Текст книги "Беглец"

День шестой

Товарняк неторопливо втягивался в путаницу захламленных путей небольшой станции. Притихший было дождь, который зарядил еще со вчерашнего утра, с новой силой принялся поливать вагоны, цистерны, тускло поблескивающие в свете редких вечерних огней рельсы соседних путей, размазанные до серой неразличимости пристанционные тополя.

Дверь одной из теплушек со скрипом сдвинулась в сторону, и в образовавшуюся щель осторожно высунулся человек. Напряженно стал вглядываться в сырые сумерки: куда его занесло после долгих часов тряски в беспросветной тьме товарного вагона?

Поезд замедлил ход. Человек по-звериному мягко спрыгнул на мокрую землю и настороженно огляделся, не заметил ли кто ненароком его внезапное появление. Поблизости никого не было. Дождавшись, когда последний вагон товарняка растворился в темноте, он с деланой неторопливостью зашагал через пути. На нем была просторная куртка явно с чужого плеча, волосы на непокрытой голове еще не успели отрасти. Под полой куртки он что-то прятал.

У переезда перед закрытым шлагбаумом стоял грузовик. Сначала человек решил пройти мимо. Но, обойдя машину, вдруг остановился и, словно подстегнутый взвывшим мотором, ухватился за обляпанный грязью борт и с неожиданной легкостью перебросил тело в кузов. Сразу же распластался на мокрой соломе, на каких-то остро пахнущих бензином тряпках. И не поднимал головы, пока грузовик не тронулся с места, переполз через рельсы, завывая заскользил по разбитой дороге, которая вскоре перешла в окраинную улицу поселка.

Вдруг, по-прежнему не поднимая головы, человек догадался, что в кузове, кроме него, есть еще кто-то. Он резко перекатился к заднему борту, сел, прислонившись к нему спиной, и, выхватив из-под полы автомат, остервенело уставился перед собой воспаленными глазами. Сначала он ничего не увидел и уже подумал было, что ошибся, но потом с трудом разглядел у правого борта неподвижную темную фигуру, которую подбрасывало и встряхивало при каждом толчке. Живой не мог бы лежать так беспомощно и беззащитно, вытянувшись всем телом и не отворачиваясь неподвижным лицом от колючего дождя. Человек с облегчением опустил автомат. Решил – труп. Везут на опознание или на вскрытие, и, значит, не миновать оказаться вскоре перед ментовкой или больницей, где его непременно обнаружат. Он спрятал автомат под куртку, приподнялся, намереваясь перевалиться через борт, как только грузовик замедлит ход, но что-то снова привлекло его к лежащей фигуре. Он пристально вгляделся и даже подался вперед, стараясь понять, в чем дело. И вдруг понял – лежащий смотрел на него! Значит, был жив, хотя лежал неподвижно. Человек, придерживаясь рукой за борт, неловко подполз, наклонился к самому лицу лежащего.

– Эй, козел, живой, что ли? Лежит, как дубарь, а я переживай… Куда кантуют?

Не дождавшись ответа, человек подсунул под голову лежащего какой-то мешок, чтобы не слишком колотило, и без всякой надежды спросил:

– Курева ноу?

На всякий случай обхлопал карманы мокрого плаща своего неподвижного попутчика и разочарованно сплюнул:

– Невезуха. Забурился в товарняк, а его вместо Сочи сюда…

Потом он перекатился к кабине и осторожно заглянул в заднее окошко.

– Кайфуют, псы! Загрузили мужика под атмосферные осадки, а сами в тепле и с куревом… Вмазать бы пониже спины… Слышишь, да? Хреновый у меня расклад. Полная вшивка. Не хуже, чем у тебя. Конец маршрута где предполагается? Мигни, когда подъезжать будем. Мне только до реки добежать, а там ищи-свищи… Жрать охота. Третьяк кантуюсь. Слышишь, да? Ладно, линяю. Комелек позаимствую… Бывай. На том свете повидаемся, если он имеет место быть. В самом скором времени.

