Текст книги "Беглец"

Андрей даже не пошевелился.

Леонид подъехал к столу и налил себе полный фужер из подвернувшейся под руку бутылки. Плеснул коньяку в стоявший рядом фужер Ольги.

– Леночка, тебе не предлагаю, остальные наливают сами. Выбор напитков по собственному усмотрению. Хозяйка не поскупилась – выбор на все вкусы… Что, к сожалению, ей совершенно несвойственно.

Он подъехал к Андрею и протянул ему фужер.

– Держи. Помнишь, когда мы с тобой последний раз поднимали бокалы и за что? На твоей помолвке с моей будущей женой. Пили за ваше будущее тихое семейное счастье, которого так и не случилось. А я уже тогда знал, что так и будет. Знаешь почему? Ты-то, конечно, знаешь. Это она не знает.

– Интересно… – попыталась улыбнуться Ольга.

– Ты его никогда не любила. Потому что не умеешь…

– Не умею что?

– Любовь – это дар Божий. И дается он немногим. Тебе не повезло – чего нет, того нет.

– Судишь по себе?

– Среди нас только один человек, которому этот дар отпущен полной мерой. Нет, кажется, есть еще один. Я прав, Андрей?

Андрей согласно кивнул головой.

– Спасибо. Предлагаю выпить за них!

Все сидели неподвижно.

– И кто же эти двое? – замороженным голосом спросила Ольга.

– Думаю, ты догадываешься. – Леонид объехал стол и оказался рядом с Леной. Он дотянулся до сопротивляющейся руки Лены, поцеловал ее и потянулся за бутылкой.

– Смешно, но возможно, – сказала Ольга. – Смотря что называть любовью. Кто второй?

Заметно было, что Леонид мучительно борется с готовыми вот-вот вырваться у него словами. Справился и эффектно показал бутылкой на Амиркула.

– Он!

– Ха-ха-ха! – Лицо Ольги перекосила злая гримаса, но она тут же взяла себя в руки. – Виктор Петрович, может, поделитесь сведениями, которые сообщили вам обитатели свалки?

– В полном объеме? – деловито спросил Дубовой, доставая знакомую записную книжку.

– В полном – чересчур. Одну-две детали – вполне достаточно.

– Эти сведения гроша ломаного не стоят. Предлагаю выслушать непосредственного свидетеля. – Леонид подъехал к Амиркулу.

– Весьма сомневаюсь в его объективности.

– Не надо сомневаться. Есть люди, которые просто органически не умеют врать. Так они интересно устроены. Мы, которые врем на каждом шагу, считаем их идиотами и, в то же время, боимся их.

– Я лично никого не боюсь.

– Боимся, боимся.

– Излагать или нет? – спросил Дубовой, отыскав нужную страничку.

– Не надо! – сказала Ольга.

– Правильное решение, – согласился Леонид.

Неожиданно медленно и неуклюже поднялся Амиркул. Он осторожно отстранил удерживающую его руку Дубового и, не отводя от него глаз, заговорил, медленно подбирая слова:

– Он мне сказал – пойдем в гости к хорошим людям. Они тебе будут делать подарок за то, что немного ей помог. Думаю, зачем подарок? Самый большой подарок, что Лена Владимировна теперь такая… Правильно говорю? – повернулся он к Леониду.

– В десятку, – согласился тот. – Подарок тебе все равно будет. Ты лучше расскажи, как ты ее нашел.

– Один Аллах знает, зачем получается как получается. Надо делать только, как Аллах хочет. Он не хочет, чтобы маленькая женщина сидела и плакала. Жить где – нет, кушать – нет, куда идти – нет. Совсем никого на всей Земле нет – так она говорит.

У всех есть, у нее – нет. Говорю – зачем умирать хочешь, зачем водку пьешь? Надо верить, что Аллах все даст, если душа хорошая. У меня, говорит, нет души. Совсем умерла. Почему, знаешь? – спрашиваю. Уходи, говорит. Никому я не нужен. Богу не нужен, Аллаху не нужен, шайтану тоже не нужен. Буду сидеть тут умирать. Сиди, говорю, я скорую помощь вызывать буду. Сидит, не шевелится. Скорая ехать не хочет, милицию сам не хочу. Понес себе. Пока вот этот начальник не приехал, все время как мертвый лежит. «Есть – не буду, пить – не буду, жить – не буду». Когда совсем без силы была, пить давал. Пила маленько. Нет, говорю, Аллах не хочет, чтобы ты умирал. Правильно тогда говорил. Смотри, какая сейчас красивая. Начальник говорит – поедем, подарок дадим. Зачем подарок? Самый лучший подарок, что ты живой, красивый, люди хорошие помогают.

