ведь раньше какая солощая баба была. Я тогда у нее со сломанною ногою лежал, она к нам санитаркой пришла… Ну, давай за Зинкино за здоровье! И заёдывай. Ну-ко ты, заёдывай по-людски. Вот бери холодца. Да кваском бы запил, кваском! А хочешь «Оборжоми» налью? Зинка лечится. Да чего-то не помогает. Ты чего это говоришь? Ну дак, можно и холодной воды. Валька, принеси ковшик! Я и сам могу холодянки. Да ты ешь! Чего ты опять не ешь-то, смотрю?

– Да чего ты Тихона всё неволишь? Непривычный он столько есть, – заступилась за своего брата Зинаида.

Да и правда, Тихон сильно осоловел, и жевал уже из нужды, помогая своей челюсти плечом.

– Ничего, посидит, передохнет и опять поест, – сказал Климов.

– Вы подите, приляжьте, потом еще посидите.

– Ну ты это, – обиделся Климов, – молчи. Я еще телом не оттаял совсем, не то что душой, меня баня не пробрала, и мне Тихон – главный терраупевт в этом деле. Молчи, я сказал!

Зина убрала со стола растаявший холодец, поставила новую сковороду картошки, доложила в миску грибов.

– Опять молчи да молчи, – в полголоса ворчала она. – Ты бы хоть спасибо сказал, что столько дней света нет, а то бы и посейчас стояли там раскорякой… А я-то, дура, думала хоть в гроб положу человеком, костюм давно приготовила… А он опять молчи да молчи. Снова никакой жизни. Мороз тебя не берет.

– Ой, мороз, мороз… – явственно пропел Климов, не открывая глаз и не отрывая своей головы от незанятого плеча Тихона. И скоро начал похрапывать и подрагивать, будто включился старый холодильник.

– Валько, Валько! – зашептала хозяйка. – Да утаскивай мужиков, помогай, пускай отдохнут.

Мужиков уложили. Валентин украдкой хватил недопитый отцом стакан, выловил рукой гриб и, довольный, вернулся к телевизору.

Через час, будто выманенный на этот сдвоенный храп, через все село пролетел милицейский «уазик» и подкатил к дому.

Два сержанта милиции не смогли не уважить хозяйки, выпили за здоровье вернувшегося хозяина, оценили состояние его кривоголового шурина, но в избе не остались. Один присел на скамейку в сенях, наблюдая за дверью, другой вернулся к машине – приглядывать снаружи за окнами.

Рыжий хозяйский кобель обошел уазик по кругу, поднял лапу на заднее колесо и вернулся на крыльцо к лайке.

***

По хлюпающим в осенней грязи деревянным мосткам тротуара, уже ближе к ночи, сырой и мозглой, тяжело опираясь на палку, Игнатий Игнатьевич добрел до своей калитки и, привалившись плечом к штакетнику, потянулся рукой в карман.

Старый, северного русского типа бревенчатый дом с ушастым коньком на крыше был мокр, холоден и темнел безотрадно. Белые оконные переплеты на фоне аспидно-черных, мертвых, как глаза ящера, стекол казались выбеленными крестами погоста. По рваным кускам рубероида, лежавшим на старой поленнице, с перестуками молотил дождь. Эти же тысячи мелких невидимых гвоздиков молотили и по шляпе Игнатия Игнатьевича, и по его плечам, норовя навеки прибить, пригвоздить к дощатым мосткам и штакетнику.

Таким, повиснувшим на ограде, его и увидел соседский парень.

Скорая помощь принеслась быстро, но простояла долго, пока дождь не перешел в снег и не завертелась первая большая метель. В метель машина ушла, будто завернувшись в белую простыню.

Игнатий Игнатьевич лежал мумией, выстелив руки по одеялу, и требовал папиросу.

Подавая ему папиросу и зажигая спичку, Гриша хорошо знал, что скажет учитель после первой затяжки. Курение перед сном было верным предвестником долгой бессонной ночи.

– Отец у меня, Гриша, помирал. Игнаша, говорит. Дай стаканчик красненького. А то никак не помру. Налил я ему. Хорошо помер.

– Ну, спасибо, что тонко намекнули. Так что вам, что ли подай тогда папиросу?

– Ну дай. Но я не тому. Уж нонче-то не помру.

– Да бросьте вы, дядь Игнаш. Чего опять по-деревенски-то говорите? Что ли, так плохо уж? Спали бы, а то укол уже скоро пройдет…

– Иди домой, Гриша.

– Не. Я здесь на лавке прилягу.

– На печке ложись.