Грузовик подъезжал к темной массе какого-то здания. Человек снял с лежавшего старую кепку, натянул её по самые глаза, перевалился через борт и растворился в темноте. А грузовик уперся мутным светом фар в высокое деревянное крыльцо и остановился. Молодой мужик выбрался из кабины, громко стуча сапогами, поднялся по ступенькам и, толкнув тяжелую дверь, вошел внутрь. Шофер заглушил мотор, закурил и включил транзистор. Передавали последние известия…

Лежавший в кузове неподвижно смотрел вверх. По его мокрому лицу стекали капли – казалось плачет. Услышав, что раскрылась дверь и раздались голоса, закрыл глаза.

– Ты бы, гад, эти восемьдесят км с нами пропахал. Зажрались тут в городе… Будку наел, в три дня не обгадишь. Ложьте – и все дела! – азартно и почти весело напирал молодой. – А то мы про этот случай в газету сообщим. Как умирающего в больницу не допускают. Верно, Вася?

Шофер, не отвечая, улыбался.

– Да хоть запишись, – забубнила басом огромная сутулая фигура. – Сказано ремонт, значит, ремонт. Одна палата на все оставшееся здание. В районку везите.

– Охренел, да? До районки еще сколько? У нас бензину только развернуться. Точно, Вась?

Шофер снова улыбнулся и сплюнул через полуоткрытую дверку.

– Сам говоришь, почти покойник, – загудела фигура. – У нас никакой помощи ему предоставить невозможно. В операционной побелка… Не пущу, сказал, и все. Вези в районку.

Но молодой уже забрался в кузов.

– Вась! – позвал он. – Разгружаем. Не пустит, на крыльце оставим. Помрет – им отвечать. Мы свое дело сделали – довезли. По таким погодным условиям. Никто нам слова не скажет. Можно сказать, жизнью рисковали… Теперь пускай медицина распоряжается. Им за это деньги платят.

– Да пойми ты, дурья голова… – все еще сопротивлялся бас.

В это время снова раскрылась дверь, и в освещенном прямоугольнике неустойчиво определилась фигура в белом халате. Это был дежурный врач.

– Пусть разгружают, господин Митькин. Деньги надо отрабатывать.

– Наталья Николаевна категорически… – звякнув ключами, неуверенно возразил громоздкий, неповоротливый Митькин, не то сторож, не то завхоз при больнице. Он неуклюже развернулся было к врачу, но тот уже исчез, оставив вместо себя освещенный прямоугольник, на фоне которого ясно обозначились косые струи дождя.

– Положили мы на твою Наталью, – весело крикнул молодой, открывая борт. – Главный сказал разгружать, значит, никаких делов. Дядя Коля у нас бывший боевой офицер, орденоносец и майор бронетанковых войск. Обязаны предоставить соответствующие условия. Вась, бери за ноги… – скомандовал он, грубо разворачивая лежащего…

Врач стоял за дверью в гулком, пустом, ярко освещенном приемном покое. Помещение было подготовлено к побелке. Стены небрежно выскоблены, пол засыпан известкой, посредине стояла заляпанная краской стремянка. Из-под соскобленной известки на стенах неразборчиво проступали контуры каких-то фигур, лица… Над головой врача можно было разобрать руку, сжимавшую рукоять посоха. Узкое стрельчатое окно, полустертые фрески на стенах, полутьма сводчатого высокого коридора – все говорило о том, что участковая больница была неуютно устроена в здании бывшего собора, и, несмотря на многолетние старания людей оставить как можно меньше следов прежнего назначения этого явно не пригодного для жилья строения, следы явственно проступали буквально на каждом шагу.

Врач стоял, прижавшись к стене, и морщился, словно от боли. Он даже коротко застонал и закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел перед собой изможденное встревоженное лицо, очень похожее на полусоскобленные лица фресок.

– Чего тебе? – спросил врач.

– Вам плохо, Виктор Афанасьевич? – встревоженно спросил человек с изможденным лицом и неловко переступил с ноги на ногу. Под заношенным флотским бушлатом, который был ему явно мал, на нем была еще тельняшка, заправленная в старые выцветшие джинсы.

– Наоборот… Наверху блаженства. Очередного кандидата в покойники доставили. Надевай халат, Яков, и предоставь сельским труженикам каталку.

Только сейчас, когда на лице врача появилась рассеянная неуместная улыбка, стало видно, что он полупьян или почти пьян. Хотя еще вполне способен передвигаться и разумно отвечать на вопросы.

– Хорошо, Виктор Афанасьевич, сейчас предоставлю.