– Что, Андрей Павлович, слабо? – Леонид резко развернулся к Андрею. – Хороший примерчик? Вместо того чтобы смысл жизни искать, за Богом по монастырям гоняться, может, лучше, как он? Прийти и помочь. Руку протянуть, воды подать. А Бог, он ведь и на свалке есть. Согласен?

– Есть, – тихо сказал Андрей.

– Я тоже в это поверил. Сегодня утром поверил. Когда жена сказала, что останется со мной. Как думаешь, останется?

– Не знаю.

– А я знаю. Сообрази, зачем она нас всех здесь собрала? Счастливый конец отснять? Лену тебе из рук в руки передать? Все плачут и рыдают от умиления. Черта с два!

Он внезапно замолчал, и некоторое время сидел неподвижно, закрыв глаза.

– У тебя все? – ледяным голосом спросила Ольга.

– Андрей… Я действительно стоял? Ты врать не умеешь. Стоял?

– Стоял.

– И сейчас смогу?

– Скажи себе, что от этого зависит – жить тебе или нет.

– Или сдохнуть, или подняться?

– Подняться. Помочь?

– Не надо! Теперь сам. Сам, сам…

Заметно было, что он собирается с силами. Наконец, сильно оттолкнувшись руками от подлокотников кресла, поднялся, постоял, покачиваясь секунду-другую и, плашмя рухнул, зацепив в размахе рукой за скатерть и потянув ее за собой. Сидевшие за столом вскочили, только Лена осталась сидеть, как сидела, пристально глядя на расползающееся по белоснежной скатерти красное винное пятно.

Коньяк из опрокинутой бутылки стекал по скатерти прямо на Леонида. Он лежал неподвижно. Амиркул и Дубовой хотели его поднять, но их остановил голос Андрея.

– Встанет сам. Или больше никогда не встанет.

– Не хочу подниматься, – простонал Леонид. – Так хорошо… Коньячок льется…

– Умоляла не пить сегодня, – устало и с видимым облегчением сказала Ольга. – Виктор Петрович, вы все время были с ним. Неужели нельзя было…

Леонид приподнял голову.

– Нельзя. Ты хотела, чтобы напилась она, а напился я.

– Что ты несешь! Совсем уже! – сорвалась Ольга. Красивое лицо ее исказилось презрительно-гневной гримасой.

– Эле-мен-тарно. И Амиркул для этого же – продемонстрировать бездну падения. А он ей букет. И вообще пальцем не тронул.

– Он не трогал, другие трогали. Все прекрасно знают, как она жила, чем занималась. Мы ее только снаружи отмыли. А внутри все, как было.

– Дура! – Леонид попытался сесть. – Внутри остается то, что было всегда – душа. Андрей говорит – она святая. Я ему верю.

– Потому, что «возлюбила много» – так, кажется, у твоего сумасшедшего Достоевского? Она много многих, а я много одного. Чего ты мне простить не можешь.

– Если бы ты его любила, я бы просто отошел в сторону. Не любила – хотела иметь. Заполучить целиком и полностью, без остатка. В свое безраздельное распоряжение. Ты почему-то считала, что имеешь на это право. Если бы любила, ушла бы с ним, а не ко мне.

– Я хотела, чтобы он стал счастливым после того, что с ним сделали. А он не хотел быть счастливым. Знаешь, что он мне тогда сказал? «Мы не имеем права быть счастливыми». Я спросила: «Почему?» Что ты мне ответил, помнишь? «Мне стыдно». – Стыдно быть счастливым? «Когда я пойму, что с нами происходит, я вернусь». – Что происходит?! Где?! Ты ничего не ответил. Просто ушел. Куда? Зачем? После этого я виновата, что не побежала следом? Смешно.

Словно отыскивая среди нас сочувствующих, она обвела нас взглядом и вдруг увидела красный огонек на включенной камере Гриши.