– Не, там жарко. Мама боялась, что погода на снег, и малость перетопила…

Вскоре в теплой накуренной темноте слышалось только резкое всхрапывающее дыхание. Через равные периоды оно прерывалось, и тогда наступала полная бездыханность. Раньше Гриша подскакивал едва ли не на каждую такую задержку дыхания, да и сейчас по привычке отсчитывал секунды, прислушивался к тем звукам, которые успевали заявить о себе между всхрапами старика. Характерных звуков было лишь два: далекое заоконное подвывание неунимающейся метели и такое же неуемное шуршание электрического счетчика.

Счетчик был так же стар, как и хозяин дома. На каждое подключение лишней по его мнению нагрузки он отвечал негодующим хрюком с последующим прокашливанием и долгим нудным брюзжанием. За этот последний год, когда Гриша начал опекать Игнатия Игнатьевича, но только денно, но и нощно, он привык к счетчику как к живому существу и научился его понимать. Вот включился в соседней комнате и отработал положенные минуты старенький холодильник, а вот…

И в который раз Гриша мысленно вышел из комнаты в сени, поднялся по двум пролетам большой деревянной лестницы на чердак, а затем по широким половым плахам, лежащих на бревенчатых связях, дошел до избушки, срубленной в квадрат под стропила и служившей когда-то дополнительным жилым помещением, с печкой и электричеством. В избушке имелось даже слепое окно, давно заколоченное досками, и дверь, закрытая на висячий замок. Пыли на замке почти не было. Не было никакой пыли и на поворотном рычажке выключателя, расположенного возле дверей.

Редко-редко, только самой безветренной глухой ночью, в самую тихую безветренную погоду и только когда не лаяли собаки, и только простояв возле двери некоторое время, Грише удавалось достаточно настроить ухо достаточно тонко, чтобы услышать внутри какое-то гудение, писк и переключение каких-то приборов.

То, что в избушке под крышей постоянно работает какая-то аппаратура, кроме Гриши лучше всех понимал только он, этот старый электрический счетчик, в общем-то, бездушный прибор с испорченным бессонницею характером…

– Какой сегодня день, Гриша? – неожиданно спросил в темноте Игнатий Игнатьевич.

– Был четверг.

– Я знаю. Какое число?

– Было… будет двадцать седьмое.

– Было. Будет. Запутываешь. Совсем уже ничего не добьешься.

– А чего ругаетесь-то? Может, я уже спал?

– Он спал. Ну и спи. Жалко человеку ответить.

– Да чего снова жалко-то?

Игнатий Игнатьевич надолго замолчал и даже несколько раз всхрапнул. Потом снова:

– Так завтра будет суббота?

– Воскресенье, дядь Игнаш, – пробурчал Гриша с лавки, заворачиваясь в ватное оделяло, служившее одновременно и тюфячком.

– А когда нам высоковольтную линию отключали, не помнишь? Какие то были дни?

– С девятого по двенадцатое.

– Это числа. А дни?

– Сейчас… Воскресенье, понедельник, вторник, среда…

– Значит, дали в среду?

– В четверг. Вы куда?

Игнатий Игнатьевич встал, сунул ноги в валенки и накинул на плечи тулупчик, служивший вместо халата. В тулупчике он выходил в туалет даже летом. Вскоре он вернулся из туалета, снова повесил тулупчик, но в постель не вернулся, пошел на кухню и долго гремел рукомойником. В белых, некрашеной шерсти валенках, в белых кальсонах и длинной белой рубахе, зыбкий как привидение, он снова прошелся через всю комнату и подошел к низенькому окну, посмотрел на уличный градусник, которого не мог видеть, а затем постучал по стеклу костяшкою пальца – привычка, происходящая от общения с такими же старыми, как он сам, школьными физическими приборами.

– Гриша, – он сел на лавку. – Ты спишь? Сегодня был комитет. Я прошу. Скажи там Тесле Григорьевне. Объяснись. Я знаю, что у вас роман. Все равно. Ты сказал, воскресенье? Завтра ее вышлют. Только не так, как других. Это будет через окно. Я тоже поеду. Но полагаюсь на тебя.

***

Черный, неимоверно раздувшийся и похожий на дирижабль скафандр, похожий на дирижабль. Большой сегментированный ранец под ним, как гондола для экипажа. Всё бы так и казалось, но.

Но – эти рукава и штаны, подобные четырем отдельным воздушным шарам.

Но – эта зеленая, в грязных разводах, изнанка стекла гермошлема.