Яша неслышно растворился в полутьме коридора. Врач, достав из кармана бутылку, не торопясь отвинтил пробку, отпил большой глоток и, повернувшись к полуоткрытой двери, сделал понятный во всех странах неприличный жест.

Человек, спрыгнувший с грузовика, понятия не имел, в какую сторону ему надо идти и как далеко. Голод и волной накатившая слабость лишали воли. Присев за бочками, он внимательно прислушивался к голосам и возне на крыльце больницы. Когда его неподвижного попутчика занесли внутрь, он, низко пригнувшись, подбежал к грузовику и заглянул в кабину. На сиденье лежала оставленная шофером коробка спичек, тут же исчезнувшая после молниеносного движения руки. Транзистор продолжал вещать про события в Косово, заглушая удалявшиеся голоса и шаги, и человек, чтобы не быть застигнутым врасплох, выключил его. Навалилась тишина. Не сразу в ней стали различимы шорох дождя, далекий собачий лай, простуженное дыхание… Поминутно взглядывая на полуоткрытую дверь, человек забрался в кабину, рывком открыл бардачок, пошарил в нем и, ничего не обнаружив, шепотом выругался. Больше в кабине ничего не было.

Светлый квадрат двери манил теплом, сухостью, возможностью спокойно отлежаться где-нибудь в углу и, может быть, даже отыскать что-нибудь съестное, когда все заснут. Не святым же духом они там перебиваются, хотя и устроились на бывшей хазе самого Господа Бога. Человек, по-прежнему низко пригибаясь, почти на четвереньках заскочил на крыльцо и, напряженно прислушиваясь к далеким голосам, заглянул в дверь. В крайнем случае можно притвориться, что зашел по делу. Прижимая локтем под курткой автомат, он выпрямился и, пересилив страх, шагнул внутрь. В приемном покое никого не было.

Врач долго и тщательно мыл руки под холодной струйкой, тонко текущей из проржавевшего крана, потом повернулся, вытянув руки с растопыренными пальцами. Яша торопливо опустил на них помятое полотенце. Тщательно вытерев руки, врач сел за стол, взял ручку и приготовился писать.

– Фамилия? – строго спросил он.

– Большешапов, – дернулся молодой. – Николай Большешапов. Моя?

– Больного, – поморщился врач.

– Тоже.

– Что «тоже»?

– Тоже Большешапов. Николай Степанович.

– Отец?

– Не.

– Родственник? Однофамилец?

– И так, и так. Дядька.

– Забавно. Год рождения?

– За полсотни уже. Вась, ты не знаешь? Пишите с половиной. Полсотни пять.

– Пол? Мужской… Место жительства?

– Журавлево.

– Диагноз?

– Чего?

– На что больной жалуется?

– Да ни на что он не жалуется. Тут что получилось. Моя баба к нему третьего дня забегает – чего-то ей там приспичило, не то отдать, не то одолжить – а он, значит, лежит. При полном параде. Ордена, значки, все что было нацепил и лежит. Катька, баба моя, и так и сяк – лежит. Не шевелится, и ничего такого. Хоть бы слово какое сказал, так нет – ни мычит ни телится. Участковый приехал, объясняет – везите. А то помрет, отвечать будете. Мы с Васей и пошел, значит. Так было, Вась?

Шофер улыбнулся и ничего не ответил.

Врач махнул рукой:

– Исчезайте.

– Все, что ль? – обрадовался молодой.

– Когда забирать труп, вам сообщат.

«Труп» лежал на каталке и пристально смотрел в потолок. Прямо над ним были распростерты крылья. Судя по всему, когда-то здесь был написан ангел. Самого ангела уже не было, остались лишь крылья и часть голубого одеяния. Но даже в этих немногих останках была заключена такая гармония и чистота, что лежавшему почудилось, что внутри него зазвучала знакомая и радостная мелодия. Он прислушался. Мелодия загремела, сотрясая уходящие в темноту своды:

 
Все выше и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц,
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ…
 

Песня внезапно оборвалась, словно выключили приемник. Молодой шофер и Митькин уходили. Уходили не оглянувшись, не попрощавшись, деловито и торопливо, словно скинули с плеч неприятную обузу и теперь с облегчением спешили по своим нужным и приятным делам. Врач и Яша молча смотрели им вслед.