– Я же просила не снимать, пока не дам команду! Вон отсюда! Оба! Кассету отдать Дубовому! Завтра напишите заявление по собственному.

Я молча полез в карман, достал «Заявление», аккуратно развернул его и положил на стол перед Ольгой.

– Оно у меня давно написано. Число поставишь сама. Ничем другим это закончиться не могло. Согласись, я все время был на твоей стороне. Не понимал Андрея и как дурак надеялся на счастливый конец. Потом появилась Лена, и ты вдруг испугалась. Чего казалось бы? У тебя – все, у нее – ничего. Но ты хорошо знала Андрея. Он – путник. Для него остановится – равносильно смерти. Пойти с ним рядом могла только она.

– Пусть идут! Скатертью дорога! Хотелось бы только знать – куда?

– Забери свою бумажку, – сказал Леонид, пытаясь подняться с пола. – Пока еще я руководитель канала. Думаешь, на этом все кончится? Фиг! Для него цель жизни – идти, для меня – встать. – Цепляясь за стол, за кресло, он почти встал, но, не удержавшись на ногах, навалился на стол лицом к Лене. – Леночка, прости нас всех. Все мы гады, сволочи, дураки. Думаем только о себе. Андрей твой тоже сволочь. На его месте я бы взял тебя на руки и понес бы, и понес… Представляешь, какое это счастье – идти и нести на руках любимую женщину.

– Не надо, – тихо сказала Лена.

– Не надо что? – также тихо и серьезно спросил Леонид.

– Никого не надо любить.

– Почему? – еще тише спросил Леонид.

– Каждая любовь кончается смертью.

– И с этим ничего нельзя поделать?

– С этим ничего нельзя поделать. Когда я это поняла, мне стало легко и спокойно. Главное – успеть добежать.

– Куда?

– К самому себе. Настоящему.

– Ты добежала?

– Не успела.

– Андрей, помоги, – попросил Леонид.

Андрей подошел и помог ему стать на ноги. Судорожно уцепившись за Андрея, Леонид стоял.

– Я тоже не успел. Всю жизнь не бежал, а переступал. Осторожными шажками, чтобы, не дай бог, не споткнуться. Но все еще можно исправить. У нас с тобой, Леночка, впереди еще целая жизнь.

– У меня – нет, – сказала Лена и, взяв не допитый Ольгой фужер с коньяком, залпом выпила его содержимое.

– Дура! – закричала Ольга. – Зачем я, спрашивается, тебя спасла?! Сдохнешь теперь! А он уйдет! Навсегда!

– Если любишь, добежишь, – каким-то окрепшим, не своим голосом сказала Лена. – Я добежала. – Она встала, завела руку за спину и, видимо, расстегнула какую-то застежку. Красивое Ольгино платье как-то медленно стекло с нее. Ее сильно качнуло, и она уцепилась за спинку стула. – Не сердись, – сказала она, глядя на Андрея. – Я уже ничего не могу.

Ее снова качнуло. Я стоял ближе всех и успел подхватить ее, когда она уже падала. Она показалась мне почти невесомой. На вытянутых руках я протянул ее Андрею. Дубовой набирал номер скорой. Леонид неподвижно стоял, вцепившись в спинку стула. Гриша судорожно вставлял в камеру новую кассету. Амиркул стоял на коленях и смотрел вверх – видимо, молился. Ольга стояла, отвернувшись к окну, за которым вовсю хозяйничала осенняя метель.

Скорая с завыванием мчалась сквозь снегопад по ночному городу.

Лена с мертвым, совершенно белым лицом лежала на носилках. Врач и сестра возились с каким-то прибором, закрепляя на ее руке датчики. Андрей отстранил сестру и, положив одну руку Лене на лоб, другой стал слегка нажимать в районе солнечного сплетения. Лена чуть слышно застонала. Врач торопливо сломал ампулу, заполнил шприц. Машину сильно качало, и ему никак не удавалось сделать укол…

Город мутно несся мимо сквозь пелену хлеставшего навстречу снега. Всполохи огней встречных машин тревожно скользили по лицам. Рядом с Андреем сидел Амиркул и не отрываясь смотрел на Лену. По его щекам текли слезы. Я сидел рядом с шофером и смотрел в ночь. Мне казалось, что все кончено…

Во время всего этого проезда за кадром звучат стихи Лены. Отчетливо слышен и узнаваем ее голос, произносящий слова в каком-то задыхающемся ритме. Словно стремительно бьется больное сердце, грозя вот-вот остановиться.