Чтобы снять с чердака скафандр с находящимся внутри трупом, нескольким милиционерам пришлось полностью разбирать заметенную снегом крышу и ломать половину стропил охотничьей избушки Косоголового. Сам Тихон безучастно сидел в милицейском автобусе и смотрел на все это, как на глупое и бестолковое следствие по поводу еще никем доказанного факта браконьерства. Мычать и жестикулировать он начал только тогда, когда подошел тяжелый гусеничный вездеход, который все называли легким словом «амфибия», и в его железный, глубоко утопленный кузов, крытый старым рваным брезентом, стали перетаскивать сено из стоявшего неподалеку стожка. Сена Тихону было жалко.

Черного космонавта положили на сено со всеми предосторожностями, более всего боясь повредить оболочку скафандра. Ранец частично отделили раньше. Верхняя его часть составляла единое целое с экзоскелетом, но несколько боковых и нижних сегментов удалось снять. Каждый снятый сегмент Игнатий Игнатьевич требовал подать себе лично в руки, протирал его тряпочкой, заворачивал в свои старые пестрые наволочки, набранные в комоде специально на этой случай и лишь потом опускал в дерюжный мешок у своих ног.

В желтом милицейском тулупе до пят и с мешком у ног, он продолжал одиноко стоять на снегу и тогда, когда космонавта уже отнесли и положили в амфибию. К нему никто не подходил и ни о чем не спрашивал. Все ждали. Гриша наконец подошел, взял мешок и довел учителя до двери автобуса, перед ней помог снять тулуп.

Тихон Косоголовый, увидев распахнутые двери, начал была мычать, требуя разрешения сходить по нужде, но его непристойные жесты остались без внимания. Сидящие в автобусе милиционеры несколько раз оглядывались назад, где на последнем сиденье какая-то женщина по-прежнему куталась в искусственную соболиную шубу и ни вздохом, ни словом не выдавала, что все здесь происходящее как-то ее касается. Она казалось погруженной в себя, то и дело сводила брови, морщила нос, о чем-то размышляя, и бросала поверх воротника шубы беглые, ни на что не направленные взгляды, но прямой ее взгляд обугливал, и поэтому обращаться к ней «девушка» милиционеры не рисковали.

Первым от избушки пытался уйти автобус, и он тут же провалился в глубокие, достающие до сырого непромёрзшего грунта и чересчур широко расставленные колеи от гусеничной амфибии. Пока меняли местами тягач и автобус, пока их сцепляли тросом, начало темнеть.

Вот только тут Теся поняла: плохому действительно пора начинаться.

Автобус падал то в одну колею, то в другую; безжалостной железной рукой его выхватывало из ям и дергало вперед. Комья мерзлой земли и обломки когда-то упавших, либо сломанных тягачом веток так надсадно по днищу автобуса, что, казалось, вот-вот – и пол в салоне разъедется, как старая железная молния на одежде; шофер матерился и пытался крутить рулем, но тот сам выкручивал ему руки или просто бил по рукам. Шофер честно пытался что-то сделать, чтобы пассажиров не так трясло и кидало. Он то пытался поддавать газа, но колеса крутились в грязи впустую, то аккуратно притормаживал, но с таким же успехом мог дать и задний ход.

Тягач просто не замечал, что за ним кто-то есть, он зашвыривал болотной жижей лобовые стекла автобуса и, что было самое нестерпимое, с каждым новым рывком и взрычанием дизеля, со всей щедростью отвешивал автобусу новый клуб черной, липкой выхлопной гари.

Тесю так же трясло и кидало, как и всех. Она давно уже не куталась в шубу. Растрепанная и задыхающаяся, впившая руками в спинку сиденья перед собой, она старалась лишь усидеть на месте, не удариться головой о стекло или не слететь на пол. Но все-таки она ударилась головой о стекло. Голову пронзительно сотрясло, слезы сами брызнули из ее глаз – как из проткнутого ножом лимона.

Но вдруг кидать ее стало меньше, и она поняла, что ее кто-то держит. Кто-то навалился на нее справа и правой же рукой прижимает к себе. Левую руку он пропустил у нее за шеей и упирается ладонью в стекло. Сидеть было хорошо, хотя некоторое неудобство она испытывала и в области шеи, и где-то в ногах – всё из-за чужих лишних ног, распёртых под их общим сиденьем, как какие-то добавочные перекладины и укосины.

Он больше не пытался изображать, что они незнакомы. Он жарко дышал в лицо, что-то говорил и хотел целоваться, но то ударялся своими зубами о ее подбородок, а то этими же зубами больно стукал по переносице. Она не пыталась отстраниться, но и перестала плакать. Несмотря на заложенный нос, она слышала его запах. Он пах все той же, еще молочной, пахнущей сеном, по-глупому пузырящейся мужской силой, от которой ей было ни особого удовольствия, ни спасения в их первую ночь.