Смотрел на их прошагавшие чуть ли не вплотную ноги распластавшийся на полу, за грудой кроватных сеток, вынесенных на время ремонта в коридор, человек. Шофер, проходя мимо, бросил на пол окурок, и человек, даже не дождавшись, когда идущие исчезнут за поворотом, высунулся, схватил его, сунул в рот, глубоко затянулся… И еще раз затянулся…

Грузовик, буксуя в грязи, развернулся и почти сразу скрылся в темноте, сонно мигнув грязным огоньком поворота. Громоздкий Митькин высморкался ему вслед, вытер пальцы о старый ватник, загремев ключами, замкнул дверь и начал медленно спускаться с крыльца.

– Нас с вами опять заперли, Виктор Афанасьевич, – грустно сказал Яша.

– Не доверяют, Яков Борисович, не доверяют.

– Людей нельзя запирать…

– Если честно, у них имеются основания. Особенно после того, как я загнал стерилизатор. Помнишь, на пристани? За тридцатку. На кой фиг он им был нужен?

– Рыбу коптить.

– Последний стерилизатор в отделении. Продал за тридцатку, выплатил полную стоимость.

– Вы были совершенно пьяны, Виктор Афанасьевич.

– Во! Даже ты это осознаешь. А Наталья в упор понимать не желает. Самое обидное, что я когда-то любил эту женщину. Смешно вспоминать, Яков, но она отвечала мне взаимностью.

– Я ее понимаю.

– Понимаешь сейчас или понимаешь тогда?

– Тогда.

Врач полез было за бутылкой, спохватился, закрыл почти неначатую историю болезни и встал.

– Сейчас нас с тобой запирают на всю ночь, как неблагонадежный элемент. Поехали, Яков.

– Осматривать не будете?

– Осматривай не осматривай… Восемьдесят километров в кузове, под дождем… Здоровый бы сыграл в ящик.

Яша осторожно развернул каталку с неподвижным Николаем Степановичем. Врач шел рядом, держась сначала за каталку, потом за Яшу. Они медленно шли по коридору.

– Куда его? – спросил Яша. – В операционную?

– В седьмую.

– Там женщины.

– Мужчины, женщины… В больнице абсолютно не имеет значения. Единственная графа – «больной». По возможности – «чем»? И все. Осознал?

– Осознал. Все равно все считают меня сумасшедшим.

Они подошли к лестнице на второй этаж и остановились. Рядом, между двумя старыми шкафами, сидел на корточках человек. Врач обнял Яшу, прижался лбом к его лбу.

– Яшенька… Солнышко ты мое жидовское… Ну какой ты сумасшедший? Слегка не в норме. А кто сейчас в норме? Я, например, тоже не в ней. Уже… По случаю дождливой погоды и наступающей субботы. Осознал?

– Осознал. Женщины будут недовольны. Из седьмой палаты.

– Чем будут недовольны женщины из седьмой палаты?

– Что мы положим к ним мужчину.

– Яков… – Врач достал сигареты, закурил, поднес догорающую спичку к лицу Яши, словно хотел лучше рассмотреть его. – Ты когда-нибудь видел женщину, недовольную тем, что к ней положили мужчину? Я лично никогда не видел. Что это доказывает? Это доказывает отсутствие у тебя соответствующего жизненного опыта. А ведь тебе уже тридцать, да?

– Двадцать восемь.

– Пацан. Закуришь?

– С удовольствием.

Врач отдал Яше свою сигарету, а сам закурил новую.

– Видишь, у тебя еще имеются удовольствия. А у него они полностью отсутствуют.

Он сел на ступеньку лестницы и хлопнул рядом рукой.

– Садись… Какой делаем вывод?

– Не знаю.

– Элементарный. По сравнению с ним ты что-то. Хотя, если честно, не очень далеко от него ушел.

– Вы меня обижаете.

– Обижаться надо было на атомную подводную лодку. Сколько ты на ней отпахал?

– Два года восемь месяцев.

– А я что говорю? Разница между тобой и этим паралитиком, что ты еще куришь, а он свою последнюю выкурил три дня назад. На кой хрен его сюда притартали? Не знаешь? Не обижайся, я любя… Восемьдесят километров… Долболомы. По такой дороге… Не захотели, чтобы дома лежал. Больницу им подавай. Рентген, уколы, квали… квалифицированную медицинскую помощь… Сдохнуть со смеха.