 
Однажды праздник мой, подаренный кому-то,
вернется навсегда, и он простит меня:
неровная судьба, неверная минута
у лампы, у свечи, у вечного огня,
в оранжевом свету – просвечивают губы,
просвечивают дни, просвечивают сны,
двоятся тени их, и проступают буквы,
и письмена сквозят, смертельны и ясны,
прозрачная щека, надорванный пергамент,
шершавая ладонь, предсмертье тишины,
и кожа на виске, и волосы, и камень,
неведомым зрачком они освещены,
и холодок десны, и замершие плечи,
и шепот, и ожог, и зарево стекла,
беспамятство, исход, опустошенье речи,
никто не понимал, пока она текла –
и хлещет эта боль, как пустота из крана,
и отвечает – нет, я больше не могу.
Дымятся угольки, и остывает рана,
Как алая заря на розовом снегу.
 

В коридоре больницы мы сидели рядом на старом потертом диванчике – Андрей, Амиркул и я. Молчали. Ждали.

– Аллах справедливый. Почему тогда жизнь несправедливый? – вдруг сказал Амиркул.

– Потому что жизнь нашу делает не Аллах, а мы сами, – неожиданно для самого себя зло сказал я. – А мы ее делать так и не научились. Скажи честно, – повернулся я к Андрею. – Не считаешь себя виноватым в том, что произошло?

Андрей молчал.

– Молчишь. Из горнего далека наблюдаешь. Да тысячу раз прав Леонид. Вот он… – я положил руку на плечо Амиркула, – увидел, что человеку надо помочь – помог, полюбил – любит, мучается, боится – плачет, сидит с нами, ждет. Ждет и молится Аллаху. А кому ты молишься? Чего ждешь? Идти дальше? Искать неведомо что? Тогда иди ищи! А мы подождем. И если она выживет, клянусь, сделаю все, чтобы больше с ней ничего не случилось.

– Правильно говоришь. Тоже буду делать. Аллах поможет.

– Она выживет, – сказал Андрей.

– Откуда знаешь? – спросил Амиркул.

– Знаю.

– Он все знает. – Я снова повернулся к Амиркулу. – Только никого не хочет любить и никому не хочет помогать. Как говорила одна наша знакомая дама – высшее космическое сострадание безразлично к мукам отдельных человечков. Оно сострадает всем сразу. То есть – никому.

– Зачем ты его обижаешь? – сказал Амиркул. – Он хороший человек. Я вижу.

– Я тоже вижу. Только хороший человек, как говорят дураки, не профессия. А вообще-то я уже ни черта не понимаю. Как жить, что делать, куда идти? Ты меня заразил своим бегством в никуда. Только жить от этого стало еще тяжелее.

– Ты хотел узнать, что сказал отец Иоанн, – вдруг сказал Андрей. – Мне и Лене. В общем-то очень простую истину. Каждый несет свой крест. Одни стараются избавиться от него, ропщут, пытаются переложить ношу на другого, ищут виноватых в своих бедах, проклинают… Другие несут со смирением и надеждой. Ищут источник неурядиц в самих себе, пытаются стать лучше. Третьи… Третьи задают вопрос Богу.

Он надолго замолчал.

– Какой вопрос? – не выдержал я.

– Как ему помочь.

– Хочешь помочь Аллаху, – сказал Амиркул, – сделай так, чтобы тебе не стыдно было умирать, когда придет твой час. Так говорит Коран.

Андрей внезапно поднялся. По коридору к нам быстро приближалась фигура врача. Мы с Амиркулом тоже встали. Врач подошел к нам вплотную.

– Обычно в подобных случаях говорят – один шанс из тысячи. Организм предельно истощен, запаса жизненных сил минимум. Сердце останавливалось два раза. Тем не менее кажется, будет жить. Можете идти отдыхать. Прием посетителей не раньше чем через неделю.

Он скрылся в ординаторской. Некоторое время мы стояли неподвижно, глядя на закрытую дверь. Потом медленно пошли к выходу.