Наконец, техника выбралась на просеку, узкую, прямую как стрела и подсвеченную фарами так, что свет, отражаясь от заснеженных елок, проникал в салон автобуса отовсюду, и внутри вдруг стало непривычно светло, словно днём. Автобус уже не дергался на буксире, зато провалившись одной стороной в глубокую колею после тягача, волочился за ним практически на боку, и Теся, притиснутая к стеклу и прижатая сверху заботливым соседом, стала задыхаться. Они хотели поменяться местами, но уже было поздно. Ее начало тошнить.

Шофер автобуса просигналил и начал переключать свет фар. Тягач остановился. Гриша помог ей выйти из автобуса и деликатно отошел в сторону. Она ушла в лес и долго ходила там по высокому, мягкому и хрусткому мху, зеленому, но присыпанному снегом и от этого, в нетронутом состоянии, – белому. С неба падал мелкий морозный снег; он был невидим и ощущался только легкими уколами на щеках.

Еще раз они остановились, когда добрались до высоковольтной линии; здесь тягач отцепился и отошел в сторону, уткнувшись утиным носом в голое, расчищенное от леса пространство.

Просека линии электропередачи показалась очень широкой; свет автобусных фар выхватывал лишь ближайшую металлическую опору и тяжелое серебристое вымя проводов, спускавшихся и опять поднимавшихся в темноту. Разбитая дорога, по которой они раньше ехали, отсюда резко уходила налево, в сторону уезда; Теся догадалась, что именно здесь они сворачивали, направляясь к избушке Тихона. Направо, вдоль линии, никакой дороги не обнаружилось – только ранний молодой снег, ровно выпавший на еще теплую непромерзшую землю.

Стояли долго, чего-то ждали. Теся прикорнула возле окна и уже по-настоящему засыпала, когда милиционеры заволновались и стали выходить из автобуса. Откуда-то слева, издалека, шла машина. Отражение ее фар и встречный свет мощной фары-прожектора тягача радостно повисли на проводах, из-за чего высоковольтная линия на несколько долгих, бесконечно волшебных минут превратилась в новогоднюю елку – лежащую на земле, но как будто уходящую ввысь. Чем ближе подъезжала машина, тем более праздничным становилось вокруг настроение.

Большая трехосная бортовая машина с лязгающими откидными бортами нахально проехала мимо кучки людей и только тогда остановилась, ненадолго осветив фарами голую снежную целину. Несколько темных фигур выпрыгнули из кузова, тут же послышались громкие голоса.

Водку с закуской разложили на утином носу амфибии. Тут же начали разливать. Из автобуса пригласили всех, включая кривого Тихона, женщину и юного Гришу. Гриша кашлянул и заерзал, но когда его пригласили отдельно – как мужика, он солидно, словно нехотя, встал и, вразвалочку, не спеша, вышел.

– Ну это надолго, Теся Григорьевна, – сказал Игнатий Игнатьевич, оставшийся в теплом закрытом автобусе наедине с Тесей. – Без этого они не поедут. Да чего и спешить. Ночь наша.

Она не отвечала, делая вид, что спит.

Она и в самом деле уснула и проснулась только тогда, когда снова автобус закачался. Гриша снова просунул руку за спину, но теперь он уверенно обнимал, обнимал ее по-хозяйски. Теся принялась было высвобождаться, но потом решила терпеть. Она не видела, но чувствовала, что Гриша смотрит вокруг орлом.

Автобус по-прежнему шел в колонне вторым, но теперь колеи перед ним нарезала бортовая машина. Нужды в буксировке не было, и веселый шофер автобуса старался показать все, на что был способен. Он плавно переключал скорости, изящно перегазовывал, притормаживал, и с разгона преодолевал внезапные золотисто-бурые лужи, которые после первой машины проступали одна за одной на желтом снегу.

– Эй, полегче там! Не дрова везешь! – на каждом ощутимом тряске хором кричали шоферу на коленях играющие в карты мужики. В автобусе теперь находилось много людей, салон был неуютно освещен, все шумно о чем-то говорились, смеялись, но Теся никого не узнавала и не различала – все они для нее оставались одна темная масса.

Она смотрела в окно. Гусеничный вездеход шел не сзади, а сбоку, почти вровень с бортовой машиной, заодно прощупывая прожектором дорогу и для нее. Впереди все было по-старому. Провода висели. Столбы медленно сменяли друг друга, но от этого ничего не менялось.

Через час, а, может, и два была сделана последняя остановка – кому-то приспичило. Пока стояли, Теся высвободилась из-под уснувшего Гриши, отодвинулась от него насколько смогла, а затем положила его большую вихрастую, цвета и жесткости сена, голову себе на колени.