Подтянул к себе каталку.

– Мужик, хочешь закурить?

Не дождавшись ответа, сунул ему в сжатые губы окурок.

– Последний чинарик перед миром иным. В любом случае лучше совершенно бесполезного укола в задницу. Да и не сделают его тебе сейчас. Галька, блядешка, опять на дискотеку рванула. Раньше семи утра не нарисуется.

Яша тоже наклонился к Николаю Степановичу:

– А если он слышит? Видите? Смотрит…

– Естественно. Что ему еще остается?

Врач поднялся:

– Поехали, сионист.

– Я не сионист, Виктор Афанасьевич…

Вдвоем они с трудом, со ступеньки на ступеньку стали закатывать каталку на второй этаж. Окурок выпал изо рта Николая Степановича и медленно дотлевал на мокром плаще. Почти вся тяжесть каталки досталась на долю Яши, подталкивающего её сзади, да еще лежавший стал соскальзывать вниз. Мокрая голова уперлась Яше в грудь, и он совсем близко видел измученные выцветшие глаза. Врач, которому было значительно легче, не переставал говорить:

– Критику признаю… Сионисты в задрипанных участковых больницах не проживают. Они в подавляющем большинстве там… на Земле обетованной.

Он неожиданно остановился.

– Яков… Я тебя совершенно серьезно спрашиваю… Неужели здесь можно жить?

Яша, с трудом удерживающий давящую тяжесть груза, ничего не ответил. Они снова стали подниматься. Врач не переставал разглагольствовать.

– Даже принимая во внимание, что у тебя не все дома… Я бы в первую неделю повесился. В морге. Назло Наталье. Чтобы ей, стерве, строгий выговор с занесением. За плохую работу с кадрами. Иначе ее не достанешь…

Они перевели дыхание. Каталка стояла на площадке второго этажа.

Человек выбрался из-за шкафа и осторожно пошел по коридору. Толкнул одну дверь – закрыто, другую – тоже закрыто. Третья, с табличкой «Пищеблок», подалась. Человек вошел и очутился в полной темноте. Он осторожно закрыл за собой дверь, сделал несколько шагов и… – страшный грохот, казалось, встряхнул все массивное здание…

Измученная болью и тоскливой безысходностью, от которой ей все время хотелось плакать, Вера задремала буквально несколько минут назад. Разбуженная дальним непонятным грохотом, она испуганно вскинулась, потом, ничего не понимая, села. В палате было тихо. Чуть светилось большое окно, у которого стояла койка Вонючки. Та, как всегда, сидела и, наклоняя голову, что-то шептала. Очевидно, молилась. Остальные даже не пошевелились. Ровно шумел дождь. Далеко на реке тоскливо, будто призывая кого-то на помощь, гудел сухогруз. Грохот больше не повторялся, и Вера решила, что он ей приснился. Она осторожно пошарила рукой под подушкой, нащупала старенький плейер, надела наушники, включила, улеглась, отвернувшись к стене, и замерла. По её худенькому личику текли слезы. Прикусив судорожно сжатый кулачок, она изо всех сил сдерживалась, чтобы не разреветься в голос и не закричать на всю палату, что ей не хочется жить.

Врач и Яша остановились с каталкой у самой двери палаты.

– Какие будут соображения? – спросил врач.

– Корыто свалилось в пищеблоке. А под ним тазы.

– Это я без тебя понял. Почему свалилось?

– У нас сейчас все время что-нибудь валится. Ремонт.

– Резонно. Закатываем?

– Может, лучше в коридоре?

– Не улавливаете нюансов, Яков Борисович. В женскую – инициатива, в коридор – халатность. Именно так Наталья будет оценивать. А бабенкам радость. Они же там совсем скисли. Наша больница, плюс ремонт, плюс четвертый день дождь. Китайская пытка. В твоей подлодке наверняка была более уютная обстановка. Она все-таки всплыла. Ты чего?

– Постучать.