– Давайте ко мне, – предложил я. – Куда вам сейчас на ночь глядя? Я человек одинокий, независимый. Кофе, чай, прочие напитки, если есть желание. Посидим, поговорим.

– Андрей Павлович, – внезапно раздался рядом голос. Из темноты вырисовалась фигура Дубового. – Ольга Юрьевна просила передать в случае благополучного исхода.

Он протянул Андрею кассету.

Видим изображение на экране телевизора. Ольга стоит у окна на фоне переливающегося вечерними огнями летнего города. Это та самая запись, с которой мы начали съемки нашего цикла. Платье на ней то же самое, которое несколько часов назад соскользнуло с худеньких плеч Лены. И до чего она все-таки хороша! Даже дыхание перехватывает.

– Тебе отдадут эту кассету, когда я окончательно потеряю надежду. Значит, прощаюсь сейчас с тобой. Навсегда прощаюсь с лучшей частью своей жизни, в которой я знала и любила тебя. Надеялась до последнего, что когда-нибудь, несмотря ни на что, мы будем вместе. Не случилось. Почему? Андрюша, почему? Ты же любил меня, я знаю. Женщины не ошибаются в таких вещах, если только они не беспросветные дуры. Да и то… Я всегда видела это в твоих глазах, помню твои слова, руки, поцелуи. Что произошло? До сих пор не могу понять. Куда ты ушел? Зачем? К кому? Можно идти к какой-то цели, но нельзя уходить в никуда. Я бы пошла с тобой, если бы знала, что нужна тебе. Но тебе уже никто не нужен. Ты умер для нашей жизни, ушел туда, откуда не возвращаются. Видит Бог, я делала все, что могла, чтобы удержать тебя. И даже когда рядом уже был Леонид, продолжала надеяться и ждать. А ты уходил все дальше и дальше.

Если тебя найдут – я уже почти не надеюсь на это – хочу сказать тебе только одно. Пока я жива, ты можешь прийти ко мне в любое время, в любой час, в любую минуту. Я буду счастлива, если ты вернешься. Значит, ты не вернулся. И кто бы что ни говорил, что бы ты сам ни думал, я любила тебя, ждала и надеялась. Прощай.

И она заплакала.

Андрей выключил телевизор, подошел к окну. Светало. Над просыпающимся городом все ярче разгоралась розовая полоска зари.

В соседней комнате прямо на полу спал Амиркул. Гриша дремал в кресле, рядом с которым стоял штатив с камерой. Я сидел за столом и пытался читать какую-то книгу. Когда вошел Андрей, Гриша вздрогнул и сразу же включил свет. Ярко вспыхнули осветительные приборы. Я поднялся из-за стола и взял микрофон.

– Я думаю, этими кадрами мы и закончим цикл наших передач «По следу убегающего». Кажется, это было не совсем удачное название. Сейчас я бы назвал их по-другому. Скажем, «По следу путника». Или нет, лучше – «Тепло для путника». Потому что каждый путник должен в конце концов дойти до своей цели, надежда достичь которой согревала его в дороге. Андрей, буквально два слова – дойдешь?

Андрей улыбнулся и молча кивнул головой.

– Спасибо. Все! Выключай свет!

– Андрей, – спросил вдруг Гриша, не отрываясь от камеры, – кто такие «синие волки»? Помнишь, на озере? Ты пошел по их следу.

– Распадки, по которым с гор сбегают ручьи. Они прокладывают самую короткую дорогу. Но пройти по этой дороге можно, только избавившись от страха. Иначе она упрется в скалу, запутается в камнях, уйдет под землю. Просто исчезнет.

ПРОШЛО НЕМНОГИМ БОЛЬШЕ ГОДА

По заснеженной забайкальской степи идут двое лам, сгибаясь навстречу обжигающей поземке. Они несут сундук с дарами. Издалека чуть слышно доносится распевное чтение мантр. В дацане началась утренняя служба.

Со взлобья небольшой возвышенности, на которую поднялись идущие, стали видны желтые крыши храма, резные, ярко раскрашенные ворота, обозначавшие место, откуда начнется будущая ограда монастыря. Неподалеку от ворот две небольшие белоснежные ступы, почти сливающиеся со снежным покрытием окружающего пространства. Пение становится слышнее.

В дацане служба. Ламы, сидя за низкими столиками, раскрыв свитки древних книг, монотонно читают мантры.