Ей было ни хорошо и ни плохо. Не хорошо и не плохо.

– Не будите его, – сказала она, когда автобус остановился окончательно, и мужики, посерьезнев, стали выходить один за одним.

Все вышли и шеренгой встали на берегу, неподалеку от того места, где высоковольтная линия перешагивала через реку. Прожектор амфибии освещал необычно длинные провода, которые низко провисали меж двух высоких опор, по ту и другую сторону стынущей подо льдом воды. Теся, впрочем, только догадывалась, что на другом берегу обязательно должна быть опора, потому что не видела ее.

– Гляди, уже вешают. Как ведь знают, з-заразы! – возбужденно воскликнул кто-то, когда луч прожектора, только что легко пробивавший мелкий косой снежок, вдруг уперся в отчетливо темную, совсем темную, но все темнеющую и темнеющую стену. При этом стена нисколько не являлась стеной, свет ее нисколько не освещал, он просто оттуда не возвращался. С таким же успехом можно было освещать черное ночное небо, освещать космос.

– Чтоб тебя за ногу, – растерянно произнес другой голос.

После этого все стали как-то переминаться, переступать с ноги на ногу и перестали даже украдкой оглядываться Тесю.

Она поняла, что пора. Сначала направилась к амфибии, переговорила с водителем, а когда тот залез обратно в кабину, подошла к темному полукругу мужиков и милиционеров и каждому на прощание протянула руку. Игнатия Игнатьевича она обхватила рукой за шею, пригнула к себе и поцеловала в седую пятнистую и щетинистую щеку.

Один из мужиков помог ей подняться на гусеницу. Амфибия, порыкивая, сползла с берега и, шумно ломая лед, всей тушей плюхнулась в воду. Трещины молодого льда весело побежали по всей реке, река завздыхала и загорбатилась. В свете фар заискрились игрушечные торосы, тонкие, как крылья ледяных бабочек.

Вскоре амфибия включила водомет и, сделала несколько несложных маневров, в течение нескольких долгих минут позволяла течению медленно относить себя вниз и при этом прижимать боком к берегу. Потом двигатель взревел вновь, и на крыше кабины показался водитель. Время от времени он приседал и делал перед стеклом кабины какие-то объясняющие знаки, но машина под ним продолжала реветь, опасно раскачиваться и разбурливать воду вокруг себя. Наконец она приутихла. Стало слышно, как, хлюпая, с мокротой, отфыркаются трубы глушителя и по всей реке трещит лед, колеблемый хаотичными волнами.

Когда амфибию поднесло к берегу, водитель прямо с кабины хотел допрыгнуть до ровной земли, но не смог удержаться на склоне и съехал по пояс в воду. Его бросились вытаскивать.

Амфибия снова зарычала и медленно двинулась от берега. Сначала она уплыла куда-то далеко вниз, потом вернулась назад, сделала посередине реки задумчивый круг, потом снова поплыла по течению, но тут же поправилась и пошла поперек. Затем ее безудержно повело вверх, но она быстро выправилась. Наконец, достигла экрана и исчезла за ним, будто въехала с яркого солнца в тень.

– Эй, технику вернуть не забудьте! Козлы! – кто-то, смелый, прокричал вслед. Остальные молча смотрели, как приплывшие сверху пластины льда собираются в полынье.

Постепенно темнота стала расходиться, противоположный берег начал возникать вновь. В свете прожектора проявилась металлическая опора, и серебристые провода дотягивались теперь до самых изоляторов. Берег казался совершенно уже обычным, одинаковым, тем же. Вполне вероятно, там дул тот же ветер, мела та же метель, и вдаль уходила та же линия электропередачи.

Гриша стоял неподвижно у самых дверей автобуса. Оттуда он увидел, что опоздал: Теся уже попрощалась за руку с мужиками. Но он оставался на месте и тогда, когда амфибия ушла за экран, и мужики потянулись обратно к машинам. Его пытались затолкнуть внутрь автобуса, потом что он не давал пройти. Кто-то настойчиво ему говорил: «Ну, давай. Заходи. Поехали. Не мути».

Потом все вдруг куда-то пошли. Вместе с ними пошел и он.

Игнатий Игнатьевич сидел на подножке бортовой машины и стеклянными глазами продолжал смотреть на реку.

– Попросил будто покурить, – возбужденно и даже как-то обиженно говорил человек в замасленной меховой спецовке. – Я ему даю, а он нет. Я ему… а он нет! – И он снова и снова показывал, как втыкал в бескровные губы папиросу и как та падала обратно.