– Яков, ты бесповоротен. Абсолютно не способен делать поправки на окружающую действительность. Не надо стучать, не надо шуметь. И вообще… ничего не надо. Будет приятным сюрпризом. До утра не заметят, а утром не наше дежурство. Закатывай. Осторожно… На цыпочках…

Врач открыл дверь, и Яша, стараясь не шуметь, закатил каталку в палату. Дверь за ним тут же закрылась, и он замер, привыкая к темноте. Потом двинулся было в свободный угол, но тут Вонючка громким голосом сообщила:

– А со второй коечки уже с час, как померла. Не шевелится.

Яша оставил каталку в палате, попятился, спиной открыл дверь и вывалился в коридор. Врач еле успел спрятать бутылку.

– Там… Там умер кто-то.

В палате зашевелились.

– Лучше б ты, вонючка старая, сдохла, – в сердцах сказала Зинка и тяжело спустила с кровати опухшие ноги. – Хорошие люди помирают, а тебя никака холера не берет.

– Что ж мне теперь, задавиться? – спокойно спросила Вонючка и торопливо несколько раз перекрестилась.

Врач недовольно поморщился:

– Снова в мое дежурство…

Человек чиркнул спичкой и осветил свое убежище. Вокруг громоздились жестяные ванны, тазы, кастрюли, на веревках сохло постельное белье. Человек начал осторожно выбираться из «пищеблока»…

В палате неподвижными остались лишь покойница, Николай Степанович и отвернувшаяся к стене Вера. Остальные сидели на своих койках и переругивались.

– Если вы видели, что она померла, надо было вызвать дежурного врача, – с истерическими нотками хорошо поставленного учительского голоса упрекала Вонючку Нина Тарасовна. – Сидите, как ни в чем не бывало!

– Сама не рада, что зажилась. Кого поделаешь, если Бог смерти не дает. День и ночь прошу, – с привычным согласием на любую обиду бормотала та. Маленькие высохшие ручки ее тряслись. Она силилась и все никак не могла поправить сползшее на пол одеяло.

– Плохо просишь, тараканья еда, – оборвала ее Зинка.

Ненка Тася, кутаясь в одеяло, рискнула было сделать шажок в направлении каталки, которая была чуть видна посередине палаты. Привизгивая от возбуждения, она таинственно зашептала:

– Кого-то, женщины, еще прикатили. Тоже не дышит.

– Включите свет! – приказала Нина Тарасовна.

– Включай, раз тебе надо, – сразу взъелась Зинка.

Нина Тарасовна демонстративно легла на койку. Голос её артистично дрожал от возмущения:

– Прекрасно знаете, что у меня на днях операция. Необходим абсолютный покой. Ни в ком ни капли жалости. Как звери…

– Звери хорошие, люди плохие! – возразила Тася, возвращаясь на свою койку.

– Что будем делать, Яков Борисович? – спросил врач.

– Полундра, – грустно констатировал Яша.

– Вот именно. Резюмирую… Труп предлагается изъять, вновь прибывшего водворить на его место. К сожалению, произвести эту несложную операцию незаметно для окружающих теперь бесповоротно исключается.

– А если свет не включать?

– Иногда ты соображаешь вполне симпатично. Даже чем я. В коридоре тоже вырубим. Чтобы полная… Как у негра… Давай, сионист, приступай.

Яша побежал вниз по лестнице, а потом в самый конец коридора, где был электрощиток. Человек едва успел спрятаться в одну из коридорных ниш. Яша прошел мимо, что-то бормоча.

В палате все по-прежнему сидели и лежали на своих койках.

– Таська! Ты ж, курва, ходячая, включи свет. Поглядим, кого они привезли, – не то приказала, не то попросила Зинка.

Тася, кутаясь в одеяло, отрицательно замотала головой:

– Боюся.

– Кого? – удивилась Зинка.

– Мертвых боюся. Темно когда, боюся.

– Мертвые не кусаются. А свет включишь – темноты не будет. Только и делов. Включай давай! – не выдержав крикнула она.

Тася подскочила от крика и тоже закричала:

– Боюся!

В переговоры вмешалась Вонючка:

– Мордва малахольная. Водку пить – «не боюся», мужиков через себя цельный полк перепустить – «не боюся», а два шага до дверей пройтить – зубами стукает.

Тася не сдавалась:

– Сама мордва нахальная. Сама иди, если тебе надо. Мордва какая-то… Такого народа совсем не бывает. Ханты есть, эвены есть, селькупы есть. Мордвы нету. Никогда не слыхала.