Вошедшие опускают сундук на пол и распластываются на полу лицом к величайшей святыне – сандаловому Будде Зандан Жуу.

Я сижу с настоятелем монастыря ламой Цеваном в его доме за самым обычным круглым столом, покрытым тяжелой плюшевой скатертью, и, допивая уже пятую или шестую пиалу крепкого бурятского чаю с молоком, слушаю его рассказ.

Цеван говорит почти без акцента, но часто построение фраз, неожиданные образы и слова выдают человека другой культуры, другого строя мышления.

– Когда слышишь голос высшего мира, надо закрыть глаза и уйти в себя, чтобы не ослепнуть. Не умеющий слышать, смотрит на мандалу и видит лишь непонятные круги и разноцветные узоры. А тот, у кого открыта душа, увидит великий смысл учения, поймет суть Калачакры – бесконечного колеса воплощений, бесчисленность жизней каждого живого существа.

– Вы сказали, Зандан Жуу говорил с ним. Как это может быть?

– Тот, кто хочет услышать, слышит даже молчание.

– Правда, что Зандан Жуу две с половиной тысячи лет? Что скульптор резал статую из сандалового дерева, глядя на живого Будду?

– Он смотрел на его отражение в реке, потому что Будда находился уже в другом мире, и, если смотреть на него прямо, можно ослепнуть. Твой Андрей трое суток сидел рядом с Зандан Жуу.

(Колоссальная энергетика величайшей святыни буддизма сандалового Будды Зандан Жуу, находящегося сегодня в Гусинском дацане, в самом сердце Бурятии, будет ощущаться даже в экранной передаче. На строгий величественный лик Будды можно смотреть часами, неуловимо для самого себя, постигая смысл вечности. Во время рассказа Цевана надо обязательно увидеть и пристально рассмотреть Зандан Жуу, услышать завораживающее пение лам, вглядеться в пламя светильников, стоящих перед статуей.)

– Чтобы тебе понять, расскажу еще. Когда скульптор закончил работу, Зандан Жуу поднялся в воздух и остался так в двух пядях над землей. Его держала на весу сила благословления Будды Гаутамы. Постепенно грехи людей, забвение ими заветов, бесконечные войны, распри, жадность и зло прижимали величайшего к земле, пока он не опустился на нее всей своей тяжестью. И так стоял много веков. Из поколения в поколение передавалось предание, что когда вера снова станет чистой, Зандан Жуу начнет подниматься вверх. Кушок Бакула Римпоче – наш великий святой, который помнил семнадцать своих перерождений, смог протянуть под статуей конский волос. Андрей тоже слышал голос Зандан Жуу.

– Он сам вам это сказал?

– Он сказал, что понял, куда ему надо идти дальше.

– Куда?

– Если это очень важно для тебя, иди к Зандан Жуу. Он скажет.

Меня оставили в храме одного. Я не решился сразу подойти к статуе. Долго рассматривал развешанные по стенам танки, зажег в чаше курение. Дым тонкой струйкой потянулся вверх. Немного повыше движение легкого сквозняка рассеяло его и, подкрашенные дымком, четче обозначились солнечные лучи, наискось прорезавшие внутреннее пространство храма. Я подошел к Зандан Жуу вплотную. Взор Будды был устремлен в какое-то неведомое мне далеко, в непостижимую бесконечность. Я долго смотрел на него и ничего, абсолютно ничего не слышал. Потом повернулся и пошел прочь… Раскрыл тяжелую, пронзительно скрипнувшую дверь и зажмурился от ослепительного солнечного света, в котором, казалось, растворилось все окрестное пространство.

Когда я раскрыл глаза, рядом со мной стоял Цеван.

– Тебе еще далеко до просветления. Долгий путь надо пройти. Можешь захотеть, можешь не захотеть. У каждого своя карма. Держи…

Он протянул мне конверт.

– Что это?

– Лена письмо прислала. Пишет нам спасибо. Теперь совсем здоровая. Наш Галдан хорошо ей помог. Видишь адрес… Найдешь ее, найдешь Андрея. Он снова в пути. Обряд Авалокитешвары помог ему обрести согласие с миром.