Нина Тарасовна все еще не оставляла попытки вызвать к себе жалость. Голос её болезненно вибрировал:

– Я бы давно включила, буквально пошевелиться не могу. Все дрожит.

– А чего молодая жопу не сдвинет? – осмелела Вонючка. – Второй день лежит, не шевелится.

– У тебя бы по четвертому месяцу выскребли, как бы ты шевелилась? – сказала Зинка. – Не троньте девку, пускай лежит. А ты, Таська, свой перепуг лучше себе в одно место засунь, а то я тебя сейчас так испугаю, ни один мужик за километр не подойдет.

– Почему не подойдет? – испугалась Тася.

– Нехорошее дело с тобой случится, – уверенно пообещала Зинка.

– Какое дело?

– Забудешь, как давать надо. Включай свет, тебе говорят!

Тася нехотя стала сползать с кровати.

Яша, выключив общий рубильник и потушив свет во всем здании, на ощупь двинулся по коридору в обратном направлении. На ходу он разговаривал сам с собой. Первая фраза прозвучала рядом с человеком, который снова спрятался в нишу.

– Какая простая мысль, господа! Спастись можно лишь всеобщим усилием, направленным, как пронзающее острие, в причину наших бед и несчастий. Как только это спасительное лезвие коснется поверхности злокачественного нарыва, все разом осознают… Осознают, что осталось последнее мучительное усилие, и мы будем свободны.

– Но позвольте, Сергей Львович… – возразил он воображаемому собеседнику и остановился. – А если эти кровь, гной, грязь, которые хлынут, а они обязательно хлынут, потоком хлынут… Если они все отравят, заразят, уничтожат, кому нужны будут тогда эти ваши светлые идеалы?

Яша помолчал, а потом убежденно сказал:

– Надо кричать. Только тогда они услышат.

Он стал подниматься по лестнице. Человек с трудом перевел долго сдерживаемое дыхание и, когда Яша отошел достаточно далеко, зло сплюнул. В опущенной руке он держал автомат.

Тася, как можно дальше обойдя каталку с Николаем Степановичем, наконец добралась до выключателя. Несколько раз щелкнула им, укоризненно сказала Зинке:

– У тебя язык плохой. Все испортила.

– Тебя до меня сколь лет портили, кому не лень, – проворчала Зинка. – Дверь открой!

Тася открыла дверь и, столкнувшись в темноте с врачом, с перепугу закричала. Врач, только что основательно приложившийся к бутылке, на время почувствовал себя энергичным и способным принимать самые ответственные решения.

– Прошу соблюдать тишину! – строгим голосом заявил он, входя в палату. – Во время ночного отдыха шуметь, кричать, ходить, нарушать распорядок – категорически! Вплоть до выписки. Почему крик?

– Вторая койка померла, – поторопилась объяснить перепуганная Тася. – Дышала, дышала нехорошо, потом не стала дышать.

– Я с вечера знала, что помрет, – вмешалась Вонючка. – Птица сегодня в окно стукала. Вон там вон села и сидит. И стукает. Клювом в стекло вот так стукает.

– В башке у тебя стукает, а с-под низу течет, – подала из темноты голос Зинка. – Ты про эту птицу неделю подряд всем рассказываешь.

Нина Тарасовна, забыв, что еще минуту назад она не могла даже пошевелиться, энергично села на койке:

– Целый вечер мы вынуждены находиться в одном обществе, можно сказать, с трупом. Во-первых, это негигиенично. Во-вторых, создает стрессовую ситуацию. Мне даже в голову не приходило, что в нашей больнице такие условия.

За окном на столбе горел фонарь, и света его едва хватало, чтобы находившиеся в палате могли видеть друг друга. Из совершенно темного коридора вошел Яша, молча подошел к каталке.

– Так… – сказал врач, уже значительно менее уверенным тоном. – Где у нас вторая коечка?

Тася, боязливо вытянув руку, показала. Все это время она осторожно пыталась разглядеть, кто лежит на каталке. Но подойти ближе все еще боялась. Когда Яша подкатил каталку к «покойнице», Тася быстро перебежала палату и вспрыгнула на свою койку, которая была рядом. Яша и врач тем временем растерянно топтались, пытаясь решить сложную задачу. Чтобы положить «труп» на каталку, надо было убрать с каталки Николая Степановича. А чтобы положить Николая Степановича на койку, надо было убрать «труп».

– Всего-навсего надо поменять их местами, – наконец глубокомысленно изрек врач.

– Как? – спросил Яша.

– Можно этого мужчину ко мне положить, – вмешалась Тася.

– Целыми днями разговоры только о мужиках, – громко возмутилась Нина Тарасовна. – Слава богу, что у нас в палате их нет. А то тут такое бы началось…

– Они к нам, бабы, мужика привезли, – весело догадалась Вонючка. – Таська сразу разглядела. Она мужской причиндал не то что в темноте, за кирпишной стенкой в натуральную величину разглядит.

Зинка с трудом поднялась и, тяжело передвигая ноги, подошла к мужчинам.

– Ты, видать, тоже разглядела… Взаправду мужик! Что ж вы его, окаянные, прям в одеже? Мокрый весь… Вроде дышит…

– Истощение жизненной энергии, – объяснил врач и на всякий случай потрогал у Николая Степановича пульс.

– Паралитика нам не хватало, – запричитала Вонючка. – Да еще мужика. Вовсе дышать нечем будет.

– От мужика вони не бывает, – возразила Зинка. – От мужика запах. Это от тебя вонь. Была б моя воля, я бы тебя за окошко вместе с койкой вывесила. Пусть прополощет. Чего стоишь, блажной? – отодвинула она в сторону Яшу. – Давай помогу. Правда, что ль, к Таське положим? Пусть погреется.

Она взяла Николая Степановича за ноги и прикрикнула на врача:

– Чего стоишь, как хряк на разводе? Помогай… Руки совсем никуда стали…

Втроем они с трудом переложили Николая Степановича на постель Таси.

– Не понял… «Хряк на разводе»… Это как? – спросил врач.

– Когда его в чужом огороде колом по башке ошарашат, – с удовольствием объяснила Зинка.

Вонючка прыснула.

– А вы, Яков Борисович, говорили, что женщины будут недовольны, – улыбнулся врач. – У нас прекрасные женщины. Все понимают.

– Лично я считаю все происходящее возмутительным, – дрожащим от негодования голосом заявила Нина Тарасовна. – Сначала не убирают труп. Потом привозят мужчину в женскую палату…

– Обстоятельства… – перестав улыбаться, сказал врач. – В том числе – ремонт.

– Ну… я не знаю… Поместили бы в коридор.

– Тебе места мало? – не выдержала Тася. – Мертвую увезут – пусть лежит. Он даже шевелиться не может. Только дышит маленько. Совсем маленько.

– Тем более, – уже почти кричала Нина Тарасовна.

– Что? – спросил врач.

– Ничего. Я буду жаловаться.

– Ради бога! – вдруг тоже закричал врач, склоняясь в шутовском поклоне и указывая рукой на дверь. – Хоть в облздрав. С чего начнем? С отсутствия медикаментов?

Он выпрямился и тихо добавил:

– Все равно, что на дождь жаловаться. А он как шел, так и идет.

– Больную с простыней забирать? – спросил Яша.

– Какую больную? – удивился врач.

– Эту…

– Эта уже не больная. Летальный исход на почве острой сердечной недостаточности. Там… в твоей Обетованной, её могли бы спасти. Запросто. А у нас не значится даже в отдаленной перспективе. Се ля наша районная ви… Без простыни. Не класть же его на голый матрас? Где я сейчас белье возьму? Галька… на видик… Бери за голову.

– Я лучше за ноги, – робко попросил Яша.

– Почему? Хотелось бы осознать ход твоих загадочных масонских мыслей.

– Жалко её…

– Все равно не понял. Ладно, за ноги, так за ноги…

Они переложили покойницу на каталку.

– Нехорошо в таком виде… – спохватился врач. – У кого-нибудь что-нибудь?.. Накрыть… А то маляры завтра придут, а она там лежит…

– У райкомщицы лишняя простынь под подушкой, – с готовностью наябедничала Вонючка.

– Тысячу раз говорила – не райком, а администрация. Неужели трудно запомнить? А простыня мне выдана старшей сестрой специально для операции.