По узкой тропе среди снежных сугробов к храму шли хувараки. Их ярко-красные одеяния ослепляли почти так же, как снег. Со своего возвышения через приоткрытую дверь на них смотрел Зандан Жуу. Сквозь колеблющиеся струи курений казалось, что он приподнялся в воздух и слегка покачивается в такт протяжному пению низких монашеских голосов.

Вениамин в черной рясе послушника торопливо вел меня по поселку. Иногда забегал вперед и, заглядывая мне в глаза, невнятно бормотал:

– Она, как сюда возвратилась, улыбаться стала…

– А я сейчас Серафимовский предел расписываю, сподобился. Слава тебе, Господи, услышал молитвы мои… В рот ни-ни, даже вспоминать не хочу.

Он внезапно остановился.

– Она тоже ничего вспоминать не хочет. Вы осторожно, ладно. Всуе не напоминайте. Мало ли что у кого было, кто сейчас без греха.

– Я ей только лекарство передам. И подарок. От Амиркула.

– Кто такой?

– Амиркул? Хороший человек.

– Тоже ее любит? – Голос Вениамина сорвался.

– Он всех хороших людей любит. Так ему Аллах приказал.

– Всех любить тяжело, – не сразу отозвался Вениамин и истово перекрестился.

– Так и будем здесь стоять? – спросил я.

Вениамин очнулся от задумчивости, еще раз перекрестился, и мы пошли дальше.

Лена сидела за столом в маленькой чистой светлой комнате. Напротив сидели двое ребятишек – мальчик и девочка лет пяти-шести. Они пили молоко из больших кружек и дружно оглянулись, когда вошли мы с Вениамином.

– Борис… – поднялась из-за стола Лена. – Как вы здесь? Откуда?

Видно было, что мой приход ее почти испугал.

– Проходите, раздевайтесь, садитесь. Надолго в наши края?

– Совсем ненадолго, – поспешил я ее успокоить.

Не раздеваясь, мы сели с Вениамином на лавку у двери.

– Снова иду по следу путника. Хочу написать повесть. С телевидения меня ушли и, кажется, навсегда. А я рад. Честное слово. Теперь вольная птица.

– А Андрея здесь нет.

– Я знаю. Переночую сегодня у Вениамина, а завтра к нему. Зашел посмотреть на тебя. Да… Это тебе порошки от Галдана. Просил пить еще два месяца. Тогда уже окончательно ничего грозить не будет.

– Спасибо.

– А это от Амиркула.

Я протянул ей четки из белого нефрита.

– Это их семейная реликвия. Каждый, кто берет их в руки, обретает согласие с самим собой и всеми остальными, кто этого достоин.

Лена осторожно взяла четки в руки.

– Лена, это что? – громко спросила девочка.

– Подарок от доброго человека. Как он?

– Леонид с Дубовым ему помогли. Сделали паспорт, дали денег на дорогу. Он хотел сначала со мной поехать, потом опомнился. «Зачем бежать за солнцем, если ночью можно хранить его в сердце, а утром оно снова появится». Уехал к себе, и, кажется, все у него в порядке.

– Слава богу, – глубоко передохнула Лена. – А я вот детками обзавелась.

– Прекрасные дети, – сказал я, чтобы хоть что-то сказать.

– Ничего не прекрасные, – подал голос мальчишка. – Мы непослушные и Котю обижаем.

– Котя – наша кошка, – улыбнулась Лена.

– Я счастлив, что ты стала улыбаться, – тихо сказал я. – Улыбайся чаще. У тебя замечательная улыбка. Что сказать Андрею?

– Что у меня все хорошо.

– И все?

– Если он нас позовет, мы приедем.

– Никуда не поеду, – заплакала девочка. – Здесь хочу.

– Я больше не буду Котю обижать, – присоединился к ее реву мальчик.

Лена подхватила их на руки. Мы с Вениамином поднялись.

– До свидания.

– Может, еще увидимся когда, – неуверенно сказала Лена.

– Обязательно увидимся.

И когда мы уже растворили дверь, сказала:

– Я снова стала писать стихи.

– Пришли их мне. Без них моя повесть не напишется.

Лена долго смотрела на закрывшуюся за нами дверь. По щекам ее текли слезы. Девочка старательно вытирала их маленькой ладошкой, а мальчик сказал:

– Вырасту большой, буду сильный и всех, кто будет тебя обижать, убью.

Лена улыбнулась сквозь слезы и тихо сказала:

– Вырастишь, станешь сильным и будешь очень и очень добрым.

Сергей Иванович Кузнечкин долго вглядывался в меня, сидя на разобраной кровати.

– Корреспондент, что ль?

– Он самый.

– А меня вот ревматизма прихватила. Ни встать, ни сесть, ни на двор сходить. Ломает, мочи нет. Снова, что ль, сымать будешь?

– Да нет. Повидаться зашел. Передачу-то видели?

– А то. Тут опосля ее такой сабантуй начался, хоть в бега подавайся.

– Не понял. Чем вы-то не угодили?

– Танька та со стыда в город подалась, а меня мужики побить хотели.

– За что?

– За то, что про сожженную церковь свое соображение в полной мере обозначил.

– Пожалели?

– Приняли во внимание, что никого в конкретности по имени, фамилии не назвал. Хотя и мог. А потом еще такое соображение получилось. Как ни крути, а против правды не попрешь. Может, стыдно стало, может, еще чего. Чужая душа потемки. А только когда Андрей Павлович снова здесь объявился с намерением погорелое место в прежнем виде восстановить, потянулись друг за дружкой участие предлагать. Что особливо интересно, тот, который спичку чиркал, самый наипервейший у него сейчас помощник. Вот такие пироги, гражданин-товарищ корреспондент.

– Хорошо еще господином не назвали.

– Какой ты к хренам собачьим господин, если с нами об нашей сегодняшней жизни печалишься? Господа те нас в упор видеть не желают. Да и хрен с ними. Глядишь, еще на поклон прибегут.

– Где он сейчас? Строит?

– А то. Я бы тебя проводил, так спина проклятая. Отойду, так не хужей других участие приму.

– Спасибо вам.

– Мне-то за что? Я ведь только голос по мере разумения подаю. Что у всех на уме, то у меня на языке. Общественный орган получаюсь. Ты в низинке-то правой стороны держись. Там лывина подтаивать начала, неровен час угодишь. С головой укроет.

Лывину я с грехом пополам миновал, а дальше окольным проселком выбрался на возвышенный край села, откуда уже отчетливо был слышен стук топоров.

Двое мужиков обтесывали лежащие на земле сосновые бревна, а Андрей на пару с угрюмым, обросшим густой бородой мужиком, поднимали тяжеленную плаху на очередной венец сруба. Увидев меня, Андрей даже не поздоровался, а просто приказал:

– Помогай!

Я подбежал к бревну, ухватился за него руками. Лицо стоявшего ко мне вплотную бородача побагровело от напряжения. Но и втроем сил нам не хватило.

– Что, Палыч, не по пупку? – крикнул один из плотников.

– Уговорим, – весело отозвался Андрей.

Мужики вкололи свои топоры в бревно и, не особо торопясь, подошли на помощь. Впятером мы легко уложили бревно на место.

Мужики вернулись к своему прежнему занятию. Бородач сплюнул, выудил из кармана телогрейки пачку дешевых сигарет, чиркнул спичкой, глубоко затянулся и уселся отдыхать на груду обожженных пожаром кирпичей.

– Знаешь, какой кадр снял бы сейчас Гриша? – спросил я, подходя к Андрею.

Он не ответил. Смотрел щурясь и слегка улыбаясь на шершавый от солнца снег, на прозрачный березовый колок, звеневший неподалеку дружным синичьим пересвистом, на заречную степь, которая на горизонте неразличимо сливалась с небом.

– Он бы вытребовал вертолет, закрепил камеру и попросил бы летунов медленно подниматься. Сначала в кадре была бы только эта площадка – сруб будущей часовни, бревна, мужики, твое поднятое кверху лицо. Потом кадр стало бы постепенно заполнять окрестное пространство. Стала бы видна деревня, полосы подтаявших дорог, потемневшая от проступающей сквозь лед воды река. Он поднимался бы все выше и выше. И вот уже различимы соседние деревни, дальний город, леса вдалеке, степь, озера… Знаешь, чем бы я озвучил эти кадры?

– Чем?

– Свиридов. «Зимняя дорога».

– А я бы Генку Заволокина. Про деревню… – неожиданно подал голос угрюмый мужик.

– Тоже неплохо, – согласился я.